- Как в армии! Барин натягивал верёвочки между колышками вдоль дорожки, а они должны были строго по этой верёвочке чистить. И ней дай Бог зайти им за линию или лишний снег оставить! Гром и молния! За порядком сам всегда следил: как инвентарь сложен - чтоб по росту и ранжиру, у кухарок проверял, как посуда и столовые принадлежности начищены. И ещё каждую неделю собственноручно перевешивал запасы продуктов. Каждую мелочь записывал в приходно-расходную книгу. Говорил бывало, я никому не позволю себя обворовывать. Вот такой характер!
Шумилову живо припомнилось, как в первый день описи пристав просматривал найденные приходно-расходные книги прошлых лет. Самых последних книг так и не нашли. Старые - те все оказались на месте, а одной или двух последних - нет. "Ай-яй-яй, неспроста пропали деловые записи такого хозяйственного человека, - подумал Шумилов. - "Был от этого кому-то прок". Вслух он, разумеется, этого не произнёс, а высказался общо и неопределённо:
- Наверное, такой характер вызывал… мягко говоря, не особенную любовь прислуги?
- Да уж, конечно, Алексей Иванович, - кивнул Базаров. - Знаете, когда доктор приехал и распорядился обмыть покойного, дворники явились и понесли тело. Да так неаккуратно взялись, что уронили Николая Назаровича головой об пол. И что ж вы думаете? Ни сожаления, ни раскаяния, только злобная мелочная мстительность: один из них не постеснялся сказать вслух, что, дескать, хозяин, теперь молчишь, ничего не скажешь, а раньше, поди, всё замечал…
- А как он к вам относился? Тоже, бывало, обижал?
- Пожалуй, что нет… Я же всегда при нём, ходил за ним как за малым дитятей… Иная мать так за ребёнком не смотрит. На меня ли ему жаловаться? Он мне доверял. Остальных в корысти подозревал, говорил, всем от меня что-то нужно. Локтев, мол, старый приятель, а и тот мне своих дочек в крестницы подсунул, надеясь, что им хороший кус от меня по завещанию отломится.
- Так ведь и отломился, - заметил Шумилов.
- Отломился, сие точно. Не стал Николай Назарович напоследок сквалыжничать… Он всех называл лицемерами. А что касаемо меня, так я такой же одинокий старик, что и он. Мы с ним жили бок о бок, да и старились вместе, - вздохнул лакей и слёзы заблестели в его глазах.
Алексей почувствовал неловкость из-за своей недипломатичной прямолинейности. Отступать, однако, не следовало, разговор надлежало закончить.
- Владимир Викторович, опишите, пожалуйста, в подробностях день смерти Соковникова, - попросил он.
- Утром я зашёл к нему в спальню как обычно, в четверть восьмого утра. Спал Николай Назарович всегда с открытыми окнами; кутался в пуховое одеяло, колпак надевал на голову - и сон без просыпа в любую погоду, и зимой, и летом! А вставать он любил, чтоб в комнате было уже тепло. Вот я и закрывал сначала окна, разжигал камин в холодные дни, ну… особенно зимою. В ту ночь, когда умер Николай Назарович - с двадцать четвёртого на двадцать пятое августа - без остановки шёл дождь… Захожу я утром - а окна настежь и воды налито - ужас! - на столе письменном, на кресле, что как раз у другого окна стояло, и столик лаковый красного дерева с наборным узором тоже весь залит. Я аж ойкнул ненароком! Николай Назарович обычно в это время уже просыпался, шевелился в кровати, мог что-то сказать… Н-да-а… А тут - тишина стоит. Я поначалу даже и не понял причины. Подошел к кровати посмотреть… А он как бы и не дышит. Я позвал его, тронул за плечо; он на боку лежал, а плечо уже холодное. Я перепугался, кинулся Якова Даниловича звать - тот в мансарде ночует. Селивёрстов, не одеваясь, сбежал вниз, прямиком в спальню помчался, к хозяину… Подошёл, убедился, что тот мертв. Потом - гляжу через приоткрытую дверь - он к столу подошёл и как будто ящики потрогал.
Базаров помолчал какое-то время, словно бы вспоминая что-то, затем продолжил свой рассказ:
- Увидев, что я за ним наблюдаю, Селиванов вышел ко мне и говорит: надо, дескать, окна закрыть, а то дождь льёт, а рамы разбухли и не прикрываются. Я побежал за плотником… Привёл. Стали они стол двигать - он же вплотную к окну приставлен, сами видели. Потом Яков Данилович начал туда-сюда ходить: то в спальню хозяйскую, то к себе наверх, то опять в спальню… Побудет наверху минут десять - и назад. Выходит из спальни и словно бы прячет что-то под полой пиджака. Р-раз! мышкой наверх шмыгнет и опять назад возвращается.
- И сколько раз он так ходил? - уточнил Шумилов.
- Да раза три-четыре. Потом, когда плотник раму подстрогал, и окно удалось закрыть, Яков Данилыч мне и всей челяди наказал - ничего не трогайте, я… в смысле он, поедет и сам полицию вызовет. Дверь в хозяйскую спальню запер, запряг дрожки, да и отправился. Возвернулся часа через четыре, да только привёз с собою не полицейских, а купца Локтева.
- То есть всё это время полиции в доме не было?
- Нет, конечно, откуда ей взяться? И вот Селивёрстов вместе с Локтевым пошли в спальню хозяина… Локтев вскоре вышел и отправился наверх, в комнату Селивёрстова, а Яков Данилович всё какие-то бумаги из бюро покойного выбирал. Потом, значит, тоже к себе наверх прошёл и через какое-то время опять вернулся в спальню хозяина. Затем приехал доктор, прямиком направился в спальню хозяина и застал там Селивёрстова и Локтева. Причём Локтев курил сигару. Яков Данилович простодушно и доктору предложил сигару из коробки, которая тут же, в спальне стояла.
- Хозяйские, стало быть, сигары, - заметил Шумилов.
- Ну да, а то чьи же? А Локтев с видом знатока говорит: нет, это плохие сигары, мужицкие, лучше вот моих попробуйте. Доктор, похоже, опешил, курить не стал, стыдно, говорит, при покойнике. Н-да-а, людишки!.. А Николай Назарович так и лежал всё в той же позе, ведь трогать-то было не велено! Доктор тут же послал дворников - одного за полицией, другого - за священником, отцом Никодимом, что с подворья Валаамского монастыря, он был духовником покойного, ну да вы его видели. Вскоре явился пристав собственной персоной. Посмотрел, расспросил, с доктором потолковал. Выяснилось, что доктор Гессе никаких возражений к захоронению не имеет, разрешение на это даст без проволочек. Ну тогда пристав и говорит, тело уносите, можете обмыть. Тут-то и случился тот казус, о котором я упоминал: дворники тело уронили головой об пол. Н-да, плохая примета, доложу вам… Вот.
- И только после этого дело дошло до опечатывания комнат, - подвёл итог Шумилов.
- Ну да! Пристав сказал: раз покойный был богатым человеком, следует до выяснения всех обстоятельств с наследством и имуществом все личные вещи и покои опечатать. Чтоб не расхитили имущество, значит. Наклеил свои бумажки на шкафы с посудой и книгами, сундуки, гардеробы с хозяйским платьем, спальню, бильярдную… Да вы сами всё видели. Всю мебель в спальне опечатал… Наши комнаты - я имею ввиду свою, горничных, кухарок, Якова Даниловича, ту, что в мансарде - не тронули. Я тем же вечером отправился на почтамт и дал телеграмму Василию Александровичу Соковникову, племяннику покойного. Вернулся, а у нас уже молебен идёт за душу раба Божия Николая… И так все три дня до похорон молились за новопреставленного раба Божия, упокой, Господи, его душу… А на другой день поздно вечером племянник хозяина приехали, Василий Александрович то есть. А потом уж вы знаете всё - завещание читали у нотариуса, и я к вам помчался.
- Послушайте, Владимир Викторович, ваш рассказ может оказаться очень важен для агента сыскной полиции, который приедет сюда по заявлению пристава. Вам непременно надо будет всё, сказанное мне, повторить сыщику. Вы это понимаете? - строго спросил Шумилов.
Базаров как-то замялся, опустил глаза и пробормотал негромко:
- Боюсь как-то, неловкость испытываю… Я ведь Якову Данилычу не ровня, вдруг осерчает, скажет, чего это я пасть разеваю? Он ведь меня в порошок сотрёт! Ну кто я супротив него?
Камердинер выглядел в эту минуту очень смущённым и жалким. Шумилов понял, что рассчитывать на мужественный поступок со стороны лакея не приходится - эта рохля, забитый, трусливый человек никогда не решится открыто изобличить того, кто в его понимании стоит выше по социальной лестнице. Пусть даже эта высота статуса существует лишь в его воображении и ничего не значит с точки зрения закона. Алексей чувствовал сейчас твёрдую уверенность в том, что именно так и развивались события в доме умершего скопца-миллионера: ощущалась в рассказе Базарова жизненная правда, точно и живо описывал он перемещения по дому всех участников тех событий и их действия. И про сигары Соковникова припомнил, маленький штришок, казалось бы, а как много в нём выражено! Перед Шумиловым зримо вставала картина свершившегося воровства, осуществлённого грубо, нагло, зримо. Интересно только, на что рассчитывал Селиверстов, забирая вещи умершего? Неужели на то, что Базаров никому и никогда не решится рассказать об увиденном? Наивно и странно… управляющий вовсе не производил впечатление глупого человека. Или подобная самонадеянность - это вовсе не глупость, а знание человеческой натуры, лакейской слабости и бесхребетности Базарова? Отсюда и расчёт на то, что даже увидев через приоткрытую дверь лишнее, камердинер предпочтёт сделать вид, будто ничего не заметил.
Шумилов вернулся, обдумывая рассказ Базарова, и отправился на поиски Василия Александровича. Соковникова он нашёл в спальне дяди, тот сидел за письменным столом и изучал большой конторский журнал, служивший покойному приходно-расходной книгой. Теперь, когда к документам умершего миллионера полиция открыла допуск, наследнику следовало получше изучить, что же именно он унаследовал.
- Вот, пытаюсь понять, что же у Николая Назаровича должно быть в сухом так сказать остатке, - удручённо проговорил племянник. - Сдаётся мне, что много чего. А ничего нет. Одной только наличности в доме должно быть тысяч пять, не менее. Вычитал про депозиты в разных банках, надо будет завтра объездить, уточнить, что осталось. Чует моё сердце, что была кража.
- Моё сердце тоже это чует, - заметил Шумилов. - Но я надеюсь, что многое удастся вернуть.
- Правда? - Василий с надеждой поднял глаза на Шумилова. - Вы что-то узнали?
- Пока ничего. Считайте, что я сие сказал лишь основываясь на чутье и опыте.
- Надо матушке письмо написать, - неожиданно заговорил о другом Василий. - Она одна сидит в Твери, на хозяйстве, так сказать. Чувствует она себя не очень хорошо, болеет, беспокоюсь я за неё. Мы с мамашей жили небогато, не то чтобы скудно, а скромно, мечтали о наследстве… жизнь в Петербурге представлялась сказочной, недосягаемо-райской. Фонари, театры, мощёные улицы, водопровод, опять же… Теперь вот и наследство вроде бы получил, а в душе горечь какая-то, ощущение обмана. Мне даже не самих украденных ценностей жалко, а досадно, что какой-то негодяй обманул, обокрал, а поделать я ничего не могу. Чувство беспомощности злит. Может, мне надлежит самому поехать в сыскную полицию и подать необходимое заявление?
- Нужды в этом я пока не вижу, - заверил Шумилов. - Это должен сделать пристав, тем более, он сказал, что так и поступит. Полагаю, уже завтра у вас появится сыскной агент. Во всяком случае, вы спокойно можете выждать день или два, там станет ясно, как действовать далее.
- Хищение совершил кто-то из своих, из тех, кто у нас перед глазами, - задумчиво продолжил Василий. - Может, имеет смысл обыскать весь дом и личные вещи работников?
- Ход ваших мыслей мне понятен. Да только краденого в доме уже нет, прошедшего времени вполне достаточно, чтобы вывезти всё. За прошедшие дни каждый работник уже не один раз выезжал в город, так что вор всё опасное для себя уже вывез в надёжное место. Кроме того, по закону вы не имеете права обыскивать личные вещи своих работников. Так что идея, конечно, хорошая, но несколько запоздавшая.
- Что ж, спасибо, вы так всё ловко по полочкам раскладываете!
- На самом деле наука нехитрая, - усмехнулся Шумилов. - Василий Александрович, мне надо бы съездить в город, поскольку истекает время моего отпуска, взятого на три дня. Разберусь сегодня со всеми делами и вернусь либо вечером, либо завтра утром.
- Что ж, действуйте, - кивнул Соковников. - Давайте-ка, я распоряжусь, чтобы вам экипаж заложили.
Он с трудом вышел из-за стола, придерживая рукою бок, перехватив взгляд Шумилова, пояснил:
- Почка болит, хоть ты тресни! Чаёк пью, а толку - чуть! Но невозможно же всё время для снятия боли пить опий, правда?
Они вместе вышли во двор, где Василий подозвал конюха, отдал необходимые распоряжения и через четверть часа Алексей Иванович уже ехал в направлении Петербурга.
Ещё не было двух часов пополудни, как Шумилов закончил свои дела в "Обществе взаимного поземельного кредита" и направился к себе на квартиру. Следовало переодеться в чистое, да и перемену белья сложить в портфель, дабы забрать с собою в Лесное. Пользуясь случаем, он отобедал с квартирною хозяйкой, госпожой Раухвельд, и уже вышел из-за стола, когда горничная Маша сообщила, что к нему явились гости: господа Пустынцев и Гаршин. С первым Шумилов хорошо и давно уже был знаком - они вместе заканчивали Училище правоведения, вторая же фамилия ничего Алексею не сказала.
Выйдя в прихожую, Алексей увидел рядом с Владимиром Олеговичем Пустынцевым мужчину среднего роста с густой тёмно-русой бородой, показавшегося ему поначалу довольно молодым, но нарочито хмурым. Высокий лоб незнакомца прорезала глубокая вертикальная морщина, насупленные брови и нарочито прямая осанка выдавали стремление показать свою независимость и значимость. Так обычно держат себя подростки, добирая солидности и важности. Одет незнакомец был подчёркнуто аккуратно, даже франтовато: сюртук от хорошего портного, шелковый галстук, рубашка накрахмалена, да так, что казалось захрустит при энергичном движении.
- Алексей, такое впечатление, будто ты не живёшь дома! - раскованно жестикулируя, заговорил Пустынцев вместо приветствия. - Второй день являюсь к тебе и не чаю уже застать! Ты посмотри, кого я привёл - это Вселовод Гаршин собственной персоной, прошу любить и жаловать!
- Шумилов Алексей Иванович, но можно без отчества, - подал руку Алексей. - Вы часом не…
- Правильно, это именно он, - перебил его Пустынцев, - наш дорогой писатель и журналист. Узнал, что мы знакомы, и настоял, чтобы я свёл его к тебе. Попадёшь, брат, в эпическое произведение. Ведь напишет же Всеволод Михайлович когда-нибудь что-либо эпическое!
- Прошу вас, проходите, - Шумилов отступил, пропуская гостей в свой кабинет. - Нечего стоять на дороге.
Он, разумеется, знал, кто такой Всеволод Михайлович Гаршин. Студент Горного института, добровольцем ушедший в действующую армию в начале Балканской войны, раненый в ходе боевых действий с турками и написавший несколько пронзительных рассказов о войне, к лету 1880 года сделался известен всему читающему Петербургу. О нём заговорили как о новом Льве Толстом, когда-то снискавшем всеобщую известность именно после опубликования "Севастопольских рассказов". Начало литературного пути обоих писателей и в самом деле казалось чем-то похожим.
Пустынцев, с которым Шумилов не виделся уж года два, держал себя непринуждённо, словно только давеча забегал к Алексею. Протянул Алексею бутылку шампанского и лукошко с клубникой.
- Вот, братец Лёшенька, заехали в Милютинские ряды, прихватили. Знали, что у тебя может не оказаться, - и с прелестной наглостью столичного выжиги уселся на диван, забросив ногу на ногу.
Шумилов после Училища правоведения попал в Министерство юстиции на казённую службу, Пустынцева же по папиной протекции угораздило устроиться в коммерческий банк. Специфика работы, требовавшая умения ладить с людьми и при случае пускать пыль в глаза, наложила на манеры прежде весьма скромного Владимира определённый отпечаток. Чувствовалось, что он превратился не то чтобы в хама, но в милого наглеца точно.
- Всеволод коллекционирует человеческие типы, - разглагольствовал Пустынцев, наблюдая за тем, как Алексей разливал шампанское по высоким фужерам на тонкой ножке. - Он премного наслышан о деле француженки Жюжеван, из-за коего ты вылетел из нашей достопочтенной прокуратуры… будь она неладна! Узнав, что ты мой товарищ, насел, говорит, веди к Шумилову, хочу посмотреть на этого Давида, восставшего против отечественного Голиафа. Да-с, так и сказал, метафора, однако! Или гипербола, уж и не знаю, как правильно! Всеволод будет твой человеческий типаж исследовать посредством писательского инструментария, так сказать, препарировать тебя, разбирать по косточкам: усики, рожки, ножки, брюшко, там, панцирь, крылышки, если есть, всё как положено…
- Я, знаете ли, получив офицерский чин, взял да и вышел в отставку, - откашлявшись, негромко заговорил Гаршин; его серьёзный тон резко контрастировал с ёрничаньем Пустынцева. - Приехал в Петербург, решил, что займусь писательским трудом профессионально. В самом деле, не в горные же инженеры подаваться! Я-то на инженера учился. А сейчас почувствовал, что как-то вырос из этого, ушёл душою куда-то совсем в другую область.
Шумилов поднял бокал шампанского, давая понять, что желает сказать тост:
- Для меня честь принимать человека, которого я искренне считаю восходящей звездой нашей литературы. В вашем лице стареющие колоссы русской прозы - Салтыков, Достоевский, Толстой - могут видеть в высшей степени достойную смену. Предлагаю выпить за знакомство, за тот в высшей степени удачный экспромт, что устроил нам господин Пустынцев.
Разговор потёк живо и непринуждённо, на "ты", словно в кабинете Шумилова собрались старые и притом близкие друзья. Гаршин оказался прекрасным рассказчиком, он живо описал несколько сцен из своей прежней военной жизни, причём никак не пытался выпячивать собственные заслуги и доблести, а скорее напротив, всячески их преуменьшал. Затем он переключился на Шумилова, принялся расспрашивать его о нравах столичной прокуратуры, о судейских обычаях и криминальных происшествиях, из практики как самого Алексея Ивановича, так и не связанных с ним непосредственно.
Разговор зашёл и о творческих планах, теме вполне уместной и оправданной в разговоре с писателем. Гаршин, задумавшись немного, вместо рассказа о литературе, вдруг заговорил о "некрасовцах", казаках, служивших у турок и сражавшихся против русских на протяжении всего девятнадцатого века: