– Адъютант генерала О’Коннела доставил новые материалы.
– …Генерала О’Коннела? – не без какой-то скрытой иронии удивился Черчилль.
– Видите ли, сэр, они касаются. известной вам подземной базы "СС-Франкония".
– Теперь вы понимаете, Критс, сколь неудачным было ваше вступление в этот разговор? Вы начали с имени известного нам генерала, вместо того, чтобы сразу же упомянуть неизвестную нам подземную базу СС, на которую фюрер возлагает какие-то особые, только ему известные и понятные надежды.
– Хотя и отдает себе отчет, что наземная зона этого "Лагеря дождевого червя" уже через месяц-второй окажется занятой русскими и союзными им польскими войсками так называемой Армии Людовой.
Черчилль аристократично изъял изо рта сигару, отпил кофе из заранее поставленной ему большой, уже остывающей чашки и спросил:
– А кто решается утверждать, что Гитлер хоть в какой-то степени отдает себе отчет в реальности подобного развития событий? Вы или генерал О’Коннел?
– Скорее, генерал, – вежливо склонил голову себе на плечо тайный член ордена иезуитов Критс. И только теперь положил папку с донесениями и аналитической запиской генерала на низенький приставной столик, расположенный слева от кресла.
Черчилль разочарованно повел перед своим лицом дымящей сигарой и саркастически сморщил левую щеку. В такие минуты выражение его лица напоминало выражение лица ростовщика, обличившего своего очередного просителя в полной неплатежеспособности. Вот почему оно было хорошо знакомо и понятно каждому, кто более или менее часто общался с сэром Уинстоном.
– Данные подготовлены польской разведкой?
– Источники разные, – уклончиво ответил Критс.
Личный секретарь знал, что Черчилль не очень-то любил, когда в беседе с ним кто-то ссылался на польскую разведку и вообще на какие бы то ни было "польские источники". И не то, чтобы он очень уж не доверял полякам, просто считал унизительным для себя ссылаться на представителей страны, которая еще недавно мнила себя империей, но которая оказалась совершенно не подготовленной для защиты своей территории и своего народа.
– И… что там? – ткнул премьер сигарой в сторону папки.
– Вы спросили об источниках. Так вот, основным из них стала опытная разведчица, которую в ведомстве генерала О’Коннела склонны сравнивать с Мата Хари…
Услышав имя известной "девы разведки", Черчилль резко повернул голову, чтобы видеть лицо стоявшего в двух шагах от столика "придворного иезуита", как однажды назвала Критса одна из оппозиционных газет. Причем прозвище тут же прижилось, правда, не при монаршем дворе Британии, а всего лишь при "дворе Черчилля".
– Мне безразлично, с кем сравнивают эту леди в ведомстве О’Коннела. Как только наши "гончие" оказываются на информационной мели, они тотчас же ударяются в лирику и сантименты. Кто она, эта последняя надежда английской военной разведки?
– Известна только крайне узкому кругу лиц и только под кодовым псевдонимом "Герцогиня".
– Что это вы приумолкли, Критс? Пытаетесь выяснить, могу ли я входить в тот крайне узкий круг лиц, которому ведомо о появлении некоей "Герцогини"?
– Всего лишь обрисовал ситуацию, сэр.
– Какую еще ситуацию, Роберт? – Если сэр Уинстон вспоминал имя Придворного Иезуита, это всегда было не к добру, а потому всегда невовремя. – Даже если бы сам О’Коннел имени её не знал, вам, мой придворный иезуит, оно было бы доподлинно известно.
– Естественно, – не без гордости подтвердил Критс. – Настоящее имя этой леди – Софи Жерницки.
– Еще одно дитя Речи Посполитой?
– Нет, эта, судя по всему, не из поляков, скорее из русских. До войны была близка к церковному клиру и к творческому бомонду юга России. Умна, красива, достаточно образованна. Мило, на доверительно интеллигентском уровне сотрудничала с НКВД…
– Это с церберами из НКВД, – не поверил ему Черчилль, – "мило" и "на доверительно интеллигентском уровне"?!
– Предполагаю, что да, – не позволил Придворный Иезуит сбить себя ни с нити рассказа, ни с настроения. – Завербованная румынской контрразведкой, охотно прошла краткосрочные курсы осведомителей сигуранцы, затем обучение в лучшей разведшколе Румынии, и наконец – в элитной разведывательно-диверсионной школе, опекаемой Отто Скорцени.
– Даже так? – уважительно прокряхтел Черчилль. – Ну, если наша леди прошла даже такую выучку…
Ни для кого не оставалось тайной, что к обер-диверсанту рейха он относился с особой благосклонностью. Критсу даже пришлось несколько раз готовить для него специальные подборки материалов, при этом Придворный Иезуит не сомневался, что Скорцени уже интересовал его патрона не как премьер-министра, а как литератора, и не исключал, что после войны Отто может стать героем одного из исторических очерков сэра Уинстона.
Правда, Критсу не раз приходило в голову, что уважение это было тайной благодарностью Черчилля обер-диверсанту рейха за спасение им Муссолини, чьим поклонником премьер длительное время оставался. Но это уже существенного значения не имело.
– Фольксдойче, – продолжил Придворный Иезуит представлять восходящую звезду "Сикрет Интеллидженс Сервис". – Судя по всему, из тех, кому этот статус присвоили исключительно за заслуги перед рейхом. Имеет чин обер-лейтенанта но при этом является агентом СД, то есть службы безопасности СС. Получила доступ к апартаментам Геринга и, как твердит молва, к телу Шелленберга. Дважды была на приеме у Гиммлера. Дружна со Скорцени. Рейхсмаршал авиации пользуется её услугами как знатока и ценителя изобразительного искусства.
– Стройность ножек и прочие изыски ее тела меня не интересуют, – предостерегающе проворчал Черчилль, давая понять, что пора переходить к более полезным сведениям.
– Подала перечень всех важных объектов жизнеобеспечения "СС-Франконии" и частей гарнизона.
– Это уже кое-что.
– Изобразила схему расположения нескольких входов, а также наружных дотов с указанием их вооружения и прочих наземных объектов. По крайней мере тех, сведения о которых удалось собрать.
После этих слов личного секретаря Черчилль потянулся к папке. Но, даже открыв её, продолжал искоса наблюдать за личным секретарем. Сэр Уинстон привык к тому, что, какие бы сведения ни дарили ему "папки О’Коннела", самая ценная информация все же содержится в словах секретаря.
– Из её донесений следует, что комендантом лагеря является бригаденфюрер СС фон Риттер, а службу безопасности возглавляет ближайший сподвижник Скорцени барон фон Штубер.
– Уж не тот ли, который принимал участие в операции на вершине Абруццо?
– Тот самый, один из спасителей Муссолини.
– И станете убеждать меня, что с этим бароном наша новая Мата Хари успела подружиться?
– Впервые в его постели она оказалась еще летом сорок второго, когда Штубер как специалист по борьбе с партизанами и катакомбным подпольем был направлен в Одессу.
– Как истинные джентльмены, мы не станем обсуждать подробности их сексуальной жизни, разве не так, Критс?
– Это было бы не по-джентльменски. Хотя похоже, что сама леди не только не скрывает своих давно погасших чувств к начальнику службы безопасности секретного лагеря СС, но и бравирует ими.
– Это на исповеди в храме она решилась бы кое о чем умолчать, но в донесениях своему патрону от разведки…
11
Десять минут, отведенных лейтенанту Корнееву на "песчаные часы кончины", давно прошли, а Штубер все еще не торопился входить в отсек. Вместе с ним маялись в "рубке" коменданта дота и фельдфебель Зебольд, который так ни разу и не решился спросить штурмбаннфюрера, почему он тянет с возвращением в "камеру смертника". Ведь и так уже ясно, что русский диверсант струсил, на спусковой крючок так и не нажал. И теперь уже вряд ли нажмет.
Барон заметил, что этого выстрела Зебольд ждал вожделенно, с закрытыми глазами, сидя, как-то по-особому съежившись, на грубо сработанной табуретке и привалившись спиной к прохладной влажной стене катакомбной выработки.
Порой у Штубера создавалось впечатление, что Вечный Фельдфебель напряжен так, словно это ему, а не русскому лейтенанту, предстояло мужественно принять сейчас "пулю чести диверсанта". Вот только мужества для этого как раз и не хватало.
– Что, мой фельдфебель, подгоняете состояние русского под свое собственное? Пытаетесь понять, способны ли вы сами на подобный "выстрел чести"?
– Наоборот, нетерпеливо жду, когда прикажете войти и, швырнув русского себе под ноги, пристрелить его, как пристреливают труса.
– Почему вы решили, что он трус? – спросил барон, в очередной раз взглянув на наручные часы.
– Потому что теперь, сжимая в руке заряженный пистолет, он молит судьбу, чтобы первым вошли в отсек вы, господин барон. Именно вы, а не я, чтобы забрать вместе с собой на тот свет офицера, а не фельдфебеля. Хотя и понимает, что стрелять придется в первого явившегося туда.
– Вот видите, как высоко вы оцениваете молчание русского диверсанта. А только что уверяли, что он трус.
– Вам противопоказано иметь дело с русскими, господин барон. Слишком глубоко проникаетесь загадочностью их безалаберной и, в большинстве случаев, безбожно неприкаянной души.
В казематах "Шарнхорста" взвыли сирены, предупреждающие о воздушном налете то ли русских, то ли западных союзников. Услышав их, Зебольд вопросительно взглянул на Штубера. Отсеки этого уникального, мощнейшего дота, настоящей полуподземной крепости, располагались значительно выше по уровню, нежели основные штреки и выработки "Регенвурмлагеря", поэтому здесь тоже имелись более углубленные бомбоубежища. Однако барон не тронулся с места, разве что раздражительно поморщился, дожидаясь, когда сирены наконец уймутся.
Вообще-то объявлять эти воздушные тревоги было бессмысленно, как, впрочем, бессмысленно было пытаться бомбить глубокие подземелья и мощные наземные доты лагеря. Тем не менее время от времени вражеские пилоты развлекались в поднебесье "СС-Франконии", как клоуны под куполом давно опустевшего цирка шапито. Хотя их бомбежки можно было оправдать, разве что причислив к тренировочным бомбометаниям на авиационном полигоне.
Вот и на сей раз пилоты не поскупились. Разрывы мощных бомб откликались характерным потрескиванием бетонно-каменных сводов и гулкими набатными ударами в надстроечных глубинах земной тверди. Порой казалось, что это доносятся удары какого-то мощного подземного колокола, неспешно отпевающего тех, кто уже давно, а главное, заживо предал себя земле. Барон и в самом деле поймал себя на том, что почти с благоговейным трепетом прислушивается к этому "земному соборному гулу", все реже увязывая его с разрывами бомб и воздушной тревогой.
В какую-то минуту ему вдруг пришло в голову, что в одной из самых глубинных карстовых пустот следовало бы вырубить мощный, в строго готическом стиле выдержанный храм. Причем не просто превратить в храм одну из выработок (такая часовня в лагере уже есть), а вырубить в скальном грунте все здание, с наружными стенами и с парадной аллеей из "распятий" работы скульптора Ореста.
Подземный храм Богоматери, с аллеей из тридцати трех, по возрасту Христа, распятий и иконостасом из икон, написанных Орестом. Причем каждая из икон представляла бы собой один из вариантов божественной красоты лика самой войной канонизированной Марии Подольской! Лика медсестры-великомученицы, заживо замурованной в подземельях одного из дотов на скальном берегу Днестра. Вот что способно было бы поразить всякого, кто побывал бы в подземельях "СС-Франконии" или взял бы в руки красочно изданный проспект под названием "СС-собор Святой Марии Подольской в подземельях СС-Франконии". Или что-то в этом роде.
По отрешенности его собственного лика Вечный Фельдфебель определил, что мысленно фон Штубер пребывает уже где-то очень далеко и следовало бы каким-то образом вернуть его на землю, то бишь, в этот мрачный, влажный отсек.
– Если мы сейчас же не навестим русского диверсанта, он сочтет, что оттягиваем этот визит теперь уже из собственной трусости, опасаясь, как бы не пустил эту пулю в кого-то из нас.
Штубер и в самом деле резко повертел головой, словно пытался избавиться от навязчивого видения, сладостно улыбнулся, в последний раз ощутив себя в нимбе покровителя создателей СС-собора, и только тогда изрек:
– Нет, мой Вечный Фельдфебель, в этот раз вы не правы.
– В чем, осмелюсь спросить?
– В корне, мой фельдфебель, в корне. Нежелание русского диверсанта пустить себе пулю в лоб еще не говорит о том, что перед нами трус, Зебольд, – произнес барон с такой напыщенностью, словно непрерванный разговор двух солдат возобновлял в стенах подземного каземата, а международный философский форум по вопросам человеческого бытия в стенах Оксфорда.
– Опять вы о загадочности русской души, штурмбанфюрер…
– Нет, мой фельдфебель, об окопной правде войны, о её не штабной, а солдатской истинности.
– Согласен признать… – безинтонационно обронил Зебольд.
Вечный Фельдфебель знал, что в подобных диалогах – с ним, с русским лейтенантом, с фон Риттером или с Отто Скорцени, а, в конечном итоге, с самим собой – "великий психолог войны" формировал и отшлифовывал свои взгляды на всевозможные "окопные явления войны", на особенности поведения "человека на войне"; опробовал на слушателях их мотивацию и сами формулировки. Не всегда – по собственному признанию барона – удачные, но всегда наукообразные.
– Даже если речь идет о человеке, пребывающем в том состоянии, в котором находится плененный нами Корнеев. Оказывается, этот патрон можно "подарить" своему врагу, а затем уже принять смерть. Причем, скорее всего, мученическую.
Зебольд выслушал командира, не открывая глаз, а затем, продолжая оставаться в этом блаженном положении, произнес:
– В который раз забываю, что приходится быть адъютантом не только у "профессионала и романтика войны", как назвала вас одна из газет, в которой вы публикуетесь, но и у "величайшего психолога" этой самой войны. Отсюда и постоянные недоразумения.
– Недоразумения возникают только потому, что вы все еще остаетесь закоренелым романтиконенавистником этой богом и фюрером благословенной войны.
– Богом и фюрером? – механически уточнил Зебольд.
– Власть кого из этих двоих вызывает у вас сомнение, мой фельдфебель?
– Что есть то есть: – не стал уточнять Зебольд, – романтиконенавистничаю. Иначе давно лишился бы в ваших глазах ореола Вечного Фельдфебеля.
Штубер мрачновато улыбнулся, однако продолжать этот разговор не стал.
12
Какое-то время барон прислушивался к приглушенному гулу моторов, пробивавшемуся в эти казематы через амбразуры дота и "лисьи лазы", затем в задумчивости постоял у телефонного аппарата с видом человека, который явно на что-то решается. Как вскоре выяснилось, решался-то он всего-навсего на… звонок доктору Гамборе.
– В какой стадии готовности наш Кровавый Зомби, величайший из докторов?
– Если помните, три дня назад он вернулся из лагеря смертников, – донесся до Штубера негромкий вкрадчивый голос Гамборы, – в котором проходил практику в роли надзирателя, а также принимал участие в допросах и особых видах казней.
– В "особых видах казней", говорите? – умиленно произнес барон.
– Именно так и сформулировано в сопроводительном "деле" Кровавого Зомби, – с вежливостью отельного клерка заверил его главный жрец "Лаборатории призраков".
– Меня больше интересует то, какие коррективы в характер, наклонности, физические возможности и психику Кровавого Зомби были внесены хиромантами вашей лаборатории, о, величайший из докторов.
Конечно, уже сама по себе фигура почти двухметрового, плечистого Дмитрия Клыкова внушала уважение, но Штубер прекрасно понимал, что звериная сила, которой обладал этот человек, обуславливалась не телосложением его и даже не мощью мышц. Она словно бы исходила из самого звериного нутра этого человека, который ударом кулака между рогов способен был завалить быка, а одним движением рук растерзать кусок бычьей шкуры.
Клыков не был военнопленным в привычном смысле этого слова. В полиции приднестровского Подольска объявилось несколько бывших сотрудников советской милиции, которых тоже использовали в основном для раскрытия сугубо уголовных преступлений. Так вот они поведали Штуберу, что летом сорокового в их краях объявился некий "народный мститель" Дмитрий Клыков, по естественной уличной кличке "Клык". Он происходил из древнего местного рода зажиточных крестьян, которых коммунисты выселили куда-то за Урал. Но даже там отец Дмитрия, тоже слывший силачом, однако, в отличие от сына, отличавшийся более кротким характером, чем-то не угодил местным чекистам.
Когда те заявились к нему в дом, чтобы арестовать, Дмитрий возмутился. Тогда старший наряда решил арестовать и сына. Однако, отбив его руку с пистолетом, Дмитрий с такой убийственной силой ударил офицера кулаком в лоб, что, падая, тот подмял под себя и одного из конвоиров. Выхватив винтовку у другого конвоира, Клык мощным ударом ноги припечатал бедолагу к стенке. После чего заколол штыком обоих солдат, а еще не пришедшего в себя офицера добил кулаком по темени.
Поняв, что отступать им теперь некуда, отец схватился за винтовку, однако Дмитрий попридержал его, сказав: "Ты не вмешивайся, этот грех я беру на себя" и спокойно вышел во двор, где за воротами, у подводы, курили двое ничего не подозревавших солдат. Зная, что арестовывают не парнишку, они не придали его появлению никакого значения. Этим-то Клык и воспользовался: схватив поставленную у подводы винтовку, он одного солдата заколол, а другого схватил за горло и, оторвав от земли, в таком "подвешенном" состоянии задушил. А ведь было тогда днестровскому Гераклу всего-навсего шестнадцать лет.
– Собственно, это всего лишь полузомби, барон, – все тем же вкрадчивым голосом объяснил Гамбора. Любую информацию, которая от него требовалась, жрец вуду выдавал с таким предостережением, словно делился величайшей тайной, причем делал это в окружении врагов. – Мы всего лишь постарались приглушить все те центры, которые еще способны порождать в его душе чувства страха, сострадания, сожаления и ностальгии.
– Уверен, что не так уж и много пришлось в этом смысле выгребать из отстойников души и сознания Кровавого Зомби.
– О, нет, каким бы отбросом общества ни казался тот или иной индивид, все равно в глубинах его нервной системы и сознания кроется нечто такое, что рано или поздно способно проявить себя стоном души, проблеском гуманизма, издержками семейного воспитания или христовых заповедей…
– А в нашем случае это уже недопустимо, – в свойственной ему ироничной манере признал Штубер. Хотя и помнил, что по природе своей Клык уголовником не был. Зверя в нем разбудила несправедливость, проявленная в отношении его семьи.
– Равно как и проявление обычного человеческого страха, – молвил верховный жрец "Лаборатории призраков", – порожденного инстинктом самосохранения…
– Ну, в этом я с вами и раньше согласен не был, – проворчал штурмбанфюрер. – Мы не можем окончательно лишать зомби-воинов инстинкта самосохранения.
– Но ведь только тогда мы получаем идеальных воинов.
– Тогда мы получаем сего лишь идеальных самоубийц.
– Почему бы не выразиться изящнее: идеальных камикадзе? Испытанных японским оружием и японским небом?