– В какой-то мере да. Она приехала из другого города и должна была вскоре уехать.
Хургин посмотрел на Козлова. Тот пожал плечами.
– Хорошо, – сказал Хургин. – Рассказывайте дальше.
– О чем?
– Вы говорили о том, что во сне знали, что должно быть так, а не иначе.
– Ах да! – вспомнил Козлов. – Это действительно так, и меня это самого удивляло. Я вхожу в чужую квартиру – и всегда знаю, кто там есть. Заранее знаю, понимаете?
– А как вы это объясняете?
– Никак!
– Так не бывает.
Козлов потерянно пожал плечами: у меня, мол, бывает.
– Хорошо, пусть так, – согласился Хургин. – Но вы можете обрисовать будущую жертву?
– Какую – будущую?
– Человека, который погибнет в следующий раз?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю. Я вижу их только во сне.
– У вас было хорошее детство? – неожиданно спросил Хургин.
– Хорошее – это какое?
– Вы свое детство по-доброму вспоминаете?
– Мне было хорошо, пока была жива мать.
– Вы рано ее потеряли?
– Мне исполнилось восемь, когда она погибла.
– Извините.
– Ничего.
– И вы остались жить с отцом?
– Нет. Отец бросил маму, когда меня еще не было.
– Кто воспитывал вас после смерти матери?
– Я рос в детском доме.
– И отец не пытался вас разыскать?
– Нет. Я его никогда не видел.
– У вас не было никого из родственников?
– Кто-то был, наверное. Но я о них практически ничего не знал.
– Вы были замкнутым ребенком?
– Нет.
– Вы так уверенно отвечаете…
– Потому что знаю, что не был замкнутым.
– Я потому усомнился, что сейчас вы не производите впечатление контактного человека, – добродушно рассмеялся Хургин, демонстрируя свое расположение к собеседнику.
– Жизнь такая, – огрызнулся Козлов. – Не располагает к радости.
– С чего обычно начинаются ваши сны?
– Те самые? – уточнил Козлов.
– Да.
– С того, что я оказываюсь рядом с местом будущего преступления.
– Вы туда приезжаете? Или, может быть, прилетаете? Вы вообще летаете во сне?
– Нет.
– Никогда?
– Никогда.
– Итак, не прилетаете. Значит, приезжаете?
– Не знаю. Все начинается с того, когда я уже на месте.
– Вы бесплотны?
– Не понял? – вскинул голову Козлов.
– Вы можете в своих снах пройти сквозь стену? Или сквозь других людей?
– Нет.
– А вас видят?
– Кто?
– Другие люди. Прохожие, например.
Козлов задумался.
– Наверное, да. Я отчетливо помню то ощущение близкой опасности, которое испытываю в своих снах. Я остерегаюсь людей. Значит, они меня видят.
– А вы себя – нет?
– Heт.
– Может быть, вы видите себя не целиком, но хотя бы частично? Руку, ногу? А?
– Нет.
Козлов закрыл лицо руками, и теперь его голос звучал совсем глухо.
– Я хочу увидеть свое лицо там, во сне. Хочу убедиться, что это действительно я. Молю: "Приснись! Приснись мне!" – У него по щекам бежали слезы. Слезы отчаяния. – Но никогда я себя не видел. Никогда!
– Но знал, что это – ты? – быстро спросил Большаков.
Козлов отнял ладони от мокрого от слез лица.
– Да, – сказал он. – Я почему-то всегда знаю, что это – я.
Глава 25
Вику отпустили домой вечером. Большаков положил перед ней лист бумаги, ткнул пальцем в нужную строчку и хмуро произнес:
– Распишитесь вот здесь. Я отпускаю вас под подписку о невыезде. Вы не имеете права покидать пределы города и обязаны явиться ко мне по первому требованию.
В кабинете находился еще один человек. Вика обернулась к нему, но он тут же отвернулся, словно все происходящее его нисколько не интересовало.
– А что с Олегом? – спросила Вика.
– Он останется у нас, – ответил коротко Большаков и добавил, чтобы хоть как-то смягчить сказанное: – Пока, до выяснения всех обстоятельств дела.
Вика вышла из кабинета. Тот самый незнакомый человек, которого она видела в кабинете, нагнал ее уже на лестнице.
– Я могу с вами поговорить?
– О чем? – спросила Вика почти испуганно.
– Об Олеге Козлове.
– Я рассказала все, что знала.
– Вы рассказали сотрудникам милиции. А я в милиции не работаю.
– Кто же вы тогда?
– Я человек, который хочет помочь Олегу.
Вика посмотрела на собеседника с сомнением.
– Я врач, – пояснил Хургин. Иначе она не сказала бы ему ни слова.
– Врач? – удивилась Вика.
– Да. С Олегом происходят непонятные вещи. Все эти сны… Вы слышали о них?
– Да.
– От Олега?
– Он мне рассказывал.
– Вы давно его знаете?
– Нет.
– А как состоялось ваше знакомство?
– В библиотеке.
– Вы пишете диссертацию, как и он?
– Нет, – несмело улыбнулась Вика. – Я в викторине участвовала. И на один из вопросов не знала ответ. Так и оказалась в библиотеке.
– С чего началось ваше знакомство?
– С недоразумения. Я, кажется, заняла любимое место Олега.
– У него было свое любимое место?
– Да, в углу. Там так уютно. Ты как бы отгорожен от остальных читателей, такое уединение. Очень удобно.
– А Олег любил уединение?
– Думаю, что да.
– Он по натуре отшельник?
– Да. Хотя… – Вика задумчиво посмотрела вдоль улицы. – Он мне однажды сказал, что стал бояться одиночества.
– Стал бояться? – уточнил Хургин. – Или боится все время?
– Мне кажется – стал бояться. Я его прежде не знала, но мне кажется, что он был другим.
– Откуда такая уверенность?
– Не знаю. Я разговаривала с его руководителем…
– С каким руководителем?
– С профессором, под началом которого Олег пишет свою диссертацию. И я поняла из разговора, что Олег изменился в последнее время.
– Как давно это произошло?
– Что именно?
– Изменения в поведении Олега.
– Если я правильно поняла профессора, то пару месяцев назад.
– Был хорошим, стал плохим. Да?
– Что-то вроде этого. Раздражительность, агрессивность. Они появились внезапно и будто ниоткуда.
– Это вам профессор сказал – что ниоткуда?
– Это я сама так думаю. У женщин особое, отличное от мужского восприятие людей, как мне представляется. И когда я с ним общаюсь, мне кажется, что все дурное в нем – не его.
– А чье?
– Не знаю. Оно откуда-то извне. Это не он. Какой-то внешний раздражитель есть. Мне руководитель Олега даже историю одну рассказал – про музыкальный инструмент, который слышимых звуков не производит, но тем не менее сводит людей с ума.
– Что за инструмент такой? – заинтересовался Хургин.
Вика рассказала ему историю, услышанную от профессора. Хургин выглядел задумчивым.
– Что ж, – сказал после паузы. – Интересная история. Как фамилия этого профессора?
– Вольский.
Хургин кивнул и распрощался. Большаков ждал его в кабинете.
– Мне кажется, вы и сами не очень-то верите в виновность Козлова, – сказал Хургин.
– Почему вы так решили?
– Вы эту девушку отпустили, тем самым косвенно признав, что испытываете сомнения. А отпустить Козлова у вас духа не хватает.
– А у вас хватило бы? – мрачно поинтересовался Большаков. – Если на нем четыре убийства и потерпевшая указывает на него?
– Она пережила сильный шок, – напомнил Хургин.
– И у нее в результате мозги набекрень? – нехорошо усмехнулся Большаков.
Но все-таки он, наверное, испытывал угрызения совести, потому что сказал после паузы:
– Я Козлова отправлю на экспертизу. Пусть врачи им занимаются.
Он еще хотел сказать, что единственный шанс для Козлова – если его признают невменяемым, только это спасет его от смертного приговора, но промолчал. А Хургин и сам все понял без слов.
– Козлова вряд ли признают невменяемым, – сказал он. – Хотя симптомы кое-какие есть, но это не шизофрения.
– Он, по-вашему, нормальный? – спросил с сомнением Большаков.
– Не знаю. Но у меня нет ощущения, что он шизофреник, когда я с ним общаюсь. В психиатрической диагностике есть такое понятие – симптом чувства шизофрении, описанный в пятидесятых годах Рюмке. Врач, беседуя с больным шизофренией, должен испытывать своеобразное сопереживание, как бы резонанс возникает. Вот у меня такого чувства нет. Совершенно!
Возникла пауза.
– Я смогу с ним беседовать? – спросил Хургин.
– С Козловым?
– Да.
– Зачем вам это нужно?
– Вы ведь сами попросили меня им заняться, – мягко напомнил Хургин. – Почему же сейчас отталкиваете?
– Никого я не отталкиваю! – сказал раздраженно Большаков. – Делайте что хотите.
Глава 26
Профессора Вольского Хургин представлял себе совсем иначе. Ожидал увидеть высокого, с волевым лицом человека, а его встретил самый настоящий гном. И даже прическа у него как у гнома была – встопорщенные седые волосы. Хургин даже спросил:
– Вы – профессор Вольский?
– Да.
– Я хочу поговорить с вами о вашем аспиранте Козлове.
– Ваши товарищи уже говорили со мной на эту тему.
– Мои товарищи? – удивился Хургин.
– Да. Вы ведь из милиции?
– Я врач.
– Врач? – Теперь пришла очередь Вольского удивляться. – И что же вы хотите узнать о Козлове?
– Нарисуйте его психологический портрет, – попросил Хургин. – Это для вас не затруднительно?
– Хороший парень. Честный, чистый. Искренне увлечен наукой. И то, что ему сейчас пытаются приписать все эти страшные преступления, – полнейшая чушь!
Лицо Вольского, и прежде розовое, теперь совсем раскраснелось.
– Но, говорят, он сильно изменился в последнее время, – осторожно сказал Хургин.
– Кто говорит? – вскинулся Вольский.
– Вы, например.
– Я?
– Да, вы. Вы говорили об этом Вике, подруге Олега. Помните?
Вольский подозрительно посмотрел на собеседника.
– Вы с ней уже успели поговорить?
– Как видите.
Вольский вздохнул.
– Ну, не то чтобы он так уж сильно изменился, – начал осторожно.
– Вы, по-моему, видите во мне врага, – вдруг перебил Хургин.
– Почему вы так решили?
– Вижу. Но вы напрасно опасаетесь меня, Дмитрий Николаевич. Я не желаю Олегу ничего плохого. Я только пытаюсь разобраться в том, что с ним происходит. И помочь Козлову могут только близкие ему люди. Поверьте. Он сейчас совершенно беззащитен, его обвиняют в жутких преступлениях, которых он, возможно, не совершал…
– Он их действительно не совершал!
– Верю. Поэтому я к вам и пришел. В Козлове наступила перемена. Совсем недавно, пару месяцев назад. Так?
– Да.
– Давайте точно эту границу проведем. В чем проявилась необычность поведения Козлова?
– Он потух.
– Потух?
– Да. Потерял интерес к жизни. Что-то его угнетало, мне кажется. Постоянный душевный дискомфорт, чувство тревоги.
– Трема?
– Что? – не понял Вольский.
– Трема. Специальный термин, который используют артисты и психиатры. Вернее даже будет сказать, что психиатры это слово позаимствовали у артистов. Артист стоит за кулисами, ждет выхода на сцену, а в душе – тревога. Глухая, неясная. Волнуется – и сам не может себе объяснить почему. Вот это неопределенное тревожное ожидание и есть трема.
– Да, похоже, – согласился Вольский, подумав. – Олег приходил ко мне, и я видел, что он сам не свой. Но человек ведь не может долго существовать в таком состоянии, обязательно сорвется. И с ним это, конечно, стало происходить. Внезапные вспышки раздражения и прочее в том же духе.
– А раньше такого не было?
– Нет. Он очень спокойный по натуре. Любит тишину и уединение. Даже тему диссертации для себя выбрал такую – чтобы подальше от сегодняшнего дня. Латынь, мертвый язык. Это как на кладбище – памятники стоят, все вроде бы материально, но жизни нет, покой, тишина. Вот это как раз для него.
– Он с интересом работал над диссертацией?
– Да. Хотя не совсем верное определение – с интересом. Скорее, с удовольствием.
– А это разные вещи?
– Конечно. Он получал удовольствие от возможности уединиться, как бы выпасть из сегодняшней жизни. Сам процесс для него был приятен. А было ли интересно… – Вольский развел руками и вздохнул. Он сейчас был похож на взгрустнувшего гнома. – В одну из последних встреч он сказал мне, что не собирается больше заниматься этой диссертацией.
– Почему?
– Не лежит душа – так объяснил.
– А вы как думаете?
– Он просто устал.
– От чего?
– От того, что ему постоянно было плохо. Человек от таких вещей устает быстро. Я не знаю, в чем причина происшедшего с Олегом. Могу только догадываться.
– Внешний раздражитель? Как тот инструмент, который не издает слышимых звуков?
Вольский бросил на собеседника быстрый взгляд.
– Я разговаривал с Викой, подругой Олега, – напомнил Хургин. – От нее я услышал этот рассказ.
– Значит, моя основная мысль вам уже понятна. Да, я думаю, что ничто никогда не происходит просто так. Надо искать, и обязательно найдешь причину.
– А где ее искать?
– Не знаю. Но она есть. Это область, где не все материально. Отношения между людьми, чье-то слово, чей-то взгляд. Ближайшее окружение.
– Но у него, насколько я знаю, нет никого – ни близких родственников, ни друзей. Своего отца он никогда не видел.
– И тем не менее, – пожал плечами Вольский. – Он ведь не в вакууме находится.
– Хорошо, давайте тогда конкретизируем. В жизни Олега произошло какое-то событие, которое на него повлияло?
– Да.
– Но почему он не скажет об этом событии? Это что-то постыдное? Выставляющее его в неприглядном свете?
– Вряд ли, – сказал с сомнением профессор. – Я не представляю, что Олег может быть замешан в чем-то дурном.
– Он не способен на плохие поступки?
– Нет! – твердо сказал Вольский.
– Значит, это не что-то постыдное? Тогда совсем становится непонятно, почему он не скажет, в чем причина? Или это нечто неконкретное? Вот посмотрите, он изменился. Стал раздражительным, вспыльчивым. Может быть, это просто депрессия? Такой возраст, знаете. Человек вдруг оглянется по сторонам и видит, что никого уже нет рядом, все далеко вперед ушли. Годы идут, а впереди ничего светлого. А?
– Я бы с вами согласился, если бы не одна подробность: у Олега это началось внезапно, в одночасье. Два дня назад не было, а сегодня – есть. Значит, все-таки причина не в нем самом.
– А в ком? Почему он молчит?
– Я только одно объяснение могу этому найти, – сказал Вольский и поднял глаза на собеседника. – Олег и сам не осознает, в чем причина. Чувствует, что ему плохо, но не знает – почему. А источник где-то рядом с ним.
– Источник чего? – уточнил Хургин.
– Источник зла.
Глава 27
На вошедшем Большакове не было лица. Он выглядел мрачным и потерянным.
– Что-то случилось? – спросил Хургин. Он говорил с пациентом, но Большаков даже не обратил внимания на сидевшего перед врачом человека.
– Случилось, да! – сказал он отрывисто. – Сегодня утром у Виталика случился припадок.
Хургин повернулся к своему пациенту:
– Я оставлю вас на пару минут. Не возражаете?
Взял Большакова под руку, вывел его в коридор.
– Давайте пройдемся, – предложил.
Он хотел, чтобы было движение. Так лучше, это он знал по опыту.
– Все так внезапно произошло. Мы завтракали, и вдруг он заваливается набок, падает со стула…
– Это долго длилось?
– Буквально несколько секунд. Я его подхватил на руки, а он открыл глаза и смотрит на меня непонимающе. Ничего не помнит, представляете? Только что сидел за столом – и вдруг очнулся на полу, а что было в промежутке – не помнит.
– Как у него ночь прошла?
– Нормально.
– Кошмарные сновидения, удушье – ничего такого не было?
– Нет. Он бы мне сказал.
– А утром ничего подозрительного не было? Может быть, какие-то странности в поведении. Или головокружение. Не жаловался?
– Нет.
– И жена ничего не заметила?
– Нет, – ответил Большаков мрачно. Его интонация не укрылась от Хургина.
– У вас конфликты с женой?
– Какое это имеет отношение?
– Если я спрашиваю – значит, имеет.
Большаков с сомнением посмотрел на доктора.
– Бывает, не все ладится, – сказал он с неохотой после паузы.
– И скандалы случаются?
– Да.
– Последний раз когда это произошло?
– Вчера.
– Сын в это время находился рядом?
– В соседней комнате.
– Но он видел, что что-то неладное происходит? Скандал был шумный?
– Покричали немного друг на друга. Она пару тарелок разбила. Все как обычно, – грустно усмехнулся Большаков.
– И часто такое случается?
– Скандалы? Пару раз в месяц – это точно.
Они дошли до конца коридора и остановились у окна. Мальчишка на велосипеде распугивал голубей. В конце аллеи шла пожилая пара, старичок тяжело опирался на палку.
– В этом может быть причина, – сказал задумчиво Хургин. – Психическая травма – и вот вам припадок, как реакция организма. Вам кажется, что причина болезни – где-то глубоко в душе ребенка, а на самом деле причина рядом. Просто надо посмотреть вокруг. Вот и Вольский говорил…
– Вольский? – несколько удивленно переспросил Большаков.
– Да, Вольский. Я недавно разговаривал с ним. И он по-своему прав, мне кажется.
Хургин провел ладонью по лицу, будто что-то с него смахнул.
– Приведите завтра вашего сына, – попросил он. – Скрывать от вас не буду: случившийся с Виталиком припадок – крайне тревожный и неприятный факт. Болезнь идет на шаг впереди, быстрее, чем я предполагал. Но и руки опускать не будем. Думаю, все наладится. Только у меня к вам просьба: создайте нормальную атмосферу в семье. Никаких конфликтов, все тихо и спокойно. Иначе я ничем не смогу помочь.
Большаков кивнул и отвернул свое серое лицо.