А Мурзин, слушая эту перепалку, подумал вот о чем: интересно, Ольга Васильевна покаялась на исповеди в том, что донесла в ЧК на своего мужа?
Через одного из юнкеров, приставленных к дверям каминной залы, он уже успел позвать дежурного по комендатуре, которому Пепеляев наказал исполнять все его просьбы, и вскоре вестовой пролетел под окнами, направляясь по Сибирской вниз, к Покровской церкви. Копыта простучали и замерли, Мурзин поманил пальцем Константинова:
- Пойдемте потолкуем…
Беседовали б губернаторской комнатушке с глазу на глаз, но разговор получился путаный, беспорядочный и бестолковый, потому что вопросы большей частью оставались без ответа. Константинов попросту отмахивался от них и продолжал говорить о своем. Заставить его отвечать по порядку было совершенно невозможно.
- Господи, о чем вы? - сердился он. - Какое это имеет значение?
Прежде всего он сказал, что исчезновение перстня для него неудивительно, с драгоценностями такого ранга всегда случаются истории самые таинственные, примеров тому множество; тут Константинов начал сыпать именами великих князей и княгинь, аристократов, знаменитых финансистов и незаметных, но могущественных откупщиков, он рассказывал про их изумруды и бриллианты, с которыми произошло нечто подобное - пропали, сгинули, каким - то невидимым образом просочились сквозь стены будуаров, сейфов и церковных рак. У драгоценных камней, говорил Константинов, есть Душа, и чем прекраснее камень, тем душа в нем тоньше и живее. И неправда, что к таким камням липнет кровь. Нет, если из - за камня совершено убийство, душа в нем умирает, как тускнеет жемчуг на шее у развратной женщины, остается лишь оболочка, и цена ему после этого - грош. Да, грош, хотя и не все это понимают. И некоторые ювелиры поддерживают в людях заблуждение, будто камень остался прежним. Но сами- то они все отлично знают, их не обманешь.
- Нас не обманешь, - грустно сказал Константинов.
Недаром же в своей мастерской в Петербурге он часто слышал по ночам чьи - то голоса - тихие, похожие на шелест листвы, на ветер. Все настоящие ювелиры их слышат, вот почему испокон веку они держатся особняком и даже в толпе, на улице, сразу признают друг друга - ночные голоса входят в их плоть и кровь.
Такой чепухе, само собой, Мурзин, поверить не мог, но в том, что Константинов этому верит и не врет, сомнений не было. Опрятный старичок с розовой лысиной, по - детски важный, чем - то напомнил он китайца Ван Го - то же одиночество заметно в нем, печаль чужака, вежливая покорность не людям, а судьбе, не от трусости идущая, а от сознания, что некие грозные стихии подхватили тебя и несут и нет смысла им сопротивляться, нужно лишь не позабыть о том, что ты человек.
- Я предвидел это, - закончил свой рассказ Константинов. - Русские драгоценности исчезают, должны исчезнуть. Золото, платина останутся, они мертвый металл, а драгоценные камни должны исчезнуть. Силы, в них заключенные, не желают участвовать в братоубийственной войне. Ведь бриллианты в перстне господина Сыкулева огранены русским мастером, в таких вещах я не ошибаюсь. И сами алмазы российские.
- По вашему, искать бесполезно?
- Да, пока война не кончится.
- Не найду, - сказал Мурзин, - расстреляют меня…
- Расстреляют? - ужаснулся Константинов. - Правда? Не обманываете меня?
Как пить дать, шлепнут.
Помолчали, потом Константинов спросил:
- А если бы вообще искать не стали? Предположим, не пропал этот перстень. Что тогда?
- Один черт. Шлепнули бы.
- Знаете, - задумчиво проговорил Константинов, - может быть, перстень для того и исчез, чтобы подарить вам жизнь. Пожалуй, я беру свои слова обратно. Не отчаивайтесь! Думаю, вы его найдете.
- А вы не поможете мне?
- Рад бы… Скажите, что вы с ним сделаете, если найдете?
- Отдам Пепеляеву.
- И он будет использован для войны?
- Да уж не на пряники, - усмехнулся Мурзин.
- В таком случае, - помрачнел Константинов, - может быть, и не найдете.
Он замолчал, потому что распахнулась дверь, вошли Шамардин с отцом Геннадием.
Попа этого Мурзин знал, встречались. Осенью с двумя милиционерами следил за порядком на публичном диспуте в Доме трудолюбия, где отца Геннадия выставили против Яши Двигубского; по окончании диспута присутствующие большинством голосов должны были решить, есть Бог или нет.
В то время в разных губерниях рабочие делегации вскрывали раки с мощами, и обнаруживалось там черте что - вата, скотьи кости, восковые руки и ноги, чуть ли не пуговицы орленые. Об этом писали в газетах, с этого Яша и начал. Он стоял у края сцены, а отец Геннадий сидел на стуле, скромно улыбался, по- девичьи оглаживал рясу на худых коленках. Глядя на него сверху вниз, Яша первым делом спросил про нетленные мощи преподобного Питирима в Тамбове: как же так вышло, что они сгнили? Куда Бог - то смотрел? И почему у одного святого в Курской губернии оказалось три берцовых кости? А у другого семь пальцев на левой руке? У третьего костей на полтора скелета, притом женских? И уж совсем распалился, дойдя до святого князя Владимира: каким это, простите, чудом попали в его гроб сапоги машинного шитья?
Яша говорил, отец Геннадий слушал, в спор вступать не спешил и по - прежнему улыбался - видать, было ему что возразить, но до этого дело не дошло: выскочил на сцену какой - то мужик и хватил бедного Яшу по голове стулом. На том диспут и кончился. Правда, Яша, очухавшись, выразил готовность продолжать, но спорить уже было не с кем, арестовали не только этого мужика, отца Геннадия тоже. Чтобы узнать, не было ли между ними сговора, Мурзин прямо на месте устроил им очную ставку, приказав смотреть друг другу в глаза. Случившееся тут же начальство требовало обоих посадить в исправдом, но Мурзин не послушался: очная ставка окончательно убедила, что мужика отец Геннадий видит первый раз в жизни, сам он для Яши приготовил другие аргументы. Начальству это не понравилось. Тот, с глазами навыкате, стал топтать ногами, кричать на Яшу, который, лежа на сдвинутых стульях, слабым голосом пытался вступиться за противника, и грозить Мурзину трибуналом. Дескать, какие же они революционеры, Мурзин и Яша, какие, к черту, тактики, если не желают воспользоваться таким случаем и перед всем городом разоблачить преступную связь церковников с бандитствующими элементами? "Судить надо этих мракобесов, - кричал он, - за покушение на свободу слова!" Но Мурзину не так - то просто было заморочить голову, а запугать и того труднее, отца Геннадия он отпустил с миром.
И сейчас, оглядывая его худые плечи, зырянские скулы, обволоченные седоватой бородкой, почему - то надеялся, что за добро будет отплачено добром и этот поп скажет правду. Чего ему скрывать? В то, что он сам стащил перстень, Мурзин не верил ни на секунду - Грибушин прав. Но взглядом постороннего отец Геннадий мог заметить многое. Например, кто где стоял и сидел, какими смотрел глазами. Ведь он же привык иметь дело с людьми и, может быть, такое способен увидеть, на что никто другой и внимания не обратит. Уж Ольгу - то Васильевну знает как облупленную. Да и Калмыкова, наверное, тоже.
Но все - таки было сомнение: а если как раз кто - то из них двоих и попросил его незаметно вынести перстень? Чадо духовное или сосед - бывший прихожанин.
- Вот, пожалуйста, - доложил Шамардин, весело похлопывая своего спутника по плечу. - Как лист перед травой!
Мурзин велел ему выйти, а отцу Геннадию указал на стул:
- Присаживайтесь.
Тот опустился на самый краешек, по - девичьи плотно сдвинув колени под рясой, и мелькнула мысль пригласить сюда сперва Калмыкова, затем Ольгу Васильевну. Устроить им очную ставку с отцом Геннадием. Пускай по очереди посмотрят ему в глаза.
Но тут же отказался от этой мысли: нет, пустой номер. Тогда, в Доме трудолюбия, у него Мурзина, не имелось никакой личной выгоды в том, чтобы уличить или оправдать отца Геннадия, и удалось понять правду, а теперь его собственный взгляд замутнен корыстью и надеждой, как стеклышко в ватерпасе. Нельзя пользоваться таким инструментом - пузырек не разглядишь. Мало ли что померещится?
- Я с вами, как на духу, - сказал Мурзин и честно выложил свои соображения: колечко могло исчезнуть именно в тот момент, когда отец Геннадий окуривал стены, потому что все смотрели на него, и вор уж не упустил случая.
- А не считаете ли вы, - с улыбкой спросил отец Геннадий, - что мы были в сговоре, я и похититель? Что своими действиями я отвлек общее внимание и помог вору?
- Ну, - смутился Мурзин, - не совсем так.
- И, конечно, подозреваете самых моих близких знакомых из числа присутствующих - Калмыкова или госпожу Чагину? Я угадал?
- Не больше, чем других, - сказал Мурзин.
- Вас как крестили? - почтительно осведомился отец Геннадий.
- Сергеем.
- А по батюшке?
- Сергей Павлович.
- Вот, Сергей Павлович. Пускай мы с Калмыковым соседи, а госпожа Чагина бывает у меня на исповеди. Ну и что? Дятел дерево долбит, где помягче, но вы же не дятел. Истина - то, она за твердынями, Сергей Павлович, она, ох, как глубоко лежит, глубже, чем вам кажется. Я и Калмыков, я и Ольга Васильевна. Не слишком ли просто? Уж коли за такое дело взялись, так вглубь дерзайте мыслью - то своей богоборческой. Предположите что - нибудь этакое. Например, я и знаете кто?
- Ну кто?
- Фонштейн… Пара оригинальнейшая. Кто заподозрит, что мы сообщники?
- Я вас не подозреваю.
- Премного благодарен.
- Я лишь говорил, что вы могли отвлечь внимание.
- И сделал это нарочно? В таком разе явился бы с певчими, крестным ходом, как положено при очищении. Отслужить тут молебен, стены окропить. А так никто на меня и не смотрел. Эка важность, отец Геннадий с кадилом!
- Я не говорил, что нарочно.
- Тогда для чего я вам понадобился?
- А скучно стало, - сказал Мурзин. - С умным человеком потолковать всегда приятно… А правда, почему пришли один?
- Да капитан ваш, - кивнул отец Геннадий на дверь, –
встречает меня сегодня утром у церкви, говорит: "Ступай сейчас в комендатуру, ладаном покури, а то комиссары там все своей махрой провоняли…"
- Когда это было?
- После заутрени. Часу в восьмом.
- И сразу пошли?
- А как не пойдешь? Говорит, приказ генерала Пепеляева.
Незаметно переломился разговор, теперь уже Мурзин спрашивал, а ему отвечали.
- Когда вошли в залу, перстень лежал на столе?
- Да. В футляре.
- В закрытом.
- Да.
- Трогали его?
- И не думал. Зачем?
- А откуда узнали, что там перстень?
- Калмыков сказал.
- Вспомните, - попросил Мурзин, - кто что делал, когда вы находились в зале.
- Ну, так прямо и не вспомнишь, особо не присматривался. Вот Калмыков, помню, под благословение подошел и все время около меня ходил, пока я был там. А Фонштейн, кажется, разговаривал с этим ювелиром. Да, они у камина стояли. Галантерейщик, - бриллиантщик, - поморщился отец Геннадий. - Он них весь разврат… А капитан за столом сидел: "Что, - говорит, - госпожа Чагина, никто теперь ваши французские духи и не унюхает!" И засмеялся. Он от входа слева сидел, а с другой стороны - Петр Осипович, Ольга Васильевна и Каменский. Она между ними двумя.
- И к кому ближе?
- Ну, то не мне судить.
- А Сыкулев - младший?
- Его не было.
- Как так не было? - удивился Мурзин.
- Не видал.
- Сколько же времени вы там пробыли?
- Недолго, минуты, может быть, три… Явился Исмагилов, и я ушел.
- Куда?
- Барышни в канцелярии сушеной рыбкой угостили. Посидел с ними. Потом еще покурил по коридорам. - Отец Геннадий медленно тянул носом воздух. - А что толку, раз нужники не чищены? Они тут с обогревом. Вон морозище - то какой, а шибает. Кури, не кури…
- Вот вы знаете, что перстень украли, - перебил Мурзин. - Если честно, то подозреваете кого - нибудь?
- Не судите, да не судимы будете. - Отец Геннадий вздохнул. - Не найдете, так расстреляют вас?
- Вроде того.
- А вот обет дайте, обет, - вдруг заторопился, быстро- быстро зашептал отец Геннадий. - Не схиму принять, нет, про то уж не говорю. Дайте обет, Сергей Павлович, пешком на Белую гору идти, к тамошним святыням. Тут ведь недалеко, верст сотня всего! Или хоть свечку копеечную в церкви поставить. А, Сергей Павлович?
- Нет, не стану, - сказал Мурзин, - Чего он раньше - то, ваш Бог, за правду не вступался? Кругом неправда. Я у себя в Центральном районе и, то поболе сделал, чтоб ее кончить… А Бог, поди, и сам не знает, кто вор. На князе Владимире сапоги и то проглядел.
- Зна-ает! И знак подаст. Уверуете, так непременно подаст!
- А вы не подадите?
- Я благодарность чувствовать умею, - печально отвечал отец Геннадий, - и добро ваше ко мне помню. И даже, прости господи, взял бы грех на душу, указал бы, на кого думаю. Пускай судят меня за мой суд! Но только ни на кого я, Сергей Павлович, не думаю. Господь мне знака не подает, потому что я духом слаб - генералу кланялся, в мирских стенах святым ладаном курил.
- Ага, - сказал Мурзин.
Стыдно стало. Чего нюни распускал перед Сыкулевым, Грибушиным, перед этим попом? Разжалобить хотел? Смерти боялся? Да пропади они пропадом, помощнички!
- Шучу я. - Он встал. - Не найду, ну и не найду. Делов - то!
Во дворе Пепеляев спешился, кинул поводья набежавшему ординарцу, вошел в губернаторский особняк и ахнул: два часа назад отдал приказ, но лишь теперь уводили из комендатуры старика Гнеточкина, который все это время, наверное, мечтал о том, как станет визирем при генерале Пепеляеве. Двое солдат волокли его под руки, он вырывался и кричал:
- Пилаты! Куда вы меня?
Чтобы не встречаться с ним, не видеть воспаленных безумных глаз, Пепеляев юркнул в канцелярию, а когда Гнеточкина вытащили на крыльцо, пошел дальше.
В коридоре, на полпути между канцелярией и каминной залой, остановил поручик Валетко.
- Привел? - спросил Пепеляев.
- Никак нет. Нельзя.
- А что такое?
- Да шлепнули их сегодня ночью.
- Всех четверых?
- Всех. - Валетко сделал такой жест, будто смахивал крошки со стола, и смотрел вопросительно, поскольку слышал обещание, данное Мурзину.
- Ступай - ка ты к Веретенникову в лазарет. А то без руки ведь останешься, герой. Мне безрукие адъютанты не нужны.
Уже догадываясь, что теперь, видимо, он и при обеих руках не нужен будет генералу, который возьмет на его место другого адъютанта, Валетко начал отнекиваться - мол, совсем не болит, заживет. Но отвечено было с отеческой суровостью: это приказ, обсуждению не подлежит, и Валетко повиновался. Следовало бы сказать, вернее дать понять генералу, умно и тонко намекнуть, что ничего не помнит, не слышал никаких обещаний, иначе из лазарета отправят не в штаб, а в строй, но ни сказать, ни даже намекнуть он не мог - совесть не позволяла. И еще, уходя, совершил последнюю ошибку: быстро отвел глаза в сторону, словно ненароком увидел нечто стыдное, унижающее не только того, кто это делает, но и того, кто смотрит.
Валетко ушел, Пепеляев остался в коридоре. На душе кошки скребли. Честно выполнить обещанное он уже не мог, хотя и не по своей вине; мог лишать отпустить самого Мурзина, если тот найдет перстень, и кошки скребли, потому что с детства приучен был держать слово. Раз не сдержишь, другой, и сам не заметишь, как душа расплывается, станет мягкой, как тесто. Значит, надо признаться Мурзину: так мол, и так, братец, не обессудь. Или не стоит пока? Может быть, то, что верно было для шестнадцатого года, теперь утратило всякий смысл? Не свечками ли в разрушенной церкви были эти честные слова, эти правила игры, старинное благородство? Жалкие огонечки среди хаоса, кто - то прикрывает их ладонью от ветра, но кому - то нужно и отстраивать стены. Не свеча встанет перед Богом, а душа. Праведник нынче тот, кто думает о деле, а дело - вот оно: одеть и накормить дивизию, чтобы по снегам, по морозу, идти дальше на запад, к Глазову и Вятке.
Пепеляев двинулся к каминной зале, уже взялся за дверную ручку, когда то ли от напряжения, то ли от медного холода, потекшего по пальцам, внезапно явилась мысль простая и ясная: он понял, куда девалось колечко. Как же он раньше - то не сообразил? Отпустил ручку и под удивленными взглядами двоих юнкеров, охранявших дверь каминной залы, отошел в сторону - подумать спокойно. Мысль была такая: купцов обыскивали по одному, заводя в соседнюю комнатушку, и вор, прежде чем туда идти, мог незаметно передать перстень сообщнику. А потом взял обратно, когда того повели. Ах, выжиги! Пепеляев курил уже вторую папиросу, пытаясь угадать, кто были эти двое. Именно двое, не больше. Три человека - это заговор, а где заговор, там и доносчик. Да и к чему делить добычу на троих? Грибушин и Ольга Васильевна? Грибушин и Сыкулев? Или Сыкулев и Каменский? А может быть, Каменский и Фонштейн? Бесполезно гадать, каждый мог снюхаться с каждым.
- Выжиги! - вслух повторил Пепеляев.
Снова шагнул к двери и снова остановился; послал одного из юнкеров привести сюда дежурного по комендатуре и ремингтонистку Милонову. Коли так, церемониться нечего. План уже готов: обыскать их всех разом, голубчиков. Одновременно. Другого способа он не видел. Раздеть догола. Мужчины в зале, а Чагину в соседней комнатушке. Пускай потом жалуются, черт с ними!
И Константинова, и купцов Мурзин просил рассказать одно и тоже: что происходило в зале перед тем, как прибыл Пепеляев и обнаружилась пропажа. Слушал и сравнивал. Рассказывали примерно одинаково: все сидели и стояли вокруг стола, на котором лежала коробочка с перстнем, один Исмагилов явился в самый последний момент и к столу не приближался. Правда, Каменский утверждал, будто Грибушин, когда все стали уговаривать Исмагилова не упрямиться, остался за столом, а сам Грибушин об этом умолчал; правда, Сыкулев - младший заметил, что Каменский примерял кольцо себе на палец, а затем - на палец Ольге Васильевне, которой оно оказалось как раз впору, о чем Каменский не упоминал; правда, Сыкулев - младший, по его же собственным словам, все время сидел на месте как прикованный, а отец Геннадий почему - то вообще его не заметил; правда, Калмыков, говоривший о себе, что предчувствовал неладное и потому тайно держал коробочку под наблюдением, ходил, как выяснилось, по пятам за отцом Геннадием, пока тот окуривал стены, но в целом все свидетельствовали приблизительно одно и то же, и, главное, показывали, не сговариваясь: в нужник никто не отлучался.
Ничего нового не добавил и Шамардин, вошедший с таким видом, словно его не на допрос позвали, а на совет - обсудить дальнейшие действия.