Комиссар улыбнулся.
- Вот кстати, может быть, вы мне разъясните, дорогой мой Жюв, его диагноз. Профессор заявил, что смерть последовала в результате "явления торможения"… Что значит "торможение"?
Без всякого уважения к диагнозу мэтра, Жюв пожал плечами:
- Торможение, - повторил он, - это ученое, очень ученое слово…
- И что оно значит? - уточнил комиссар.
- Ничего не значит! Они называют так смерти, которых не могут объяснить… строго говоря, это надо перевести так: "смерть от страха"… от страха? Почему? Как? Человек, умирающий от страха, должен был вообще страдать от сердечной слабости, и в этом случае медицина говорит: смерть наступила в результате такого-то явления. Но "торможение"? Это термин, которым пользуются для смертей непонятных, необъяснимых… Это термин, с помощью которого наука скрывает свое незнание, когда не хочет его обнаружить.
На этот раз комиссар засмеялся.
- Итак, Жюв, вы приходите к заключению, что профессор Баррель объявил, что этот офицер умер от торможения, потому что на самом деле не знал причины его смерти?
- Именно!
Жюв отвечал устало и односложно. Он встал на колени и наклонился над трупом.
- Что же вы ищете? - спросил с любопытством комиссар.
- Причину этого "торможения"! - повторил Жюв, произнеся это слово с плохо скрываемым бешенством.
- Вы ничего не нашли?
Жюв внезапно встал и, повернувшись к полицейским, приказал:
- Разденьте этого мертвеца!
- Зачем это? - удивился комиссар.
- Это нужно для вашего рапорта.
- Вот еще! Зачем?
Жюв был раздражен, он потерял терпение.
- Вот для этого, - сказал он, указав пальцем на куртку офицера.
- Для этого? Для чего? Я ничего не вижу.
- Вы ничего не видите, потому что плохо смотрите… Давайте, господин комиссар, наклонитесь и рассмотрите эту маленькую царапинку на сукне…
- Да, ну и что?
- Это вам ни о чем не говорит?
- Нет, клянусь честью!
- Разденьте труп! - повторил свое требование Жюв. Потом, повернувшись к комиссару, прибавил: - Мне это говорит о том, что человек был убит выстрелом из ружья или револьвера.
- Ну, что вы!
- Вот увидите…
- Но одежда не порвана…
Жюв засмеялся.
- Господин комиссар, - сказал он, - вы не должны упускать из виду, что оружие с большим проникающим действием, стреляя снарядами малого диаметра, нарезными, оставляет на тканях почти незаметные повреждения. Пуля проходит так быстро, что нити ткани не рвутся, а как бы раздвигаются, а после прохождения пули снова сдвигаются, и это можно вообще не заметить, если не исследовать так внимательно, как я это только что сделал… А кроме того… взгляните!
Как только полицейские расстегнули жилет офицера, показалась рубашка, залитая у сердца кровью.
Подойдя, Жюв продолжал свои объяснения:
- Так вот я и говорю, что пуля малого диаметра, обладающая большой проникающей силой, вызвала немедленную смерть, нанеся рану, которая мало кровоточила, настолько точно она была нанесена.
Комиссар запротестовал:
- Но это невероятно! Как мог этот человек покончить с собой так, что никто этого не заметил? И револьвер его не был найден? И все это произошло в тот момент, когда он высунулся из машины, чтобы дать инструкции шоферу?
Жюв, казалось, не был расположен отвечать. Однако, помолчав, он дружески взял комиссара полиции за руку и попросил:
- Нельзя ли нам вернуться в ваш кабинет, я хотел бы сказать вам пару слов.
Удостоверившись, что двойная дверь кабинета плотно закрыта, и никто не может их слышать, Жюв, опершись обеими руками о бюро и глядя прямо в лицо комиссара, начал:
- Господин комиссар, мы с вами одного мнения об обстоятельствах этого инцидента, не правда ли? Этот офицер умер от пули в сердце в момент, когда он проезжал по площади Этуаль, точнее, в момент, когда он высунулся из окна машины, - и никто не видел этого и не слышал?
- Да, Жюв, это так… Это самоубийство непостижимо!
- Это не самоубийство, господин комиссар…
- Что же это?
- Преступление!
- Преступление? Да вы с ума сошли!
- Этот человек был убит выстрелом из ружья с далекого расстояния! Именно из ружья, потому что револьвером нельзя было бы действовать с такой точностью… Выстрел из ружья, сделанный издалека, ибо площадь Этуаль была полна народу, но никто не видел убийцу… Вы кое о чем забыли, господин комиссар, а это очень важно. Убитый - офицер, офицер Второго бюро, офицер, который в момент своей кончины вез важные бумаги, одной из которых недостает! Это не только говорит о преступлении, но дает нам и его мотив!
Еще более пораженный, комиссар молча смотрел на Жюва; наконец, он проговорил:
- Но это невозможно! Совершенно невозможно! Повторяю вам, Жюв, вы все это выдумали! Вы забываете, что ружейный выстрел производит шум!
- Нет, господин комиссар! Теперь есть оружие совершенно беззвучное, например, ружья, которые стреляют более, чем на 800 метров, и при этом ничего не слышно, кроме сухого щелчка.
- Но, в конце концов, Жюв, подобные преступления бывают только в романах. Ведь преступник должен был стрелять, находясь в толпе… Кто же обладает такой немыслимой смелостью? Какой бандит рискнул бы на это?
Жюв стоял теперь перед комиссаром полиции очень спокойно и, скрестив руки, казалось, бросал ему вызов, как бы предвидя, что встретит в нем обычное недоверие.
- Вы спрашиваете меня, какой преступник может решиться на такое? Какому преступнику может удасться это убийство? Господин комиссар, я знаю лишь одного подобного преступника… Его имя - синоним изобретательности, всех безумных покушений, всех жестокостей…
- И кто это?
- Это… это…
Но Жюв вдруг замолчал, будто испугавшись слова, которое собирался произнести.
- Черт возьми! - сказал он. - Если бы я знал имя преступника, я арестовал бы его…
В ту минуту, когда несчастный капитан Брок рухнул на сиденье своей машины, насмерть сраженный таинственной пулей, Бобинетта, не подозревая о том, что случилось с ее любовником, продолжала свой путь, давая указания водителю.
- Вы меня высадите в аллее, которая проходит за Китайским павильоном, - приказала она.
Поздние лучи солнца еще освещали Булонский лес, но гуляющие уже спешили к городу, не желая оставаться здесь в холодное время сумерек. Бобинетта, расплатившись с таксистом, вступила на маленькую тропинку, идущую вдоль аллеи.
Молодая женщина, казалось, наслаждалась своей быстрой, вольной, независимой прогулкой. Вскоре, однако, она замедлила шаг. С одной стороны аллеи была пустая скамья; Бобинетта проверила время по своим часам и села, вглядываясь вдаль.
- Мы оба точны, - пробормотала она, издалека узнав направляющегося к ней человека.
К молодой женщине приближался жалкий старик, согнувшийся под тяжестью объемистого аккордеона. Ему могло быть лет шестьдесят, но из-за длинной белой бороды, которую, видно, никогда не подстригали и не заботились о ней, бороды, закрывавшей половину его лица, из-за седых усов и длинных, как у художника, волос, которые скрывали лоб, он казался гораздо старше.
Нищий? О, нет! Этот человек, несомненно, с негодованием отверг бы такое предположение, не допуская и мысли, что он мог бы жить на подаяние! Разве его аккордеон не доказывает, что у него есть постоянные средства к существованию? Он считал себя музыкантом. Весь этот квартал Парижа знал его, бедного старика, бродячего музыканта, переходящего из одного двора в другой, чтобы устало играть модные романсы, безразлично с какими мелодиями и ритмами, красивыми или безобразными.
Никто не знал его настоящего имени, его называли Вагалам - меланхолик, потому что его музыка своими жалобными нотами действительно навевала грусть на тех, кому доводилось ее послушать.
Вагалам - истинно парижский тип, один из тех странных и вместе с тем классических персонажей, с которыми часто сталкиваешься на тротуарах, людей, которые всем известны, но никто, тем не менее, не знает точно, кто они такие, как живут, куда идут и откуда приходят…
Вагалам тоже заметил Бобинетту. Он приближался к молодой женщине так быстро, как только позволяли ему ноги, и, подойдя, спросил негромко:
- Ну, что? - Вопрос звучал отнюдь не просьбой.
Бобинетта кивком головы успокоила его.
- Сделано! - Протягивая бумаги, которые рассматривала за минуту до этого, Бобинетта прибавила:
- Вот! Мне удалось взять в последний момент, и я думаю, что он ничего не подозревает…
При последних словах Бобинетты Вагалам ухмыльнулся.
- Ты так думаешь? Да, теперь он безусловно ничего не подозревает!
- Что вы хотите сказать?
- Капитан Брок умер!
- Умер?!
Хотя Бобинетта вовсе не любила капитана, при этом потрясающем известии она страшно побледнела, вскочила и в ужасе заломила руки.
- Да, умер! - холодно сказал Вагалам. - И доставь мне удовольствие, сядь. Проклятье, играй же свою роль! В эту минуту ты - молодая дама, разговаривающая с нищим. Не забывай об этом!
Бобинетта машинально села. Дрожащим голосом она переспросила:
- Умер? Как это случилось?
- Случилось, что ты просто дура. Брок прекрасно видел, что ты украла документ.
- Он?
- Да, он это видел… К счастью, я сам занимался этим делом. Так вот, этот проклятый капитан бросился в такси и последовал за тобой. Его такси должно было тебя догнать… Брок уже тебя окликал, и без меня ты бы в лучшем виде влипла…
- Боже мой, боже мой… Но что же вы сделали?
- Сейчас скажу… Клак! Пуля в сердце, и он остался на месте… без звука.
Бобинетта была потрясена. Несколько минут она молчала, потом встревоженно спросила:
- Но где же вы были?
- Это не твое дело!
- Что же я должна говорить, если меня будут допрашивать?
- Как что говорить? Правду.
- Я должна признаться, что знала его?
Вагалам нетерпеливо топнул ногой.
- Как ты глупа, - сказал он еще раз, - пойми же, наконец, в эту минуту личность этого простака уже почти наверняка установлена; какой-нибудь полицейский уже побывал в его доме и выяснил все о жизни капитана Брока. Установить, что ты была у него сегодня, доказать, что ты была его любовницей или, по крайней мере, что ты приходила по поручению Вильгельмины, тоже легче легкого! Уверяю тебя, что завтра ты прочтешь подробности во всех газетах, потому что репортеры не упустят это дело, это неизбежно! Следовательно, ничего не отрицай. Ты скажешь…
Но вдруг Вагалам прервал свою речь. Движением плеча он надел ремень аккордеона, тихо прошипев:
- Люди идут… Я тебя покидаю. Если мне нужно будет тебя видеть, я тебя найду. Не беспокойся… Я все беру на себя… Внимание!
И меняя тон, он начал вдруг жалобно:
- Спасибо, добрая дама! Господь бог вас отблагодарит за ваши благодеяния! Спасибо, добрая дама!
Вагалам удалился.
Глава 3
ОСОБНЯК БАРОНА НААРБОВЕКА
Несмотря на ветер, налетавший порывами и обрушивавший на Париж ледяной потоп, несмотря на ранний час и на один из тех первых мрачных ноябрьских дней, которые так печалят людей, журналист Жером Фандор, репортер популярной вечерней газеты "Капиталь", был очень оживлен и явно доволен жизнью.
В маленькой, очень комфортабельной квартирке на улице Рише, где он жил уже долгие годы, все шкафы и ящики были открыты, одежда, стоики белья лежали повсюду. На обеденном столе расположился открытый большой чемодан, который Фандор с помощью своей экономки заполнял вещами.
Занимаясь этим важным делом, и весьма вдумчиво, - потому что редко уезжают, не забыв что-нибудь существенное, - журналист весело болтал со своей старой служанкой.
- Почему, интересно, - спросил он, - вас зовут Анжелика? Анжелика Удри?
Добрая женщина была изумлена; но она привыкла к странным вопросам журналиста, и они ее мало беспокоили.
- А вас зовут Жером, господин Фандор, - возразила она вполне кстати, - и я бьюсь об заклад на что угодно, что вам трудно будет сказать, почему?
- Клянусь честью, вы совершенно нравы, мадам Анжелика, я задаю вам дурацкие вопросы; но вот что серьезно: скажите мне, куда делись мои носки?
- А вон, в углу справа, под вашими фланелевыми жилетами.
Молодой человек проверил чемодан и, удовлетворенный, на минуту присел на ручку кресла, чтобы дать еще некоторые важные указания.
- Не забудьте, когда будете подавать мне завтрак, принести газеты!
- Я всегда это делаю, - заметила мадам Анжелика.
- Верно, вы всегда это делаете; а потом разберите счета поставщиков…
Мадам Анжелика с оттенком беспокойства спросила:
- Ах, вот как, господин Фандор, вы будете долго отсутствовать?
Журналист отрицательно покачал головой и вполголоса пробормотал:
- Была бы моя воля… Но ведь вы знаете, что в моей профессии таких отпусков не бывает…
Мадам Анжелика озабоченно настаивала:
- Но тогда, может быть, господин Фандор, вы намерены сменить экономку, когда вернетесь? Однако…
Журналист запротестовал:
- Вы не в своем уме, мадам Анжелика! Я повторяю вам уже по крайней мере двадцатый раз: я еду в отпуск на две недели, и это все; мне никогда не приходило в голову расстаться с вами, напротив, я в восторге от ваших услуг… Подождите-ка… Я еду в Монако и поставлю там за вас пять франков на красное…
- На красное? - спросила мадам Анжелика, плохо понимая.
- Да, на красное… Это игра, и если я выиграю, я сделаю вам за это подарок… Мадам Анжелика, поторопитесь найти мои брюки!
Пока экономка поспешно спускалась с лестницы, журналист подошел к окну и вопрошающе поглядел на однообразно серое небо.
- Дрянная погода, как всегда, - проворчал он. Но вдруг его лицо прояснилось. - Но ведь это смешно, - сказал он себе, - огорчаться из-за парижской погоды, ведь я еду к южному солнцу. Ах, солнце!
Он удовлетворенно засмеялся. Отпуск! Столь долго ожидаемый отпуск, который он получил после двадцати двух месяцев непрерывной работы. Двадцать два месяца, во время которых он, репортер, добывающий важнейшую информацию для "Капиталь", не имел, можно сказать, ни одного дня, когда бы ему не приходилось разъезжать, распутывать авантюры и даже участвовать в преследовании преступника.
В самом начале своей репортерской деятельности он, в силу обстоятельств, оказался замешанным в разные таинственные дела, ставшие потом широко известными публике. Вступив на поприще журналиста благодаря поддержке знаменитого полицейского Жюва, молодой человек приобрел большой опыт и подлинную проницательность. Благодаря этому, он не только информировал читателей "Капиталь" лучше, чем это делали его коллеги в других газетах, но своими советами часто помогал раскрыть такие дела, перед которыми иной раз насовала даже полиция.
Наконец, Жером Фандор большей частью не удовлетворялся ролью пассивного свидетеля: он вмешивался - особенно в последние годы - в самые сенсационные преступления, самые таинственные дела, играя в них, случайно или по своей воле, активную роль.
Положение Фандора было опасно. У него были враги, и журналист, который вместе со своим другом Жювом не раз участвовал в охоте на человека, становился объектом ненависти, вызывающей тем большее беспокойство, что его противники были из тех, кто таится во мраке и никогда не сражается лицом к лицу.
И, наконец, главное - Жером Фандор, как и инспектор Жюв, не думая о том, прославится ли он или будет осмеян, привлекал общественное внимание к самой угрожающей личности века, неуловимому Фантомасу!
Но сейчас Фандор, насвистывая модную мелодию, вовсе не думал о чем-либо подобном! Он радовался тому, что через несколько часов он усядется в удобный спальный вагон, а завтра проснется на восхитительном Лазурном берегу, залитом светом, пропитанном ароматом тропических цветов, в сияющем вечном лете…
Вдруг зазвонил телефон. Одно мгновение Фандор колебался: надо ли отвечать? В принципе журналист уже "уехал" - со вчерашнего вечера он мог считать себя в отпуске и провозглашать, как некогда король Людовик XV: "После меня - хоть потоп!"
И эти слова не лишены были смысла, ибо черная туча как раз в этот момент повисла над Парижем и обрушивала потоки воды на потемневший город.
Но нельзя же, чтобы телефон звонил напрасно, надо же ответить - может быть, звонит друг?
Жером снял трубку. Секунду послушав, он инстинктивно принял почтительную позу, как будто его собеседник на том конце провода мог его видеть. Отвечал кратко и односложно:
- Да! Нет! Возможно! Не беспокойтесь! Понятно. Сейчас, патрон!
Журналист положил трубку. Его лицо утратило недавнюю веселость; молодой человек хмурил брови и нервно подергивал усы.
- Черт возьми, - выругался он. - Мне только этого не хватало!
Звонил господин Дюпон, известный депутат и, кроме того, директор "Капиталь".
Господин Дюпон, которому при первой смене кабинета прочили портфель министра, довольно редко занимался подготовкой публикаций в своей газете. Он был директором лишь номинально и чаще всего довольствовался общим руководством, предоставляя фактическое управление своему зятю, главному редактору. Поэтому Фандор был крайне удивлен, когда ему позвонил тот, кого в редакции именовали "Большой патрон". Фандор был приглашен в Палату депутатов к трем часам дня; патрон желал дать указания по поводу репортажа, особенно его интересовавшего.
Жером был заинтригован и встревожен. Но потом возмутился - ведь у него отпуск! "Впрочем, - подумал он, - "Большой патрон", возможно, ничего об этом не знает. Я пойду на свидание с ним, объясню, что уезжаю, и, черт возьми, он поручит свой репортаж одному из моих коллег".
- Мадам Анжелика, - сказал Фандор экономке, которая только что вошла в комнату, нагруженная пакетами, - поскорее давайте завтрак, потом закройте мой чемодан. Сегодня я уеду, чего бы это ни стоило!
Два часа, показавшиеся ему нескончаемыми, Фандор ожидал Дюпона в Бурбонском дворце. Депутат был на заседании; по словам служителей, привыкших к парламентским обычаям, дискуссия могла тянуться до бесконечности. Фандор нервничал. Несколько раз у него возникало желание просто сбежать по-английски, а потом, когда 800 километров будут отделять его от директорского гнева, оправдываться, ссылаясь на недоразумение.
Но он был слишком добросовестным журналистом и, несмотря на нетерпение, оставался на месте. Наконец, он увидел Дюпона, выходящего из зала заседаний. Через несколько минут в одной из маленьких комнат, предназначенных для парламентских комиссий, директор "Капиталь" беседовал с журналистом.
- Я просил вас встретиться здесь со мной, - начал Дюпон, - так как речь идет о довольно деликатном деле, по которому я хочу дать вам инструкции; я подчеркиваю это слово.
"Прекрасно! - подумал Фандор, - вот и конец моим каникулам!" Он попытался было заговорить об этом, но Дюпон, человек властный, хотя и мягкий по своим манерам, прервал его.
- Вы уедете на несколько часов позже, милый друг, и возьмете себе лишних восемь дней…
Фандор сдался - в таких ситуациях не спорят, и потом он был в выигрыше от этой комбинации.