На Вере не было сейчас пилотского комбинезона с планшеткой для полетной карты и тяжелого стечкина с обоймой для двух десятков патронов, марсианский колпак не закрывал ее светлую, аккуратно причесанную головку Щегольские белые брюки, нежно-голубая кофточка с гипюровой вязью на груди, модный полупиджачишка-полукурточка и палевые лодочки на стройных и длинных ногах, которые грех было закрывать пусть и белыми, но штанами, впрочем, я знал, какие, с небольшими, кстати, ступнями, ноги у моей Веры, а остальных это не касалось вовсе.
Тут следовало поместить слова благодарности Зодчим Мира и лично, как принято говорить, товарищу Агасферу, Вечному Жиду, который в апреле 1992 года познакомил меня с загадочным существом, но, сидя над этой страницей уже утром 19 августа 1993 года, я подумал, что любые слова, а благодарить я мог только набором из пусть и красивых, но все-таки слов, будут лишь бледным отражением тех чувств, которые переполняли мое существо.
Слова, слова, слова, говаривал известный неудачник, ребром поставивший вопрос, на который в принципе нет ответа.
Станислав Гагарин вздохнул, подавил в себе некое тоскливое предчувствие, подхватил странную Веру под руку и напористо, в духе гагаринского девиза "Вперед и выше!", увлек молодую женщину к станции метро "Цветной бульвар".
Писательский Дом традиционно для августа закрыли на приведение в порядок, но ресторан, с непомерными, и я бы даже сказал - разбойными ценами, работал. В знаменитом Дубовом зале, где по расхожей легенде собирались масоны, а Рональд Рейган кормил бесплатным обедом ломехузную часть так называемой творческой интеллигенции, было пустынно.
Мэтр выбрал для нас с Верой столик, я по-быстрому определился с заказом, предложив Вере любимые мною жареные пельмени, оказалось, что она их попросту обожает, подавальщица, явно подавленная тем, что спиртного клиенты не заказали, индифферентно отчалила восвояси, и мы остались вдвоем.
Вновь и вновь всматривался я в загадочную Веру и различал в ней всех женщин, которых знал и любил на собственном веку. В ней возникала вдруг рыженькая скромница Мила Титова, которую я преследовал подростковой любовью пятиклассника в тихом Моздоке, и угадывалась вдруг темноволосая красавица из Южно-Сахалинска, изящная на мой тогдашний вкус Раиса Даунова, в нее я влюбился уже будучи курсантом мореходного училища.
В ней было нечто от Людочки Гомберг и безотказной питерской Нонны, которую я ласково звал "цыпленком", она так напоминала пушистой желтой головкой это невинное создание.
Примечание из августа 1993 года. Эти строки, записанные в саратовском дневнике, а затем перепечатанные на отдельные листки Ириной Джахуа, они лежали на письменном столе дома, я прочитал сестре Ларисе, приехавшей из Владивостока.
Лариса - старшая из трех сестер, родных мне только по отцу, единокровная, стало быть, и у нас с нею наиболее близкие отношения. Когда я поступил в Сахалинскую мореходку, ей было одиннадцать лет - худенькая, голенастая девочка, к которой сохранились у меня прочные добрые чувства.
- А про Любу Селезневу почему не написал? - спросила меня сестренка.
Теперь в ней, солидной матроне, преподавательнице русского языка и литературы, я не смог ничего разглядеть от той сахалинской девчонки, но в воспоминаниях моих она сохранилась, жила в них со всеми, как принято говорить, вытекающими последствиями.
- Любу Селезневу? - переспросил я недоуменно.
- Забыл? - насмешливо произнесла Лариса. - А такая была любовь… Тогда ты уже в мореходке учился.
К стыду моему Любу Селезневу я так и не вспомнил. Замаячило нечто светленькое, белокурое, стало быть, довольно милое и простенькое личико - именно такие женщины были мне по душе во всю оставшуюся жизнь - но детали, события некие, связанные с юношеской увлеченностью, так и не определились, увы…
Но Ларисе я был благодарен. Ее слова о далекой во времени Любе Селезневой задели нежную струну памяти, извлекли теплый аккорд, который - пусть и на мгновение! - привел мою душу в состояние растроганности и умиления.
…Женщин, приходящих в мой, гагаринский мир я полагал и полагаю, умру с этим убеждением - сказочным божьим даром, наградой за вечные тяготы неуютного и сурового ко мне бытия.
Добрыми феями живут они в моих памятных грезах.
Разве не испытываю, например, чувство благодарности по отношению к славной Таисье Петровой, удивительно доверчивой девушке из псковского села, которая жила в заводском общежитии напротив Ленинградской мореходки? Или к зрелой уже архангелогородке Ирине из бухты Провидения, в которую лавинообразно, тайфунно влюбился салага-штурманец с гидрографического судна "Темп"?
Бывали, не без того, романы у меня с крутыми женщинами, но только теплые чувства, светлые воспоминания о слабом поле сохранил автор сих строк, о тех, конечно, кого он приблизил, или его приблизили, какая, в сущности, разница…
Надо ли утверждать в этой исповеди перед самим собой, до остальных мне попросту нет дела, что вершиной чувства к Женщине вообще была тезка загадочной Веры, моя настоящая Вера, земное существо без статуса богини.
Абы с кем, как говорится, не просоюзничаешь более трети века. Хотя… Бывает живут в нелюбви и дольше, только это не для меня. Я и сам достаточно крутой парняга, не стал бы терпеть и притворяться, если бы что не по мне…
- Меня полюбил Стас Гагарин, - произнесла вдруг моя спутница, рассеянно глядевшая на резные перила лестницы, ведущей на второй этаж Дубового зала. - Об этом я и хотела поговорить с тобой, Папа Стив…
За год с небольшим, за время, истекшее с того апрельского дня, когда на Пушечной улице она села к нам с Вечным Жидом в москвич, я привык к тому, что Вера звала меня и по имени-отчеству, и на "ты", и просто по имени, употребляла мои литературные клички, а порой придумывала такие ласкательные прозвища, что у Станислава Гагарина захватывало дух.
Словосочетание "Папа Стив" было самым нейтральным и годилось на все случаи жизни.
Конечно же, я сразу понял, о чем и о ком идет речь, но попытался уйти от обрушившейся на меня вести, не хотел в нее верить и потому попытался схохмить.
- Я полюбил тебя с первого взгляда, Вера, - с неким наигрышем произнес Станислав Гагарин.
- Спасибо, - просто ответила она. - Но речь идет о том человеке, который прибыл в наше время из шестьдесят восьмого года. Ты не можешь себе представить, как одинок в вашем мире несчастный Стас Гагарин…
- Но ведь это же я сам! - воскликнул Папа Стив.
- С одной стороны, - заметила молодая женщина.
Одинокий Моряк пристально посмотрел на нее.
Не раз и не два размышлял: почему подарили мне боги Веру? Ту, разумеется, что пришла под занавес жизни и готовилась уйти к Стасу Гагарину… Тьфу ты! Черт… Она же ко мне и уходит, волосан ты хренов!
- Да, но у тебя ее уже не будет, - возразил я себе. - Она уходит к другому Гагарину…
- Ну и что, эгоист ты несчастный?! У Стаса нет никого, а у тебя остается настоящая Вера, в которой ты всю жизнь не чаял души и продолжаешь любить как и тридцать с лишним лет назад.
Настоящая?! Это слово потрясло и успокоило меня. Настоящая… Вырвалось будто случайно, а вовсе к месту, и тут же расставило акценты.
Я вспомнил, как то ли в шутку, то ли всерьез мечтал о нескольких женах сразу, под одной, так сказать, крышей, а еще раньше, мальчишкой, мечтал, чтобы родилось у меня пятьсот сыновей. Да-да, пятьсот, я не оговорился…
А мои стихи с лозунгом-призывом: "Я хочу, чтоб земля от меня забеременела!"?
Родиться мусульманином мне не довелось, я жил пусть и в безбожной, но по нравственности в христианской стране, и общество не оценило бы моих устремлений. Впрочем, и Вера настоящая не приняла бы подобный расклад. Никогда не оскорбляла меня незаслуженной ревностью, великая ей благодарность за это, но вряд ли ужилась бы у одной плиты со второй, третьей и так далее молодой женой. Байбище - старшей жены - из Веры не сотворишь… Н-да…
- У Стаса Гагарина нет ничего, что всегда оставалось с вами, Станислав Семенович, - грустно посерьезнела и перешла на "вы" необычный посол Зодчих на Земле и в жизни русского сочинителя. - Он потерял любимую жену, остался без детей, теперь уже никогда не будет писателем, ибо кому нужен второй Станислав Гагарин? По сути дела, им потерян смысл жизни… Нет ни друзей, ни родных - они остались за порогом в четверть века.
Сейчас, когда идет Гражданская война, Стас Гагарин увлечен боевыми действиями, ратные подвиги его и смертельный риск заменяют вашему двойнику реалии и чувствования естественного бытия, хотя все чаще и чаще к Стасу приходит осознание собственной ненужности и никчемности существования в девяносто третьем году.
Задумывались ли вы об этом, инженер человеческих душ?
- Про это Зодчим Мира следовало прикинуть, - проговорил я, раскладывая в тарелки доставленный официантом салат из свежих овощей. - Они его вызвали из шестьдесят восьмого…
- Да, но по вашей, пусть и невысказанной вслух, просьбе, - резонно, в этом я вынужден был согласиться, возразила Вера.
- С другой стороны, - пробормотал Станислав Гагарин.
- С какой угодно, - не унималась молодая женщина. - Вам крайне был необходим молодой напарник, наследник, если хотите, настоящий друг и соратник, продолжатель гагаринского дела, которым не стал, к вашему величайшему сожалению, собственный сын…
- Не стал, увы, - вынужден был согласиться я.
- Боги исправили эту несправедливость, - продолжала Вера, - только вот наделить двойника смыслом новой жизни не смогли. Им это попросту не под силу. По библейской легенде Бог создал Адама, но окрылила первого человека на Земле, наполнила его существование осознанным содержанием, определила цель именно женщина… Неужели ты не понимаешь этого, мудрый и прозорливый мыслитель, добрый волшебник и сочинитель Папа Стив?!
- Все-то я понимаю, - буркнул Одинокий Моряк, отправляя в рот дольку помидора и яростно заедая его пучком укропа вперемежку с петрушкой. - Ты определяешь себя в преемницу Евы при Стасе, а мне предлагаешь приятельство и дружбу…
Были, были и у Станислава Гагарина проколы по женской части. Помнится, в Ростове-на-Дону, учась в мореходке имени Седова, увлекся он землячкой из Моздока. Навещал ее на частной квартире, в которой деваха снимала угол, будучи студенткой вуза, приглашал на вечера в мореходку, гулял по тенистым улицам красивого города, а когда попытался объясниться в любви, то мне и выдано было сакраментальное: "давай останемся друзьями".
Но и в нынешних ворчаниях моих проявлялась присущая сочинителю ершистость и упрямство. В глубине души, как говорится, я был согласен с Верой, внутренне готов к тому, чтобы признать: Стасу нужнее эта женщина, в ней двойник найдет и тех, кого обнаружил я, и ощутит духовную основу, которой лишили его боги, изъяв из собственного времени.
"Конечно, найдет, - мысленно усмехнулся я, с трудом привыкая к осознанию, что тогда обделенным окажется и Станислав Гагарин, ибо если где-то прибывает, то в сообщающемся сосуде убывает. - Ведь Стас Гагарин, которого выбрала недавняя еще моя Вера, это я сам до шестьдесят восьмого года, и в нем сохранилась память о той радости, которую дарили ему мои женщины, встреченные им - и мной! - до рокового нынешнего апреля. Пусть будет счастлив с Верой, незадачливый двойник Папы Стива!"
- Почему незадачливый? - возразила она.
Станислав Гагарин пожал плечами.
"В самом деле, почему? - подумал я. - Получил богиню в спутницы жизни… Не такой уж и промах этот парнишка!"
С собственной утратой я, видимо, уже смирился, и сейчас испытывал даже некую гордость за двойника. В конце концов, не на сторону, так сказать, уходит любимая женщина, а в нашу, естественно, семью, и Стас Гагарин не какой-нибудь козел с улицы…
Тут я вспомнил, что всегда существовал в моем сознании единственный мужчина, которому я, не задумываясь, уступил бы любую женщину. Это был мой собственный сын Анатолий. Вот к нему я теоретически не испытывал ровно никакого чувства ревности и решил бы в его пользу вопрос о соперничестве за обладание кем бы то ни было на свете.
Говорю теоретически потому, что в жизни нашей не было повода и случая, но Одинокий Моряк всегда находился в состоянии готовности отойти в сторону от занимаемого мною места, если на этом месте захочет оказаться мой сын. И даже предложил бы ему это место, проявил инициативу, не испытывая при том никакого ущемления самолюбия, не чувствуя уколов ревности от того, что Анатолий вдруг возьмет принадлежавшую мне женщину.
"А раз так, - сказал я себе, - то какого хрена ты в отношении Стаса дергаешься? Он для тебя не менее родной, нежели Анатолий, в котором целая половинка от Веры… Кстати, интересная мысль! Кто из них, Стас или Толик, для меня роднее?"
Тут я стал прикидывать степень родства собственного сына и собственного двойника по отношению ко мне, Одинокому Моряку, усиленно ворочал мозгами над проблемой, не имеющей решения, ибо и Анатолий был сыном Стаса, а я был этим Стасом тоже, и Вера молча смотрела на меня, насмешливо улыбаясь. Я понял, что спутница моя читает заполошные, причудливые мысли, перестал городить одну логическую конструкцию на другую, прекратил размышлять о случившемся, подвел черту, благословил Стаса и Веру, а вслух произнес одно слово:
- Прости…
- Спасибо, - ответила она и украдкой, но я заметил это, облегченно вздохнула.
И тут принесли жареные пельмени.
Двадцатого августа вечером в поезде номер девятнадцать я перемещался по Южной дороге, соединяющей Москву с закордонным теперь Харьковом и размышлял о природе любви.
Станислав Гагарин давно полагал, что по собственной ипостаси любовь никогда не замыкается на одном человеке. И прежде всего способностью любить обладает лишь тот, кто и к себе самому относится с искренней любовью.
Ведь в основе волшебного чувства всегда, изначально содержится принцип, сформулированный в Послании к римлянам: Люби ближнего твоего, как самого себя. Принцип этот, со всей очевидностью и простотой предписанный людям апостолами иудео-христианства, существовал задолго до того, как моего недавнего знакомца - смотри роман "Вечный Жид" - попытались в былые времена жестоко казнить на горе Голгофе в Иерусалиме.
Принципом "Люби ближнего" человек руководствовался уже с того мгновения, когда вдруг осознал, что он и его братья по роду и племени созданы по единому образу и подобию, а я есть отражение в том, кто рядом, а тот, кто рядом, существует во мне.
И напрасно большинство людей полагает, будто любовь дело простое. Нет, вовсе не случайно святые пророки заклинали человечество научиться самоотверженно открывать душу для возвышенного чувства.
Никому в голову, увы, не приходит, что нас любят не тогда, когда у нас привлекательная внешность и тулово упаковано в фирменную одёжку, а кошелек трещит и ломится от баксов или на худой конец от "деревянных".
Тогда это лишь суррогат любви, а если помягче выразиться - иллюзия подлинного чувства. Нет, нас любят лишь тогда, когда мы сами любим, способны полюбить, что не каждому дано, и вот за эту искреннюю способность нас может отметить в собственном сознании существо противоположного пола.
В этом смысле Станислав Гагарин казался мне безупречным. Ведь во всех без исключения случаях влюблялся в собственную избранницу Одинокий Моряк, а уже ей надлежало решить: достаточно ли сильная и глубокая исходит от меня любовная аура, чтобы высоко оценить ее и возбудить в себе ответное чувство.
"Но если странная Вера на самом деле богиня, годятся ли применительно к ней человеческие мерки? - подумал я. - У богов иная этика, боги живут по олимпийским законам, и не дано смертным судить их поступки…"
Поезд раскачивался и скрипел, рвался к российско-хохлацкой границе, я активно включился в разговор с соседями о нынешних кацапо-гарбузных чувствах, а в купе находились и те, и другие, в беседе уверенно и мощно звучало слово воссоединение, но мини-переяславское толковище в тесном вагонном пространстве не мешало мне вновь и вновь переживать последнюю встречу с женщиной, с нею я сызнова пережил любовь к тем прекрасным созданиям, которых я знал прежде. Пусть возвращение к тем давно забытым созданьям было не столь бурным и яростным, и проявляющиеся в Вере объекты прежней моей любви были скорее кальками или физически осязаемыми голограммами, потому я и назвал нынешнюю любовь чувством второй свежести, но то, что я был счастлив с загадочной Верой безусловно…
Прощаясь, я напомнил женщине, которая уходила к Стасу Гагарину о том, что апостол Павел, полагал тремя китами бытия веру, надежду и любовь.
- Но апостол Павел тут же добавил: а любовь из них больше, - улыбнулась мне Вера.
И Станислав Гагарин понял, что еще не однажды по-разному встретит эту женщину из Потустороннего Мира.
Глава девятая
НА ФРОНТАХ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
I
Субботним вечером 21 августа 1993 года, находясь в украинском селе Старый Мерчик, я вдруг спросил себя: какие идеи хотел и хочу выразить последними романами "Вторжение", "Вечный Жид" и "Страшный Суд"?
Обычно сочинители не задаются подобными вопросами, резонно полагая их уделом критиков и литературоведов, зачем отбирать у неудачливых и закомплексованных собратьев намазанный густым слоем зависти кусок хлеба…
И все же, все же… Пусть критики состязаются в остроумии по поводу беспредельной раскованности Станислава Гагарина, иронизируют относительно его ипостаси посредника между Зодчими Мира и homo sapiensaми, прикидывают, сколько же на деле было на гагаринском веку женщин, с помощью орудия психоанализа по-фрейдистски, определяют, какой комплекс вызвал во мне желание накоротке общаться с Гитлером и Чингиз-ханом, Иисусом Христом и Вождем всех времен и народов.
Пусть их, пусть… Говорят, на земле сорок тысяч шекспироведов. И если Потрясающий Копьем кормит собственным творчеством такую ораву умственных лоботрясов, то, может быть, и Папе Стиву удастся подкинуть высоколобым выпускникам филологических факультетов МГУ, УрГУ, ДВГУ и других университетов мелочишку их детям на молочишку.
Но ежели откровенно, то я совершенно не знаю, зачем написал первые два романа, и вот сейчас здесь, в харьковском селе Старый Мерчик, пишу третий… Попытка утвердить себя профессионально? Но разве не доказал я сие романом "Мясной Бор" или одиссеей капитана Волкова… Желание прославиться, потрясти литературу, завоевать читателя? Увы… Сочинительской славой Папа Стив переболел, хотя и не вкусил ее в полной мере.
Тут Одинокий Моряк улыбнулся и подумал о том, что славу судьба отпускала ему, будто вакцину от серьезной болезни. И потому переболел ею незаметно, обрел порядочный иммунитет и больше искушеньям не подвержен.
Одна его самоирония в трилогии о вождях и Папе Стиве чего стоит… Отличное средство от мании величия, трах его налево в тарарах!