- Я у Николая Назаровича был как пёс на привязи - в любую минуту он мог меня сдёрнуть, послать в какой-нибудь Олонец за товаром, в грязь непролазную, в холод… - говорил Яков Данилович. - Я всё исполнял. Вот он и вознаграждал меня щедро.
- Вам же жалованья было положено всего семь рублей! - заметил со скепсисом в голосе Иванов. - Это вы называете "щедро"?
- Таковое жалование я имел только по первости, и притом к семи рублям квартира и стол были бесплатными. А затем он сделал меня управляющим и секретные задания мне поручал.
- Да какие там секретные, - махнул рукой сыщик. - Уж мне-то голову не морочьте!
- Ничего-то вы не знаете об этом человеке, господин агент. А ещё дела расследуете! Ещё когда я только начинал у него служить, Николай Назарович предложил мне жениться на его… м-м… знакомой, актрисе. Говорит, жить тебе с нею будет необязательно и даже ненужно. Я смекнул, что он мне предлагает стать ширмой для его амурных делишек, что это только для видимости надо, дабы заткнуть рты сплетникам. Вы же знаете, он был скопец и неспособен по мужской части… Но, наверное, хотелось иметь подле себя красивую женщину… уж и не знаю для чего: погладить её как-то, глазом посмотреть…
- Так-так, и что же? - сыщик понял, что неожиданный поворот разговора может оказаться весьма ценен, и заинтересовался по-настоящему.
- Я к тому времени овдовел, но такая просьба меня… как бы сказать… - Селивёрстов замялся, заёрзал на диванчике, принялся безотчётно елозить ладонями по бёдрам ног, переброшенных одна через другую, - в общем… засмущался я очень, засмурнел, не понравилось мне это предложение.
- Отчего же?
- Потому как не по-христиански всё это… Но, подумав, согласился. Да только Николай Назарович от этой мысли сам потом отошёл. Уж и не знаю, что тому послужило причиной. Но мне он доверять с той поры стал, возвысил меня и щедро наградил.
- Это как?
- Дал пятнадцать тысяч рублей.
- Ого-го! Не слишком ли борзо вы заворачиваете, господин Селивёрстов? Не многовато ли за такую безделицу? Или, по-вашему, Соковников деньги горстями разбрасывал, как Федока махорку?
- Николай Назарович так рассудил, а я что ж… Я не возражал, как вы понимаете. А потом ещё дело вышло: как-то раз послал он меня в Москву. Помните, наверное, процесс по делу скопца Платицына?
При этих словах Агафон Иванов всерьёз насторожился. В 1869 году он ещё не служил в Сыскной полиции, но об упомянутых Селивёрстовым событиях знал довольно подробно, причём от самых разных людей. "Дело Максима Платицына" для отечественной прокуратуры и полиции явилось ярким образчиком сектантской злокозненности и потому запомнилось надолго. Вообще же, эта мрачная, хитро запутанная история вполне заслуживала большого романа какого-нибудь масштабного отечественного бытописателя, такого, как Достоевский или Лесков.
Фактически оно началось ещё в 1862 г., когда чиновник губернской канцелярии Боголюбов, командированный в Моршанский уезд для проведения реформы по освобождению крестьян от крепостной зависимости, написал свой первый донос на Максима Кузьмича Платицына. Чиновник столкнулся с противодействием местной администрации, возглавляемой последним. Боголюбов довольно быстро разобрался в сути поставленных ему препон и - следует отдать ему должное! - не спасовал перед лицом могущественного противника. В течение ряда лет он написал последовательно несколько доносов как в полицию, так и в Третье отделение Его императорского Величества канцелярии, в которых доказывал, что Максим Платицын фактически саботирует исполнение Манифеста об освобождении крестьян и, являясь главой мощной скопческой общины, фактически превратился в местного царька. Смелого чиновника без преувеличения можно было сравнить с ветхозаветным Давидом, вышедшим на бой с огромным Голиафом. Силы оказались явно неравны. Сначала Николай Боголюбов был переведен в другое подразделение, затем и вовсе отставлен от должности; на него неизвестными лицами было совершено нападение, едва не стоившее ему жизни… В конце концов, весной 1867 г. несчастного чиновника по обвинению в клевете на "наследственного Почетного гражданина Максима Кузьмича Платицына" посадили в тюрьму. Общественное мнение к этому моменту было уже настроено таким образом, что практически все смотрели на Боголюбова как на полусумасшедшего, одержимого бредовой идеей "разоблачения скопцов".
И совсем уж трагичной оказалась бы будущность этого честного и достойного человека, если бы в его судьбу не вмешалось Провидение. В начале 1868 г. в Морше были насильно оскоплены два человека - мещане Котельников и Холопов. Им удалось покинуть враждебный уезд и добраться до Тамбова, где их принял гражданский губернатор Николай Михайлович Гартинг - человек новый в губернии, появившийся тут уже после реформы 1861 г. в рамках политики Императора Александра Второго, обновлявшего высший административный аппарат государства. Губернатор был потрясен до глубины души рассказом двух взрослых и сильных мужчин, оказавшихся совершенно беззащитными перед мощью преступной секты, фактически узурпировавшей власть в уезде. Перед скопческой агрессией (иной термин и подобрать трудно!) оказывались беззащитны как местные жители, так и люди, проезжавшие через уезд. Местная полиция игнорировала все жалобы как на скопческую пропаганду, так и на прямые нападения с целью кастрации людей, а потому население уезда чувствовало себя совершенно беззащитным.
Губернатор вспомнил о том, что еще не так давно о ненормальной ситуации в Моршанском уезде ему уже докладывали. Гартинг затребовал все докладные записки по этому поводу; так некоторые из донесений Боголюбова попали на стол нового губернатора. Гартинг осведомился о судьбе их автора. Должно быть, он испытал потрясение, узнав, что уже одиннадцать месяцев Боголюбов томится в застенке. Тем самым губернатор получил еще одно подтверждение огромного влияния сектантов.
Гартинг распорядился немедленно освободить Боголюбова из местной тюрьмы, благо власть главы губернии позволяла сделать это без особых проволочек.
Желая покончить с засильем скопцов, и, не полагаясь в этом деле на честность чиновников своей администрации, губернатор обратился за помощью в столицу. Он попросил предоставить в его распоряжение надежного человека, способного возглавить расследование злоупотреблений в Моршанском уезде и никак не связанного с губернским обществом. В глубокой тайне из Санкт-Петербурга в Тамбов был командирован жандармский офицер Шкот, который провёл большое расследование, вскрывшее коррупцию местной полиции, оказавшейся в услужении Максима Платицына. В конце концов Шкот арестовал 48 скопцов, весь моршанский скопческий "корабль"; из них 40 человек в конце концов отправились под суд.
Решением суда Платицын был лишён всех привилегий, прав состояния и имущества и отправлен на вечное поселение в Сибирь. Туда оказались отправлены и ещё несколько активных членов секты. Примечательно, что осуждённый Максим Платицын являлся сыном Кузьмы, известного сектанта-скопца, ещё за тридцать лет до этих событий привлекавшегося к суду по обвинению в насильственной кастрации людей, но оправданного. И отец, и сын не являлись кастратами в анатомическом смысле, что многим людям, не знакомым с устройством и обычаями секты, представлялось странным. Между тем, у скопцов довольно часто руководители "кораблей" уклонялись от кастрации, требуя, однако, безусловного оскопления рядовых членов секты.
- Ну, и какое отношение Соковников имел к Максиму Платицыну? - спросил Иванов.
- Стало быть, вы знаете это дело, коли помните обвиняемого по имени! Так вот, Николай Назарович дал мне довольно толстый пакет, запечатанный двумя печатями, и я при нём зашил его в карман пиджака. Отдашь, сказал мне, в Москве человеку, который явится за ним. И описал его - старичок, маленький, седенький, глазки с прищуром, явится ко мне, фразу условную скажет.
- Что, сам Максим Платицын?
- Того не знаю, паспорт не проверял. Я поехал, и точно - явился такой старичок, и я отдал ему пакет. Он его забрал и ушёл. А когда я вернулся, Николай Назарович мне ещё десять тысяч отвалил за службу. Велел забыть о поездке и никогда никому о ней не рассказывать. Я бы и вам сейчас не рассказал, да только смерть Николая Назаровича освободила меня от взятых обязательств.
- Вы утверждаете, будто Соковников финансировал скопцов в других городах?
- А это уж вам думать, господин сыскной агент. Это вы состоите на государевой службе. А что касается меня, то я получаемые от Николая Назаровича деньги в рост пускал, ценные бумаги с процентным доходом покупал и продавал с выгодой, так что капиталец мой приумножился.
- И часто покойный обращался к вам с такого рода конфиденциальными поручениями? - продолжал выспрашивать Иванов.
- Случалось. Вот хотя бы в прошлом году… Важная миссия мне выпала - послал меня хозяин к мировому судье, дабы я дело уладил: кухарка наша бывшая, Мария Желтобрюхова, на хозяина жалобу подала. Николай Назарович дал мне десять тысяч, говорит, отдашь судье, чтобы он дело замял. Но всё обошлось само собою, без взятки: судья отказал Желтобрюховой в возбуждении дела безо всякого моего обращения к нему. Я вернулся, хозяину сообщил, что, дескать, всё в порядке, а он про деньги и не спросил, вероятно, решил, что я их судье отдал. Каюсь, я тогда утаил их от Николая Назаровича, себе оставил. Но теперь моя совесть чиста. Хозяин накануне смерти призвал меня к себе и говорит, хочу тебе, Яков, премиальные дать за верную службу… и протягивает мне пакет, а в пакете пятнадцать тысяч рублей, а ещё говорит, десятка тысяч за мной. И тут-то я ему признался, что взял себе те десять тысяч, что он судье передавал. Он прямо-таки упал на колени и сказал: "Благодарю тебя, Господи! Спасибо тебе, Яша, что сознался, снял камень подозрения с души моей, теперь я совершенно спокоен!"
Иванов с сомнением покрутил головою и, не скрывая скепсиса в голосе, уточнил:
- Если я правильно понял ваш рассказ, Соковников не только обрадовался тому, что вы его, считай, обокрали, но ещё и наградил вас за это? И всё, что говорят свидетели о его скаредности в последние годы - суть оговоры человека большой и щедрой души!
- Ничего-то вы не поняли, господин сыщик, - Селивёрстов заёрзал на своём месте. - Всё-то вы передёргиваете, искажаете; работа, должно быть, приучила вас так всё извращать! Он меня подозревал, понимаете, его это подозрение мучило, поскольку сие - грех! И вот он меня решил проверить. И я его надежды оправдал: сознался в покраже. И он мне за моё сознание сделался благодарен! Такова нравственная мораль сей истории.
- Ну-у, Яков Данилович, вы мне тут прямо какие-то апокрифические предания рассказываете! - Иванов засмеялся. - Вы обокрали миллионщика, он вас заподозрил, но от подозрений своих сам же муку и испытывал… эко задвинули! Смешно!
- А чего смешного-то? Может, он скорую кончину свою чувствовал и хотел пойти в тот мир человеком, не обременённым низкими страстями и нравственными долгами перед ближними?
- Это перед вами у него был долг нравственный? - уточнил тут же Агафон. - С чего этот долг образовался? С того, что вы украли у него десять тысяч рублей?
- У покойного характер был… тяжёл, не приведи, Господи. Мало кто мог ему угодить. А я завсегда старался. И потом, у меня хорошо получается массаж, так я почти каждый день Николая Назаровича мазями растирал. Да-да, не улыбайтесь! У него рука сохла, и я его пользовал. И постепенно он так ко мне привык, что не мог без меня ни есть, ни пить.
Селивёрстов помолчал и вдруг выдал то, чего Иванов никак не ожидал от него услышать:
- А икону эту, Святого Николая Чудотворца, значит, он мне сам же незадолго до смерти и передал.
- Так что там с иконой Святого Николая Чудотворца в драгоценном окладе? Повторите, пожалуйста, заявление, сделанное вами сотруднику Сыскной полиции по пути сюда…
Товарищ прокурора следственной части Отлогин Иван Андреевич, видимо, изрядно намучившись от многочасового сидения на жёстком стуле в допросной камере, переваливался то на один бок, то на другой, не находя себе места. Он бы уже уехал со службы, но неожиданно скорое возвращение Иванова, рассказавшего притом о сознании Селивёрстова, задержало следователя на рабочем месте.
- Я от слов своих не отказываюсь и прошу отразить в ваших документах, что заявление делаю добровольно, безо всякого нажима, - начал было Селивёрстов, но Отлогин его сразу же прервал:
- Как вы можете видеть, настоящая беседа протекает без секретаря и без ведения протокола. Она имеет характер произвольного обсуждения вопросов, представляющихся следствию требующими прояснения. Это не допрос. Это именно беседа, по результатам которой я приму решение о том, каков же будет ваш статус в дальнейшем. Посему, Яков Данилович, прошу вас быть максимально точным в формулировках. Теперь продолжайте.
- Икона по завещанию должна была после смерти Николая Назаровича отойти Валаамскому монастырю. И вот Николай Назарович призвал меня к себе и велел отдать её в переделку. Говорит, какая разница монахам, какой там оклад! Их не должно волновать бриллианты ли в окладе или простые стекляшки. Короче, распорядился драгоценные камни вынуть из гнёзд и на их место стразы вставить. Он ведь по большому счёту монахов не любил. Авторитет церкви признавал, а монахов не любил. Поступок этот явился своего рода… как бы сказать получше? шуткой или иронией по отношению к монахам, понимаете?
- Честно скажу, шутку с заменой бриллиантов стразами "Уложение о наказаниях" квалифицирует как мошенничество, - мрачно отозвался товарищ прокурора. - Ну да о юридической квалификации мы поговорим чуть позже. Что же произошло далее?
- Я волю хозяина в точности исполнил. Икона сейчас у ювелира в работе. Знаете, на Большой Морской, в доме тридцать девять живёт, Берхман? Он там мастерскую и салон держит.
- Икона там? - уточнил следователь.
- Именно там.
Иван Андреевич тут же вытащил из своего портфеля бланк с угловой печатью прокуратуры Санкт-Петербургского окружного суда и принялся его заполнять. Насколько мог видеть Агафон Иванов, притулившийся на скамье у стены, следователь оформлял постановление об изъятии иконы и приобщении её к делу в качестве улики.
- Что же вы её не выдали при первом обыске? - спросил следователь, оторвавшись на миг от своего занятия. - Вам зачитывали обыскной ордер? Там ведь русским языком было указано, что именно у вас ищут! Черным по белому написано: "Предлагается добровольно выдать нижепоименованные вещи", среди которых значилась и эта икона.
- Не сомневайтесь, икона была бы возвращена на место. Последнюю волю Николая Назаровича я бы исполнил безоговорочно.
- В самом деле? Вы, никак, предлагаете мне поверить вам на слово? Ну, хорошо, а где сейчас находятся бриллианты? Они ведь уже извлечены из оклада, правильно я понимаю?
- Бриллианты… - Селивёрстов запнулся. - Я их уже продал… одному знакомому.
И, словно спохватившись, поспешил добавить:
- Потому как Николай Назарович велел их в деньги обратить. Говорит, деньги - они всякому человеку службу сослужить могут, на доброе дело пойти. А деньги я собирался как раз на днях отвезти Василию Александровичу, то бишь племяннику хозяина, так сказать, вернуть.
- Гм, интересно вас слушать, Яков Данилович, вы вроде бы взрослый человек, а всё у вас как-то по-детски звучит: "собирался, не успел", "Николай Назарович сам приказал"… - это всё пока одни слова! Николай Назарович уже никак ваши слова подтвердить не сможет… А то, что вы что-то там "собирались"… - так это к делу не пристегнешь. Вы уверяете меня, что "так" собирались поступить, а я подозреваю, что "эдак" - и кто же из нас прав? Пока же я усматриваю в ваших действиях факт присвоения имущества покойника. Что-нибудь можете возразить мне по существу?
- Вы на меня наговариваете!
- В самом деле? Хорошо, а есть ли у вас свидетели факта передачи вам покойным ценностей и денег?
Селиванов отрицательно качнул головой; на следователя он смотрел затравленно и недружелюбно.
- Вот видите, свидетелей нет, - продолжил Отлогин. - А кому продали бриллианты?
- А на что вам знать?
- А давайте, Яков Данилович, я не буду вам сие объяснять. Объяснения здесь даёте вы!
- Извините…
- Так я жду от вас фамилию покупателя, - напомнил следователь.
- Тетерин Дмитрий Апполинарьевич.
- А кто он такой? Купец или как? Знакомец ваш или…
- Дмитрий Апполинарьевич компаньон купца Яковлева.
- Которого Яковлева? Их несколько…
- Прокла Кузьмича.
- А-а, - следователь понимающе кивнул. - Это скопец который.
- Про то не знаю. Мне Яковлев не друг, я всё больше с Дмитрием Апполинарьевичем якшаюсь.
Отлогин обменялся с Ивановым быстрыми взглядами. Прокл Яковлев уже упоминался в этом деле, именно этот купец пристраивал Василия Чебышева на конюшню Николая Соковникова. Но начинать об этом разговор пока что не следовало, и потому следователь переключился на другую тему:
- А куда вы дели две последние приходно-раходные книги, которые хозяин в бюро обычно держал и которые полиции так и не удалось обнаружить во время составления описи?
- Так, а что ж я-то?… что вы-то на меня всё думаете?… я-то почему под вопросом?… - невпопад забормотал Селивёрстов. - Почему вы меня спрашиваете? Я не имею к этому никакого отношения!
- В самом деле? - Отлогин приподнял бровь и с сомнением посмотрел в глаза Селивёрстову. - Придётся вам, Яков Данилович, переселиться в арестный дом.
Селивёрстов прямо-таки взвился при словах "арестный дом", замахал руками, возвысил голос:
- Это почему в арестный дом? Вот вы все меня терзаете - и вы, и господин сыщик! - а лучше бы присмотрелись к доктору. Он хитрый жук: сам лютеранин, а детей своих по православному обряду решил окрестить и думаете просто так? С корыстью! Одну только цель преследовал - пригласить в крестные отцы Николая Назаровича. Вот вам умысел, вот желание втереться в доверие к хозяину, подобраться к его миллионам…
Чем более Селивёрстов горячился, тем громче делался его голос, а в глазах разгорался недобрый огонёк. Однако его пафосное негодование неожиданно перебил Агафон Иванов, молчавший на протяжении всей этой беседы:
- А скажите-ка, любезный Яков Данилыч, почему это по обнаружении хозяина мёртвым вы приказали домочадцам полицию не звать? И при том сами за полицией не отправились?
- Что-о-о? - Селивёрстов вытаращил глаза и, внезапно осёкшись, словно наткнулся на невидимую стену, заговорил вдруг очень медленно, тщательно подбирая слова. - Как это "не велел?", напротив, очень даже велел! Я же приказал, чтоб немедля дворника послали в околоток. А сам уехал, потому как встреча у меня была назначена с господином Локтевым. Он наш деловой партнер, на наши склады лён поставляет.
Слово "наши" в устах бывшего управляющего прозвучало очень солидно, с оттенком самодовольства.
- В самом деле? - иронично переспросил Иванов.
- В самом деле!
- Так что там про учётные книги? - вмешался в разговор следователь, не давая увильнуть разговору в сторону. - Куда они делись?
- Да я-то почём знаю? - он опустил голову и обхватил её руками. - Почему с меня-то спрос?
- Потому что вы управляющий! - веско ответил Отлогин и замолчал, предоставляя Селивёрстову возможность сказать что-либо в свою защиту.
Тот, однако, с ответом не спешил. Тогда воцарившееся молчание прервал Иванов: