- Диалектический смысл термина снятие в применении к частной собственности Маркс уловил еще за четыре года до "Манифеста", - сообщил мне удивительно эрудированный по части марксизма Гитлер, а я вспомнил, что исследователи жизни фюрера утверждают, будто он в идеологической практике почти не ссылался на работы классиков научного коммунизма. - В "Экономических рукописях 1844 года" Маркс характеризует коммунистические уравнительные идеи, бытовавшие в его время, и прямо утверждает, что всякая частная собственность как таковая ощущает - по крайней мере к более богатой части собственности - зависть и жажду нивелирования, уравнения. Грубый коммунизм - запомните это выражение, Папа Стив! - есть всего лишь нивелирование, то бишь, примитивное уравнение, есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящие из представления о некоем минимуме.
Что именно такое упразднение частной собственности не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего духовных потребностей человека, который не только не возвышается над уровнем частной собственности, но даже и не дорос до нее.
Вот так, Одинокий Моряк, в таком, значит, разрезе.
"Поучительная произошла у нас беседа, - подумал Станислав Гагарин, записывая эти строки утром 14 августа 1993 года в домашнем кабинете на Власихе. - А что же про любовь, пусть и второй свежести? Ты же обещал Галине лирическое нечто… Или обещанного три года ждут?"
Женщин в мужской практике Станислава Гагарина было немного, и потому я считал себя скромным на этот счет индивидом. Сотни две или три, а может быть и четыре, во всяком случае не более пятисот - списка, как Александр Сергеевич Пушкин, я не вел. И вообще не относил таинство близости с женщиной к некоему состязанию, спорту, что ли, терпеть не мог мужского бахвальства по части побед на сексуальном фронте, но, разумеется, не мог потягаться с такими асами в этом деле, как царь Соломон, Лаврентий Берия или Джон Кеннеди.
Впрочем, и задачи перед собой такой не ставил… Сближение с женщиной происходило всегда естественным путем, с обоюдными откровенностью и приятием, и потому ничего, кроме теплых воспоминаний, за кормою жизненной моей ладьи не оставалось.
Конечно, попадались и крутые дамы, пытавшиеся подчинить Станислава Гагарина собственной воле, проложить для него истинный, как им представлялось, курс, но Одинокий Моряк мягко, но упрямо уходил от подобных попыток.
Другое дело моя Вера Васильевна - не путать с галактической Верой! Супруга Папы Стива никогда не пыталась даже как-то откорректировать жизненную линию сочинителя, поддерживала самые фантастические его планы, по крайней мере, не перечила никогда мужу в главном: выборе пути. А в житейских мелочах… На то они и мелочи, чтобы не обращать на них внимания.
Еще в поезде, идущем на Саратов, а затем и в юсовском саду, я с интересом штудировал "Этюды о любви" Хосе Ортеги-и-Гассета, в которых испанский философ возвеличивал женщину и утверждал, что именно этому загадочному и совершенно отличному от мужчины психологически существу отведена нелегкая, но благородная задача совершенствования сильного пола.
- Если в эпоху примитивного сексуального инстинкта отношение мужчины к женщине - это отношение хищника, который набрасывается на первую попавшуюся красоту, - говорит Ортега-и-Гассет, - то на этапе духовного энтузиазма он, напротив, держится на определенном расстоянии и следит за выражением женского лица, чтобы уловить знаки одобрения или презрения…
Женщина в разные периоды жизни формирует некий идеал мужчины в собственном воображении, а затем накладывает его, словно кальку, на возникающих в ее поле зрения и много воображающих о себе козлов. Совпали контуры, начерченные женщиной на кальке - она говорит себе: "Эге! Тебя, голубчика, мне и надо…"
И уверенно сшибает избраннику рога.
Мгновенно начинает работать система сигнализации, она у слабого пола отработана блестяще, возникает поток флюидов, идущих от той, которая выбрала одного из нас, на подсознательном уровне поток заполоняет нас, притягивает к искусительнице, как магнитом, и вот мы покорены ею, воображая при этом, что одержали очередную победу.
Соответствовать идеалу, намеченному сознанием женщины, вот единственный наш удел! Не более того…
Станислав Гагарин давно уже это понял, и единственное, что позволял в собственной практике - робко намекнуть мелькнувшей на сочинительском небосклоне комете: погляди внимательно на меня. А вдруг я тот, кого ты ищешь… Разумеется, если при этом мне пришелся размерами хвост очередной кометы.
Человеческая жизнь невозможна без идеала.
Но каким надо быть тебе, мне, всем нам, чтобы стать идеалом? В глазах женщины, в первую очередь… Видимо, мало быть самим совершенством, чтобы стать настоящим идеалом. Ортега-и-Гассет полагает, что идеал суть жизненная функция, один из многочисленных инструментов жизни, идеал - конститутивный орган жизни.
Честно признаться, мне не хотелось писать о любви в трилогии "Вожди, пророки и Станислав Гагарин". Точнее, я не собирался развивать эту тему. Может быть, потому, что считал подобную тему незначительной для крутого и сложного повествованья, а может быть, и потому, что не пылал на данном жизненном отрезке роковыми страстями.
Но Галина Попова, мой главный редактор, не уставая высоко отзываться о "Вторжении" и "Вечном Жиде", продолжала твердить мне:
- Мало любви, Станислав Семенович, в романах… Надо бы подперчить их эдаким… Ну вы понимаете… Сочинением без любовных эпизодов нашу сестру привлечь трудно.
- А как же загадочная Вера в "Вечном Жиде"? - несмело пытался я возразить Галине, которой весьма дорожу и полагаю женщиной умной, в работе толковой и попросту обаятельной.
- Это не то, - разочарованно отвечала Галина. - Зодчие Мира поднесли вам подарок, вы его приняли - и делу конец. А где же роковые страсти, борьба за обладание, так сказать, призом, где кинжал в груди соперника, образно выражаясь?
"Сила женщины, - утверждает Ортега-и-Гассет, - не в том, чтобы знать, а в том, чтобы чувствовать".
И добавляет:
"Как для науки, так и для ремесла быть женщиной требуется определенная доля гениальности".
Поскольку я убедился, что в Галине моей подобная доля присутствует, то всерьез задумался над ее словами.
Действительно, Станислав Гагарин умеет писать о любви, про отношения мужчины и женщины у него недурственно получается. Те же рассказы "Гаврилыч", "Эти желтые дюны", "Цветы для механика с "Андромеды", "Как на кладбище Митрофановском", "Мыс Палтусово Перо", "Вы снились мне на Лабрадоре"… Хватит?
А романы "По дуге большого круга", "Страда", "Ящик Пандоры", "У женщин слезы соленые"? "Мясной Бор", наконец!
Что же, достигнув высшего уровня ремесла, высоко подняв планку сюжетности, ты разучился писать о любви, партайгеноссе письмéнник?
Разумеется, не разучился… Дело в том, что теперь я сам превратился в героя собственных романов, персонально, фамильно названного, а это предполагает не просто высокую степень раскованности, о которой сказал, прочитав "Вторжение", Петр Алёшкин, в подобном тонком деле и высшей раскованностью не обойдешься.
А тут еще испанский любомудр толкует: любовь - это явление редкое, возвыситься до этого чувства способны лишь души особого склада.
И далее: любовь - это самое деликатное и целостное выражение души, которое отражает качество и характер последней.
Да… Мучил-мучил я бумагу теоретическими рассуждениями о любви, а о том, как сам был поставлен к барьеру, написать не решился. Впрочем, готовность у меня была, раскованность Станислав Гагарин поднял до верхней отметки и уже собрался было написать о встрече с космической Верой на Цветном бульваре, как вернулся вдруг на Тамбовщину и узнал в человеке, одетом в пятнистую форму, внука нового друга моего Чингиз-хана.
- А я за вами, Станислав Семенович, - спокойно произнес старший лейтенант Батуев. - Полковник Темучинов послал…
"Дедушка Чингиз, стало быть, - подумал я. - А как же моя вишня в поезде?"
- Успеете, товарищ Гагарин, - успокоил меня Бату-хан. - По-быстрому обернемся.
Как следует с ним поговорить нам в Таджикистане не удалось, и потому я еще не успел поговорить с внуком Чингиз-хана о романе "Память крови", в котором как будто бы объективно изобразил Повелителя Вселенной.
Бату-хан повернулся ко мне спиной, поднял обе руки, на мгновение замер, и я успел заметить у него на запястьях крупные родинки, как у моей Веры, ухмыльнулся шальной мысли: не течет ли у нее кровь чингизидов, а великий внук великого деда произнес некое слово, и в воздухе материлизовался пресловутый стакан-будка, на котором я уже имел честь недавно прокатиться к Волге.
Теперь предстоял куда более далекий путь, но происходило все так же, как в прошлый раз: стали непрозрачными иллюминаторы-окна, а когда они посветлели, мы вышли через овальную дверь и увидели Чингиз-хана, облаченного в пятнистую форму с тремя полевыми, едва заметными звездочками на вшитых в плечи погонах.
- Уже управились, - буднично сообщил мне великий завоеватель из прошлого, и будничность сия показалась мне вполне резонной, ибо подготовленная нами операция возмездия в горной долине была скромным пустячком по сравнению с теми кровопусканиями, которые устраивали народам и государствам и сам Чингиз-хан, и его не менее воинственные потомки. Один внучок, перебросивший меня в мгновение ока из Тамбовщины на Памир, чего стоил!
Бату-хан, у которого на погонах едва виднелись три звездочки калибром поменьше, нежели у деда, стоял поодаль и безмятежно улыбался.
- Ни один не ушел, - продолжал бесстрастно сообщать полковник. - Обошлись без адвокатов и международных амнистий, демократических правозащитников голубых и желтых оттенков. По закону наших предков - кровь за кровь! Впрочем, и ваши предки полагались на принцип - око за око, зуб за зуб, дорогой сочинитель…
- То так есть, - почему-то на польский манер ответил я и вдруг почувствовал, как в затылок мне смотрят настойчивым взглядом.
Станислав Гагарин повернулся и увидел Веру.
Молодая женщина приветливо улыбалась мне, но… To ли сердце в роли вещуна послало в сознание сигнал, то ли от Веры пришел некий импульс, не могу со всей очевидностью определиться, но взгляд ее показался мне несколько иным, другими глазами смотрела на Станислава Гагарина космическая Вера - теперь в ее принадлежности к Тому Миру я не сомневался - и не было в глазах доброго знака призывности, что ли…
- Кажется, вы знакомы, - едва заметно улыбнувшись, сказал полковник Темучинов. - Тогда и ладно, тогда и в путь-дорогу, товарищи.
Вера поманила меня рукой, когда я подошел, нежно обняла и как-то по-дочерински поцеловала в щеку, затем увлекла за строение, у которого высадил нас космический аппарат, и там Станислав Гагарин увидел небольшой вертолет системы Камова, его любовно называют в авиации камушком.
Вера опередила меня и быстрыми шагами приблизилась к летательному устройству, а я невольно - и не в первый раз! - залюбовался ее стройной фигурой. Голубой комбинезон особенно ловко и заманчиво обтягивал ее изящное тело, так жадно и исчерпывающе способное отдаваться на высшей ступени чувства, талию перехватывал офицерский ремень, гибкую спину перекрещивали ремни, на которых слева от бедра болталась кожаная планшетка, а по правому бедру - и какому бедру! - стукал стечкин в деревянной кобуре.
О назначении планшетки я сообразил, когда Вера, распахнув левую дверцу камушка, взяла с сиденья пилота и водрузила на голову большой шлем с наушниками и ларингофоном.
- Умеешь водить вертолет? - спросил Станислав Гагарин.
- Я умею делать все, что в состоянии освоить человек, - ответила, мило усмехнувшись странная женщина. - И даже более того…
Вот тут и пронзила меня впервые вполне осознанная мысль: уж не является ли галактическая Вера одним из Зодчих Мира? Смутное ощущение этого подбиралось ко мне исподволь не однажды, но вот так обнаженно подумал впервые… Тогда выходит, хмыкнул я мысленно, Одинокий Моряк близко общался с богиней?
Признаюсь: пара-тройка мурашек по спине моей проскользнула, это верно. Попробуйте на себя примерить мое положение - и дюжину мурашей за пазухой я вам обещаю… Конечно, усаживаясь справа от загадочного пилота, Станислав Гагарин бодрился и даже произнес по поводу сделанного им будто открытия сакраментальное и привычное для него присловье "а фули…", и услыхал внутри собственного существа телепатическое, с насмешкой произнесенное Верой: "Скромнее надо быть, Папа Стив, скромнее!"
Юркий камушек раскрутил лопасти, сорвался с места и понесся туда, где неумолимый и жестокий Чингиз-хан бескомпромиссно расправился с пришельцами, беспросветный фанатизм которых бросил их через реку Пяндж, ведомых маниакальным стремлением резать и резать ненавистных шурави.
Многие невинные и мирные русские люди пали от рук необузданных убийц, но теперь и злодеи нашли кончину здесь, в горной долине, превратившейся в братскую могилу неразумных и озверелых детей Аллаха.
"Ни одному не дали уйти", - вспомнил я слова Чингиз-хана.
- Могилы пока нет, - прозвучал в ларингофоне голос Веры, - прочитавшей мои мысли. - Ее только готовит похоронная команда… Брошены на рытье ям десантники и миротворческие силы из соседних республик, закапывают трупы, а их великое множество… Да еще и жара! Опасность эпидемии реальна… Впрочем, сейчас сам увидишь, Папа Стив!
Вертолет мчался на небольшой высоте, вот он выкинулся камушком над горной Долиной Смерти, завис в воздухе и принялся снижаться над разрывающими грунт людьми, которые собирали и тщательно упрятывали в землю таких же, как и они, созданных по образу и подобию Божьему человеческих созданий.
Тошнотворный и тлетворный, ядовитый трупный смрад пришел снизу, проник в кабину вертолета и отвратно ударил через обоняние по сознанию Станислава Гагарина.
"Зачем мне все это? - в смятении подумал Одинокий Моряк. - Разве я ревизор Смерти? Она собрала сегодня обильный урожай в этой райской долине, но мне незачем быть свидетелем торжества скелетообразной старухи с косою… И нет в моей душе злорадства, нет чувства довольства от того, что кровавая месть свершилась".
И еще я подумал о том, что это неправда, будто труп врага хорошо пахнет.
Любые трупы смердят одинаково.
- Давай отсюда, Вера! - крикнул я, и через ларингофон мои слова достигли загадочного пилота. - Куда угодно, только уходи…
Послушный камушек резко взмыл над долиной - вокруг потемнело, и я вот уже стоял в кабине лифта, везущего меня на пятый этаж здания, которое находится в Москве на Цветном бульваре, напротив цирка, кинотеатра "Мир", Центрального рынка и станции метро.
…Сочинитель Станислав Гагарин направлялся на свидание с Надеждой Гарифуллиной. Я давно намеревался познакомиться с незаурядной журналисткой, с интересом читал ее репортажи и интервью в "Советской России", раз пять или шесть заглядывал в двери ее кабинета, когда бывал у главреда Валентина Чикина, но тщетно - не заставал Надежду на месте.
Недавно мне повезло. Я увидел миловидную женщину, на мой взгляд ей не более тридцати пяти лет, Надежда, как выяснилось, знала обо мне и, так же как и я с ней, давно мечтала о знакомстве со мною.
Я подарил ей роман "Вторжение", потом позвонил, выслушал ее похвалу книге, что мне, каюсь, польстило и даже очень, известное дело, что от людей, которые тебе особливо приятны, и комплименты приходят по более высокой цене.
И в четверг, 12 августа 1993 года, я спешил к одиннадцати ноль-ноль на пятый этаж "Литературной России", где приютилась и редакция новой газеты "Кто есть кто", ее принялись издавать старые мои знакомцы - Святослав Рыбас, Коля Соловьев и Григорий Пятов.
Были у меня дела и в других редакциях тоже. Эрнсту Сафонову я нес для "Литературной России" статью "Вот придет Сталин, или Философия порядка", Саше Проханову в "День" интервью со мной, которое озаглавилось "Грубый коммунизм Иосифа. Сталина, или Что построил в Германии Адольф Гитлер", безоговорочно завизированное русским вождем и генсеком немецкой рабочей партии, о чем Проханову я, конечно, сообщать не собирался. А для "Who’s who" волок потрясную, изготовленную в их духе текстовку с заголовком: "Одинокий Моряк в океане, или Кто такой Станислав Гагарин".
А главное, в редакции хуизхуинов меня ждала - условились по телефону - Надежда Гарифуллина, которую эти самые хузники устами некоторых главных редакторов назвали лучшей журналисткой года.
Побегав по редакциям, лично передав материалы главредам, я пил кофе в "Кто есть кто", толковал с Аршаком Маркаряном и Владимиром Виноградовым, заглянув в "Литературную Россию", и все ждал и ждал Надю Гарифуллину, не подозревая о том, что со вчерашнего вечера она пожарным порядком переселяется из гостиницы куда придется, ибо родная газета, так и не удосужившаяся за четыре с половиной года решить Надеждины жилищные проблемы, объявила, что не в состоянии оплачивать ее гостиничное жилье.
Так что ей было вовсе не до свидания с Папой Стивом, будь он хоть трижды Одиноким Моряком и Карлсоном впридачу.
Но Станислав Гагарин обо всем этом не ведал и потому маялся до тринадцати часов, слегка презирая себя за терпеливость, ибо, сам будучи человеком архиаккуратным и обязательным, терпеть не мог, неминуемо взрываясь негодованием, если кто-либо опаздывал на встречу.
Надежды не было, и надежда встретиться с нею сегодня избыла у Станислава Гагарина до нулевой отметки.
Неторопливо спустился я с пятого этажа в разрытый перманентным ремонтом Цветного бульвара скверик перед зданием за номером тридцать, заглянул во флигелек "Нашего современника", чтобы приобрести в его коридоре свежий выпуск газеты "День", вернулся на бульвар, размышляя, ехать ли мне на Беговую или податься на Белорусский вокзал, чтобы сесть на первую после перерыва электричку, и тут увидел перед собой космическую Веру.
- Не пришла? - насмешливым тоном спросила она.
- О ком ты говоришь? - спросил я, и, кажется, покраснел, хотя оснований смущаться у Станислава Гагарина не было, скорее всего меня задела ирония, заметная в голосе Веры, известная доля подтрунивания над старым козлом, метавшимся по редакционным кабинетам, будто юный вертер с едва наметившимися на лбу рогами.
На риторический мой вопрос одесского типа Вера не ответила. Она ласково взяла, бережно даже, я бы сказал, меня под руку и повернула к станции метро.
- Ты ведь еще не обедал, Папа Стив, - утверждая, проговорила она. - Поедешь в Одинцово позднее. Надо поговорить…
- Тогда питаемся в Писдоме! - бодро воскликнул Станислав Гагарин, вновь овладевая инициативой, и уверенно, как бы заново открывая для себя молодую женщину, с которой он два часа назад летел в камушке - или в камешке? - над горной долиной, заваленной обугленными и разорванными трупами.