Казалось бы, глупо переживать из-за сумки, когда всего несколько минут назад я боялась за свою жизнь, но пропажа сумки меня разозлила, даже больше, чем разозлила, взбесила. В этой сумке заключалась вся моя жизнь, а не просто вещи, которые можно заменить, такие как банковские и кредитные карты. Там лежали фотографии моих родителей и брата, мой маленький ежедневник и блокнот, в котором я писала заметки. Она была набита визитными карточками, клочками бумаги с телефонными номерами, адресами и другой полезной информацией, которая теперь пропала безвозвратно. Ключи от дома и машины исчезли. Ничего особо ценного у меня в сумке не было, телефон - старый, помятый и, в сущности, бесполезный. Я могла бы сказать ему, если б он спросил. Да я с радостью отдала бы ему наличные деньги и кредитки. В насилии не было нужды, совершенно никакой. И тем не менее я не могла отделаться от ощущения, что ему оказалось приятно меня трогать, причинять мне боль, и мысль о сумке пришла ему потом. Лицо у меня запылало от стыда, когда я вспомнила, как он лапал меня, я почувствовала себя замаранной.
Медленно, преодолевая боль, я поднялась на ноги. Все вокруг заплясало у меня перед глазами, и я закрыла их, держась за ветки, чтобы снова не упасть вперед. Я знала: если подожду, головокружение пройдет, - но я не могла ждать. А если он вернется? Я заставила себя оторваться от куста и добраться до стены дома, передвигаясь раскачивающейся походкой пьяного. Не элегантно, но эффективно. В полном изнеможении я остановилась, цепляясь за кирпичную кладку и прикидывая, есть ли какой-то шанс, что мама не легла. Окно гостиной находилось рядом со мной, и в промежуток между шторами струился голубоватый свет - видимо, работал телевизор. Я протащилась вдоль стены и заглянула внутрь. Мама раскинулась на диване, ее лицо выглядело серовато-голубым в мерцающем свете телевизора. Из этого мира она выключилась. На журнальном столике перед диваном стоял пустой стакан. Я тихо постучала по стеклу, зная, что она не ответит, но надеясь ошибиться. Она даже не шевельнулась.
Я постояла там минуту, пытаясь сообразить, что же делать, затем очень медленно обернулась назад и огляделась. Я ведь искала ключ от входной двери, правильно? И нашла его, когда вошла в калитку, как раз перед тем, как ожили опасные тени. Присев на корточки, я стала перемещаться вдоль дорожки, вглядываясь в землю, и была вознаграждена металлическим блеском под кустами, куда улетел ключ от входной двери. Кто-то из нас - я или он - вдавил его в грязь, и виден был только блестящий брелок на кольце с ключом. Я отряхнула его от земли, ощутив пусть и слабое, но ликование. Это он не унес. Что же он хотел у меня украсть?
Я дотащилась до входной двери и сунула ключ в замок. Колено теперь уже болело по-настоящему. Войдя в прихожую и прежде всего захлопнув дверь и заперев ее на ключ и задвижку, я едва не упала. Из гостиной доносилась пронзительная музыка какой-то ночной программы, и терпеть ее было выше моих сил, какую бы боль я ни испытывала. Доковыляв до телевизора, я выключила его. В наступившей тишине послышалось похрапывание мамы. Я увидела ее ничего не выражающее лицо, приоткрытый рот и блеск белка под неплотно закрытым веком левого глаза и не почувствовала ни ненависти, ни любви, ни жалости. Не ощущая ничего, а просто потому, что здесь лежало одеяло, я стащила его со спинки дивана и укрыла мать. Она не шелохнулась.
К левой руке начала возвращаться чувствительность. Я осторожно пошевелила пальцами и пару раз коснулась плеча. Кости целы, подумала я, хотя выше плеча рука не поднималась и болела так, что я не решилась на новую попытку после первой. Я прохромала на кухню и залпом выпила стакан воды. Горло саднило. Колено пульсировало. В ящике стола я отыскала две таблетки ибупрофена и проглотила их. Пользы от них было все равно что от скорлупки воды, вылитой в костер.
Теперь - антикризисные действия: я позвонила в службу блокировки карт и оператору своей мобильной связи. Как это облегчает жизнь. Все можно будет заменить в течение двух дней. Телефон мне обновят и вышлют новый по почте. Все было улажено в течение десяти минут, среди ночи, через колл-центры в Индии. Никаких вопросов не задали. Помимо утраченных личных вещей единственной настоящей проблемой оказалась моя машина. Запасные ключи находились в Манчестере, у тети Люси, хранились они там из-за мамы, так как дважды она брала мой автомобиль ночью, когда была не в состоянии им управлять. Я не могла рисковать, держа в доме второй комплект ключей. Придется утром звонить тете Люси и просить переслать их мне. А пока мой автомобиль постоит там, где я его оставила. По крайней мере припаркован он правильно. Пачка квитанций за неправильную парковку стала бы последней каплей.
Я снова наполнила стакан и осторожно присела за кухонный стол. Прихлебывая тепловатую воду, я решила следующее: если я позвоню в полицию, меня станут расспрашивать, где я была и что делала, гуляя по окрестностям в такой час ночи. Блейк не поблагодарит меня, если всплывет, что я ездила к нему. Мне будет до смерти неловко объяснять, что я делала на улице, где живут Шеферды. Следовательно, никакой полиции. И потом, вряд ли они найдут того, кто напал на меня. Насколько я знала, за подобные преступления никогда никого не удавалось арестовать, если только не ловили на месте.
К тому же не стоило делать из мухи слона. Ну кто-то украл мою сумку. Подумаешь, важность. Он, вероятно, хотел продать содержимое и купить наркотики. Даже в пригороде это не являлось редкостью. Рядовое преступление. Не о чем и беспокоиться. Разовое нападение. При желании, конечно, можно напридумывать и больше, но это никуда меня не привело бы. Хорошо, что это случилось рядом с моим домом. Мне просто не повезло, не так ли? Не мог же он ждать именно меня. Я попалась ему на пути, и он этим воспользовался. Волноваться из-за этого непозволительно, решила я. Возьму себя в руки и переживу данное происшествие.
С этой мыслью пора было двигаться дальше. Я испытывала отчаянную потребность в горячем душе и нормальном ночном сне. Прежде чем одолеть подъем наверх, я в нерешительности остановилась в прихожей, чтобы оценить понесенный ущерб. Я включила верхний свет и подошла к зеркалу, висевшему у двери. Заставив себя успокоиться, я долго со священным ужасом смотрела на свое отражение: грязь в волосах и на лице, макияж размазан по щекам, пятно на скуле, появившееся после того, как он безжалостно вдавил мое лицо в землю.
Затем я выключила свет и отправилась в ванную комнату.
1992 год
Через месяц после исчезновения
Я стою рядом с мамой, глядя на жестянки с консервированными томатами. Они тянутся вдаль, разные бренды, разные сорта томатов. Я не представляю, какие выбрать, и мама тоже, похоже, не знает. Она просто стоит и смотрит на этикетки. Мы впервые в супермаркете после исчезновения Чарли. У нас в свое время установился ритуал, связанный с посещением супермаркета. Чарли толкал тележку, мама решала, что купить, а я складывала покупки в тележку. После мы что-нибудь пили с булочками в маленьком кафе напротив магазина. Мама предпочитала кофе. Мне его вкус не нравился, но запах я любила и обожала сидеть в кафе, наблюдая за людьми, которые входили в супермаркет, а потом выходили.
Сегодня этот ритуал не соблюдается. Я кладу покупки в тележку, затем обегаю ее и толкаю, но мама, кажется, не замечает. Она прошла мимо продуктов, которые мы обычно покупаем, и набрала того, что мы обычно не едим - замороженную пиццу, готовую курицу в бумажном пакете с подкладкой из фольги, который усеян темными пятнышками жира, сетку лаймов, сосиски в целлофане, похожие на потные пальцы. Я боюсь что-либо сказать. Сегодня мама спокойна - словно в грезах, ушла в свой мир. Мне это нравится больше, чем ее раздражительность, пугающая до немоты.
Я стою рядом с ней, держусь за ее юбку, едва заметно, чтобы она не почувствовала, и притворяюсь, будто все нормально. Чарли где-то поблизости. Скоро он придет с коробкой хлопьев, и мама отругает его за то, что он взял хлопья в шоколаде. Потом мы пойдем в кафе и возьмем чего-нибудь попить, будем смеяться глупым шуткам и смотреть, как приходят и уходят люди.
Крупная дама толкает тележку по проходу с другого конца. Тележка выглядит тяжелой, а лицо у дамы красное. Она резко останавливается, увидев нас, и в упор разглядывает. Я смотрю в ответ, не понимая, чего она хочет. Мама по-прежнему исследует консервы, не замечая ни взгляда женщины, устремленного на нее, ни выражения ее лица. Дама немного откатывает тележку назад и, обернувшись за угол, что-то говорит тому, кого я не вижу. Возникает пауза, а затем появляется другая женщина, маленькая и тоненькая, тоже с тележкой. Она останавливается рядом с толстухой, и они смотрятся очень смешно, маленькая и большая с одинаковым выражением лиц. Удивление, любопытство и неодобрение. Вдвоем они перегораживают весь проход своими тележками, и я недоумеваю, как мы пройдем мимо них. Они перешептываются, поглядывая на нас. Я понимаю, они нас узнали, поскольку слышу слова "бедный мальчик" и "сами виноваты", и мама, должно быть, тоже заметив их, резко вскидывает голову, как будто проснувшись. Она мгновение смотрит на женщин, и я поднимаю на нее глаза. Губы у нее поджаты. Лицо злое.
- Идем, - говорит она мне и, схватив тележку, ловко разворачивает ее в обратную сторону, туда, откуда мы пришли. Ее каблуки стучат по полу - цок, цок, цок, - и я тороплюсь за ней в другой проход, где мы не останавливаемся, затем еще в один, где мама без колебаний хватает банку растворимого кофе и бросает в тележку. Я рада, что мы ушли от этих женщин, но вижу мамину ярость. Я тороплюсь за ней, теперь уже бегом, чтобы не отстать. От ярких упаковок рябит в глазах, когда мы стремительно проносимся мимо последних рядов - чистящие средства и косметика - и, слегка запыхавшись, добираемся до кассы.
Кассирша с улыбкой здоровается, на самом деле не глядя на нас, и, сканируя наши покупки, подталкивает их в конец стойки, где висят пластиковые пакеты. Я получаю от мамы тычок в спину.
- Иди складывай.
Я бы предпочла разгружать тележку. Мне нравится выкладывать предметы на ленту конвейера группами, размещая их так, чтобы не было пустого места. Мама небрежно швыряет на ленту выбранные нами продукты. Бананы нависают над краем, а жестяные банки с шумом перекатываются каждый раз, когда лента продвигается. Я отрываю пакет от висящей на стойке пачки и начинаю его заполнять. Я ненавижу маму, честно. От упаковки никакой радости. Я нарочно кладу тяжелые жестянки поверх свежих фруктов и втискиваю слишком много предметов в непрочный пластиковый пакет, поэтому он натягивается и слегка прорывается. Когда я поднимаю глаза, мамы нет, ушла, оставив пустую тележку, косо стоящую у ленты транспортера. На мгновение меня охватывает полнейший ужас.
Кассирша подносит очередную жестянку к сканеру, который пищит.
- Не волнуйся. Мама просто пошла взять что-то еще. - Она видит пакет, который я держу, и тянется к стойке. - Нужен еще один?
Я киваю, а потом с отвращением смотрю, как она, лизнув пальцы, трет верхний край пакета, чтобы разлепить его. Мне не хочется к нему притрагиваться, так как весь край в ее слюне, но я не могу ничего придумать, чтобы от него отказаться. Я наполняю его и еще один, а мамы все нет. Теперь кассирша смотрит на меня, немного нахмурившись. Щеки у меня горят. Если мама не вернется, я не смогу расплатиться за покупки. Не смогу отнести их домой.
И вдруг она появляется, в руках у нее полно бутылок. Она ставит их перед самой кассой: три бутылки с прозрачной жидкостью, на каждой - серебряная крышка и синяя этикетка, повернутая в сторону от меня. Женщина быстро их сканирует, и мама сама кладет их в пакет, оттолкнув меня. Расплачивается она своей картой. Прочитав имя, кассирша поднимает глаза, округляя от удивления рот. Я отвечаю ей прямым взглядом, пусть только посмеет что-нибудь сказать, а мама ждет, чтобы подписать чек.
Мы покидаем супермаркет, и я помогаю загрузить пакеты в машину. Домой мама едет молча. Уже на месте она идет к багажнику и вынимает единственный пакет. В нем мелодично звякает. Бутылки.
- Я помогу занести пакеты.
- Иди в дом, пожалуйста.
Она отпирает дверь и вталкивает меня в дом перед собой. Проходит прямиком на кухню и достает из буфета стакан. Я стою в дверях и смотрю, как она садится за стол и сворачивает пробку на первой бутылке, какую достала из пакета. Похоже на воду, когда мама льет ее в стакан. Она выпивает это одним большим глотком, затем сидит с закрытыми глазами, на секунду сморщившись. Затем наливает еще и проделывает то же самое. И еще раз.
Остальные покупки лежат в багажнике, а я стою в дверях. Я смотрю и жду, так как впервые моя мать пьет в моем присутствии, и пьет, и пьет, как будто никто за ней не наблюдает, как будто меня здесь нет.
Глава 7
Я изо всех сил старалась разогнать туман в голове, когда выключила свет и приготовилась уснуть, но вместе с темнотой пришли воспоминания, отдельные фрагменты, образы последних нескольких дней. Мертвая ветка на земле в лесу, бледная рука в траве рядом с ней. Свернувшийся плакат экологического телеканала-Блейк, с закрытыми глазами лежащий на траве. Осколки стекла на асфальте. Мужчина, возникший из тени и задумавший насилие. Я застряла на последнем, не в состоянии отделаться от него. Я не видела его лица, совершенно не представляла, кто на меня напал. Мне следовало просто забыть об этом. Но я не могла.
Я невольно думала о том, что заметила, пытаясь понять, знаком ли он мне и узнаю ли я его снова. Он был выше меня, как большинство мужчин. Я могла лишь приблизительно определить его рост - от пяти футов шести дюймов до шести футов. Худощавый, но сильный. Темная обувь вероятно, кроссовки, так как двигался он почти беззвучно. Куртка из какого-то водонепроницаемого материала. Кожаные перчатки. Ничего особенного, он ничем не выделялся. Я могла бы пройти мимо него на улице и не узнать.
Единственной запоминающейся деталью оказалось сочетание запахов: сигарет и машинного масла. Но и это не являлось какой-то необычной характеристикой. Он мог наступить в машинное масло где угодно; масляное пятно можно обнаружить на дороге, где стояла машина. Если он угодил в такое пятно, мог сохраниться довольно сильный запах. У меня такое случалось.
Но больше всего меня терзал не страх, а раздражение за то, что я не обратила внимания, ослабила бдительность. Если бы он захотел изнасиловать меня или убить, что ему могло помешать? Я не в силах была сопротивляться. Может, если бы я его увидела вовремя, то убежала бы или закричала достаточно громко, чтобы разбудить соседей. Бессмысленно терзаться из-за всех этих "если" и "может быть", но я все равно переживала, при этом рука тупо ныла. Фосфоресцирующие стрелки методично, монотонно описывали круг за кругом на моих часах у кровати, а я снова и снова гадала, "кто" и "почему", но так и не приблизилась к ответу.
Перед рассветом я провалилась в тяжелый сон без сновидений и проснулась гораздо позже, чем обычно; в глаза словно песка насыпали, горло болело, а с лицом ощущение было такое, будто кожу с него сняли фестонными ножницами, а затем скобами прикрепили не совсем на место. Когда я пошла в ванную комнату, то обнаружила, что хромаю. Колено онемело и не хотело сгибаться. Оно стало мягким из-за отека и синяка, но не такого причудливо зловещего вида, как плечо. Я по-прежнему не могла поднять руку выше плеча, и оба они - колено и плечо - переливались всеми цветами радуги, от багрового до иссиня-черного в особо чувствительных местах. От плеча синяк распространился вниз, остановившись на полпути к локтю, и напоминал татуировку портовых грузчиков; больно было до ужаса. Выражение моего лица в зеркале оказалось мрачным. Я чувствовала себя слишком разбитой и измученной, чтобы даже думать о школе.
Прихрамывая, я спустилась вниз к телефону и позвонила в канцелярию, ожидая услышать Дженет, а попала на Элейн. Я знала, ее трудно в чем-либо убедить и в любом случае она мне не поверит, но промямлила свои оправдания в надежде, что они не слишком будут смахивать на ложь. Слова "ужасная головная боль, даже в глазах темнеет" и "боюсь, я не смогу сегодня быть" я произнесла так, будто от них зависела моя жизнь. Элейн фыркнула. Интуиция подсказала мне, что я была не единственным человеком, сказавшимся больным. Я подпустила в голос жалобной дрожи, описывая тошноту, которую тоже испытывала, и получила от Элейн ворчливое согласие.
- Но сегодня вечером вы понадобитесь мне в церкви Святого Михаила. Состоится молитвенное собрание в память о Дженни Шеферд, и я хочу, чтобы все учителя присутствовали.
- Когда оно начнется?
- В шесть часов. Я очень надеюсь, что к этому времени ваша головная боль пройдет.
Постаравшись не обращать внимания на сарказм в голосе Элейн, я пообещала быть там и повесила трубку, гадая, как смогу привести себя в надлежащий вид за какие-то жалкие десять часов. Дополнительный сон показался наилучшим вариантом. Я написала маме записку с объяснением, что на работу мне не надо, и вежливой просьбой не беспокоить и на цыпочках прокралась в гостиную. Мама все еще находилась там, свернувшись калачиком на диване, и не шевелилась. За ночь в комнате стало нечем дышать, пахло перегаром, было темно и жарко. Я оставила записку на видном месте и выскользнула из комнаты.
Лестница показалась мне длиннее и круче обычного, и я тащилась наверх, держась за перила. Руки и ноги у меня болели, ныл каждый сустав. Впечатление было такое, будто вдобавок к своим синякам я получила еще и сильный грипп, и единственное, что дало мне силы вернуться к себе в спальню - перспектива покоя, прохладных простыней и одиночества в течение нескольких ближайших часов. Я снова забралась в постель. Уснуть оказалось так же легко и неожиданно, как провалиться в пропасть.