И все - таки вначале Мурзин решил понять другое: не кто взял, а куда дел, если взял. Можно, скажем, незаметно выбросить за окно. В сугроб, чтобы после подобрать. Но сугробы перед губернаторским особняком расчищены, а швырять просто так, на добычу, первому же прохожему, рисковать с единственной целью - насолить генералу, на это мог отважиться только один человек - Грибушин. Правда, Сыкулев - младший, вытаскивая из тайника свой перстень, мог шепнуть кому - нибудь из домашних, чтобы караулили под окнами, ждали, когда выбросит, но это предположение пришлось отмести. Сыкулев был вдовец и страшно скуп, в последние месяцы даже прислуги не держал; в доме у него обреталась лишь сожительница, она же кухарка, женщина необъятных размеров - из тех, про кого говорят, что в три дня не обскачешь, незамеченной появиться под окнами она не могла. Кроме того, по словам часового, уже допрошенного Пепеляевым, ни эта баба, ни какие - то другие подозрительные личности возле комендатуры не околачивались.
Мурзин откровенно оглядывал залу, в то же время наблюдая и за купцами, как в игре "горячо, холодно". Кинуть перстень в камин? Но и эта мысль Пепеляева уже осенила: пламя заливали водой, Шамардин лично разгребал головни, но ничего не нашел. Или нашел и спрятал? Ведь его - то не обыскивали. В таком случае кто - то должен был бросить перстень в камин. Но кто? И почему тогда не потребовал обыскать и Шамардина, когда тот ничего не обнаружил? Или побоялся этим требованием выдать себя? Голова шла кругом от всех этих предположений.
Положить в люстру, в один из плафонов? Нет, надо для этого поставить стул на стол, вскарабкаться. Куда там? А кроме стола и стульев, никакой мебели не было ни в самой зале, ни в примыкавшей к ней крошечной комнатушке, где в старые добрые времена, как объяснял Фонштейну Калмыков, стояла кушетка, губернаторы на балах, устав от шума и танцев, ненадолго уходили туда прилечь. Теперь комнатушка была совершенно пуста - голые стены.
Оставался еще паркет: могли украдкой сунуть под паркетину. Мурзин медленно прошелся по зале, то и дело останавливаясь и сапогом пробуя пол, но истертые, давным - давно не вощенные дощечки лежали плотно, прочно, ни одна даже едва уловимым раскачиваньем не выдавала под собой тайника. И где же этот перстень, если всех купцов обыскивали? У Шамардина? Или в самом деле Грибушин выбросил в форточку?
- Послушайте, капитан, - спросил Мурзин, глазами указывая на Ольгу Васильевну, - а кто обыскивал даму?
Шамардин отвечал, что приглашали из канцелярии ремингтонистку Милонову.
- Я хочу с ней поговорить, - сказал Мурзин, и через пару минут, приведенная юнкером - часовым, появилась эта Милонова, робкая барышня с толстыми плечами.
Мурзин взял два стула, отнес их в комнатушку, где отдыхали губернаторы. Затем провел туда Милонову и прикрыл за собой дверь.
Беседовала недолго. Вскоре Милонова, разрыдавшись, призналась, что Ольга Васильевна при ней ничего с себя не снимала, только дала осмотреть ридикюль, откуда сама же и вынула серебряный рубль. Пожалев ее, Милонова взяла этот рубль и обманула генерала, сказала ему, будто обыск произвела самый тщательный.
- А рубль зачем взяли, если пожалели ее? - спросил Мурзин.
У Милоновой сразу все слезы высохли.
- Одно к другому не относится, - обиделась она. - Я ее как женщину пожалела. Вам - то что, мужикам! Вы бессовестные. А женщине стыдно раздеваться в таком месте.
- Вам что же, велели ее раздеть?
- Я же вам говорю… И белье, может, не совсем чисто. Пожалела ее.
- Рубль - то при чем? - напомнил Мурзин.
- Господи, рубль! У нее в ридикюле их штук пять лежало или семь, а у меня мать больная, картошка кончается. Одно к другому не относится, что взяла. - Милонова опять всхлипнула. - И может, мне стыдно было ее обыскивать. Я вам кто? Надзирательница? В тюрьме служу?
- А рубль брать не стыдно было?
- Да вот он, ваш рубль несчастный! Берите! - Из кармашка в юбке она достала серебряный кругляш, отчеканенный пять лет назад, к юбилею династии, чей родоначальник, любитель соколиной охоты, даровал старокрещенцам свободу от всех податей и повинностей.
- Спрячьте, - сказал Мурзин. - Пригодится, раз картошка кончается.
- Нет уж! - Милонова кинула свой рубль на подоконник и выбежала прочь.
Мурзин не стал ее удерживать. Вслед за ней вышел в залу, где Шамардин, подмигнув уже совершенно по - дружески, шепнул:
- Кобылка! На ощупь - то какова?
Он решил, что раз Милонова плачет, значит, ее обыскивали.
- Ольга Васильевна, - сказал Мурзин, - я хотел бы поговорить с вами наедине. Прошу в ту комнату.
Сесть она отказалась, сказав, что ничего, перед таким важным начальником постоит, ноги не отсохнут: перед генералом сидела, а уже перед ним постоит, окажет уважение.
- Мне известно, - перебил Мурзин, - что вы сумели избежать досмотра.
- Мало я ей дала, паршивке, - сказала Ольга Васильевна.
- Зачем вы так? Эта девушка вас пожалела.
- Пожалела? Чего тогда рубль взяла?
- Одно к другому не относится, - объяснил Мурзин
- Допустим… И что вам угодно?
- Почему вы не дали себя обыскивать?
Она пожала плечами:
- Неужели не понятно? Я женщина. Впрочем, для вас ведь все равны. Все товарищи. Пожалуйста, зовите эту паршивку. - Ольга Васильевна вынула одну руку из муфты и начала стряхивать с плеча шубку.
- Что, прямо при мне? - спросил Мурзин.
- Можете присутствовать, если хотите. - Она смерила его презрительным взглядом. - Вы для меня не мужчина.
- А кто же?
- Покойник, - сказала Ольга Васильевна, вдевая в муфту другую руку и сбрасывая шубку на стул.
Мурзин остановил ее:
- Можете не трудиться… Дайте - ка мне вашу муфту.
Сунул руку внутрь, в меховое тепло, нащупал карман, где не было ничего, кроме носового платка, довольно грязного, как и предполагала Милонова. Правда, она это предполагала о белье, но не важно, подумал Мурзин, одно к другому тут относиться. Взглянув на Ольгу Васильевну, не заметил и тени тревоги, зато увидел, что левая ее рука, с которой он только что сам снял муфту, сведена в кулак. Ну, не то чтобы совсем в кулак, но пальцы напряжены, поджаты как - то ненатурально.
- Что у вас там?
Она молчала.
- Я спрашиваю…
- Он, - прошептала Ольга Васильевна, косясь на дверь. - Перстень… Не говорите никому! Не скажете, я вам после половину отдам.
- Распилим или как? - Мурзин не поверил, потому что глаза ее смотрели хитро, обещали другое.
- Половину цены. Соглашайтесь.
- Зачем покойнику деньги?
- За пятнадцать тысяч - то от двух смертей откупитесь. - Она подняла сжатый кулак и держала его у самого своего лица, слегка поворачивая из стороны в сторону, будто поддразнивая. - Ну?
- Покажите сперва.
- Отвечайте: да или нет?
- А если нет?
Ольга Васильевна подскочила к окну, распахнула форточку:
- Выброшу, и ничего не докажете.
Мурзин схватил ее за руку. Рассмеявшись, она тут же развела пальцы: на ладони лежала не то пружинка, не то проволочка - маленькая, изогнутая, чуть сизая на свету, в радужных переливах, словно побывала в огне.
- Что это? - ошарашенно спросил Мурзин.
- Что - что! Зубочистка, вот что.
- Зубочистка? - усомнился Мурзин, уже понимая: издевается над ним, стерва такая, голову морочит. - Почему вы ее прятали - то?
- А шутила, - сказала Ольга Васильевна. - И потом сами подумайте, какая женщина захочет афишировать, что у нее зубы дырявые?
- Я же для вас не мужчина.
- Вот я и признаюсь: дырявые, дырявые. - Ольга Васильевна улыбнулась ослепительно.
Отпустив ее, Мурзин пригласил Каменского. Тот с готовностью откликнулся на зов, плотно прикрыл за собой дверь и тут же, не дожидаясь вопросов, начал излагать свои соображения: перстень украл Грибушин, чтобы соблазнить им Ольгу Васильевну. Не зря он в Японии полгода прожил, его гам всяким штукам научили. А удобный момент представился, когда пришел Исмагилов, стал говорить, что ничего не даст, лучше помирать будет. Все его обступили, один Грибушин остался сидеть за столом рядом с коробочкой.
- А вы, - спросил Мурзин, - где были в это время?
- Где и все. Исмагилова уговаривал, чтобы не упирался.
- А Ольга Васильевна?
- Что вам Ольга Васильевна? - встревожился Каменский. - Она тут ни при чем.
- Но вы считаете, что ее можно соблазнить этим перстнем?
- Нет, - сказал Каменский, - нельзя. Ее не купишь. Это Петр Осипыч так считает.
- И все - таки где находилась Ольга Васильевна в то время, как вы уговаривали Исмагилова?
- Кажется, она стояла у камина. Грела руки.
- У нее же муфта есть.
- Уж я - то знаю лучше других, - весомо проговорил Каменский. - У Ольги Васильевны всегда мерзнут руки. Это от сердца. Она слишком близко все принимает к сердцу… Хотите, дам один совет?
- Ну, сказал Мурзин.
- Не доверяйте мужчинам с холодными руками и женщинам - с горячими. Я говорю исходя из собственного опыта.
- И почему так?
- Не знаю. Загадка природы. Вот, например, у Грибушина пальцы всегда холодные, словно только что умывался.
- А у Сыкулева?
- Как лед.
- Тогда, может он украл?
- Может, и он. С него станется.
- Так все же кто, Сыкулев или Грибушин?
- Возможно, они сговорились между собой, - подумав, отвечал Каменский. - И при обыске передавали перстень друг другу. Вот его и нашли.
Это была толковая мысль, но Мурзин отверг ее еще раньше: ни один из купцов не доверял другому настолько, чтобы взять его в компаньоны.
Каменский ушел, его место занял Сыкулев - младший, который немедленно обвинил в краже своего бывшего конкурента: тот, мол известный ловкач, в купеческом собрании веселил публику фокусами - с платком, с монеткой, все - то у него пропадало и сыскать не могли.
Шамардин, добровольно возложивший на себя обязанности мурзинского адъютанта, вводил приглашенных для беседы и выводил их обратно в залу, но присутствовать, при разговорах Мурзин ему не разрешал, пользуясь полученной от Пепеляева властью, закрывал дверь у Шамардина перед носом.
Остановив Сыкулева - младшего, который честил Каменского на все лады, припоминая тому и бублик, и еще какие - то грехи десятилетней давности, Мурзин сказал:
- Не найду ваш перстень, меня расстреляют…
Сказал и посмотрел Сыкулеву - младшему в глаза, на чудо не надеясь, не к жалости взывая, не к состраданию, а так, любопытствуя, что почувствует человек, если взял - то сам, какой тяжестью лягут эти слова на его душу. И лягут ли? Но Сыкулев мгновенно потерял к Мурзину всякий интерес, как только понял, что перед ним не представитель власти, а калиф на час, и можно, значит, не церемониться. Встал и пошел.
Мурзин прислушался: палка стучит по паркету, громче стучит, увереннее, чем когда Сыкулев - младший шел на допрос, вот зацепила чей - то стул, кто - то возмутился. И все - таки, о сказанном слегка жалея, Мурзин знал: останется между ними. Сыкулев никому не расскажет, потому что ему приятно видеть, как другие суетятся и лебезят перед человеком, которому недолго жить, чья власть - соломенная. Действительно, голосов не слыхать. Шамардин, заглянув, спросил:
- Кто следующий!
- Калмыков, - ответил Мурзин. - Потом Фонштейн.
Каменский и Сыкулев - младший даже не пытались оправдаться, мысль о том, что они тоже могут подпасть под подозрение, казалось им несерьезной, каждый считал себя свидетелем, не более. Но Калмыков и Фонштейн, вызванный следом, сразу же начали клясться и божиться, что не виноваты. Калмыков приводил примеры своей честности в делах, особо напирая на следующее: у него для приема улова от рыбаков и для продажи на рынке использовались одни и те же весы, одни и те же гири, не как у других, когда при покупке ставят одни, а при продаже - иные, но оба раза испорченные, чтобы в первом случае тянули меньше, а во втором - больше.
А Фонштейн сказал так:
- Тысяча извинений, господин Мурзин, вы ведь знаете: если украдет русский, говорят, что украл вор, а если украдет еврей, говорят, что украл еврей. Вы же понимаете, я не могу себе такого позволить. Тем более теперь…
В его состоянии, как полгода назад выяснил Мурзин. доля, нажитая обманом, была довольно велика. Но это был тот обман, который многие и за обман - то не считали, так что Фонштейн искренне полагал себя честным человеком. Кому - то господь дал хворостину, чтобы пасти овец, кому - то - ножницы, чтобы их стричь, и в этом мире, устроенном на редкость разумно, ножницы в его руках всегда были отточены, стригли бесшумно и чисто. Так что Фонштейн считал себя честным человеком.
Но едва Мурзин стал спрашивать, кто, по его мнению, мог украсть перстень, Фонштейн указал на Калмыкова, как и Калмыков прежде - на Фонштейна. Даже здесь, в разговоре с глазу на глаз, эти двое боялись бросить тень на Грибушина, Чагину, Каменского или Сыкулева - младшего, людей могущественных и способных отомстить, но остерегались и Мурзина. Вдруг тот заподозрит их в нежелании помочь следствию? В итоге Калмыков с Фонштейном предпочли самый безопасный вариант: обвинили друг друга, хотя никаких доказательств и не привели.
Затем! Шамардин привел Грибушина. Сели.
- Почему, - спросил Мурзин, - вы сказали генералу, что перстня вообще не было? Шутить изволили?
- Ничуть. Возможно, все мы стали жертвами гипноза.
- Это еще что за штука?
- Внушение, - снисходительно пояснил Грибушин. - Вам такое не приходило в голову? И зря. Сыкулев - человек с сильной волей, он вполне мог внушить нам, будто принес то, чего в действительности не существует. Или существует, но в другом месте. А потом появился генерал, тоже человек с сильной волей, и пелена спала с глаз.
- За дурака меня держите?
- Угадали, - кивнул Грибушин. - Но это к делу не относится.
- А себя вы считаете человеком со слабой волей?
- Но я же говорил генералу, что коробочка с самого начала была пуста. И вам повторяю: пуста, пуста. Могу дать честное слово. Или перекреститься. Что предпочитаете?
- У вас ведь сын есть. Поклянитесь его здоровьем!
- Клянусь, здоровьем Петеньки, - сказал Грибушин, - она была пуста!
- Петр Осипыч, - после паузы спросил Мурзин, - а сами вы могли бы украсть это колечко?
- Да, - серьезно ответил Грибушин. - В нынешней ситуации - да, не скрою, потому что я принципиальный противник любого насилия. Терпимость и ясное сознание собственной выгоды, вот на чем зиждется демократия. А мы еще не созрели для нее. Увы! И я мог бы украсть, потому что других возможностей выразить протест у меня нет. Но красть было нечего. - Он улыбнулся. - Я ответил на ваш вопрос? Тогда и вы, голубчик, скажите вполне честно: если не сумеете найти перстень, вас расстреляют?
- Да. - Как и в разговоре с Сыкулевым - младшим, только еще откровеннее Мурзин посмотрел Грибушину прямо в глаза, где разгорелись и потухли кошачьи зеленые огонечки.
- Мне вас жаль, - сказал Грибушин, - Я помню, что вы не все отняли у меня при последней реквизиции. В той мере, в какой благородство доступно людям вашей касты и ваших убеждений, вы им обладаете. Я это признаю и готов помочь. Но нельзя найти то, чего нет. Коробочка была пуста.
- Да откуда вы знаете?
- Заметили, Сыкулев табак нюхает? Доставал из кармана кисет, нечаянно выронил коробочку. Она упала и раскрылась. И она была пуста, я сам видел. Могу еще раз поклясться здоровьем Петеньки.
- Не надо, - сказал Мурзин. - Вы говорили об этом генералу?
- Ну, разумеется. Ведь он тоже мог бы взять у меня все, а берет лишь десять тысяч. Я сообщил ему тоже, что и вам: все мы стали жертвами внушения.
Грибушин вернулся в залу, Мурзин один остался в комнате, велев Шамардину со следующим обождать. Холодок безнадежности уже проник в душу, а время летит, и хотя срок, отведенный для поисков, с Пепеляевым оговорен не был, но как - то само собой разумелось, что лишь до вечера, до темноты. Декабрьский день за окнами томился на той зыбкой грани, после которой скоро пойдет на убыль. Все мысли стали коротенькими, юркими, и лихорадочная их мельтешня - предвестница отчаяния, сушила мозг. То ли с голодухи подташнивало, то ли от безнадежности. Что же получается? Каменский указал на Грибушина, Грибушин - на Сыкулева - младшего, тот - на Каменского; круг замкнулся, а внутри его был еще один, поменьше, как на мишени - Калмыков с Фонштейном, обвинившие друг друга. Холодные руки, горячие, зубочистка, чудотворец Сыкулев. Тьфу! Какая - то невсамделишная жизнь, в которой он, Мурзин, жить не привык, где говорили одно, думали другое, а делали и вовсе третье. Бред наползал, как едучий дым, и не хотелось дышать им в последние, может быть, часы его собственной жизни. Он приник лицом к форточке, подышал, потом вышел в залу и громко, чтобы все слышали, спросил у Шамардина то, о чем давно собирался спросить, но откладывал уж на самый крайний случай, когда никаких иных, более разумных соображений не останется:
- Этот поп, что стены окуривал… Он кольцо тоже видел?
Шамардин хлопнул себя по лбу:
- Ах ты, господи! Как жы я забыл?
- Расхаживал тут, расхаживал, - сказал Сыкулев - младший. - И перстенек трогал.
- Ну, знаете, - развел руками Грибушин, - Все - таки духовное лицо…
- Все может быть, - возразил ему атеист Каменский.
Фонштейн помалкивал, понимая, что если даже и есть у
него какие - то подозрения, то лучше их держать при себе: по такому деликатному вопросу ему - то явно высказываться не стоило.
- А вот Ольга Васильевна его хорошо знает, - неожиданно вмешался Калмыков. - Вы ведь, Ольга Васильевна, у него исповедуетесь? У отца Геннадия?
Та глянула через плечо:
- И что вы этим хотите сказать?
- Ничего… Так просто, к слову.
- А не вы ли, - спросили Чагина, - с ним домами соседствуете?
- Что ж с того? - Калмыкова будто подкинуло со стула, - Что ж с того, что соседствую? Зато я, Ольга Васильевна, другого приходу!
- А потир серебряный не ты разве в Покровскую церковь пожертвовал? - напомнил Сыкулев - младший.
Калмыков присвистнул:
- Сколько лет прошло! И то меня сестра упросила: дай да дай, не скупись… Тогда еще отец Геннадий у Покрова - то и не был.
- Где же он тогда был? - как бы между прочим поинтересовался Каменский. - Не в Феодосьевской церкви?
- В ней самой.
- А вы, простите, запамятовал, какого приходу?
- Феодосьевского, - сказал Калмыков. - Мы издавна феодосьевские, от деда.
- В таком случае, - внезапно меняя тон, отвечал Каменский, - тем более не стоило бы вам задевать Ольгу Васильевну. Вы, собственно говоря, на что намекали? Что госпожа Чагина взяла кольцо и передала отцу Геннадию, который его отсюда и вынес? Да как вы смеете?
- Я не намекал, - испугался Калмыков. - Я так просто, к слову.
- Думайте, господин Калмыков, прежде чем сказать! - посоветовал Грибушин. - Да и вы тоже хороши, Семен Иванович! Как вам не стыдно? Вы в своем уме? Священник, духовник Ольги Васильевны, уважаемый человек…
- Все мы уважаемые, - многозначительно произнес Каменский, с ненавистью поглядывая на Калмыкова.
Грибушин печально покачал головой:
- Да - а, отвратительнейшая история… Кажется, мы превращаемся в свиней, господа.