Там раздался вой и крики.
– Постойте-ка... – услышала я вдруг спокойный и рассудительный голос графа, донесшийся даже сюда. – А кто вам сказал, что она удрала из этого дома?
– Девчонка горничная сказала... – недоуменно ответил тот, – окна мыла тут, из вашего дома... Ну, знаете, что вечно дерется и с моим сыном, и мальчишками, верховодит ими, гоняет на конях без седла и спроса, как бешенная, и ходит в мокасинах... Мне сын сказал... пересказал, она все жалела, что не могла пойти на нее охотиться...
Тишина, которая наступила после этих слов, была какой-то зловещей. И я неловко заерзала.
– Вот вам ваши сто гиней, как договаривались... И убирайтесь быстро... – быстро сказал граф при всеобщем гробовом молчании. Я увидела раскрывшийся от удивления рот у обезьянки при этих словах, хоть она тяжело дышала.
– И держите рот за зубами... – проскрипел граф словившему ему редкое животное и оказавшему тем ему незабываемую услугу.
Я оценила предусмотрительность графа. Если б он хотел, чтобы об этом узнали ближайшие окрестности, хватило бы пяти гиней. Если б хотел, чтоб вся округа – пятидесяти. А вот ста человеку хватит обойти все кабачки Лондона. Молоток граф!
– За такие деньги я могу ходить за ней днем и ночью! – быстро сказал тот. – Она у вас такая непослушная! Я уже научил ее, пока довел, команде сидеть! – с гордостью сказал он. – И она уже по простой команде мигом садится на задницу с четверенек в любую грязь! Хотите, я останусь и научу ее другим командам?! Будет выполнять все мигом, более того, я научу ее службе, будет охранять, рычать выполнять команду "Фас!", она понятливая!
Он, кажется, с лаской посмотрел на обезьянку.
Даже сюда донесся ее вой.
– А вы действительно научили ее говорить! – с восторгом сказал молочник. – Девочка не обманула, она еще кроме той фразы и матюки знает! Я, знаете, увлекаюсь дрессировкой... Не могли бы вы научить говорить мою собачку? – забыв, перед кем он, воскликнул тот графу. – Моя колли такая умная, клянусь, она не глупей вашей обезьянки...
Судя по всему, его просто выкинули в ворота.
– Граф, ну хоть расскажите, как вы ее обучали говорить... – так жалобно чуть не плача от досады воскликнул молочник. – Я же понимаю, что это тайна, тайный метод, вы хотите заработать на ней большие деньги... Но, клянусь, я никому его не выдам!
Но граф был стоек и никому не выдал метод дрессировки обезьянки. Его можно было пытать, он молчал, как камень.
Я потом услышала визгливый голос экономки, что-то тараторящий ему, и настроение мое совсем испортилось.
Меня правда интересовало, у кого же из гостей была обезьянка, потому что я ее не помнила. И у гостей ее вчера не видела.
Может, из Итона сбежала?
Глава 2
Бастард
Кстати, оказалось, что пока шум да дело, под шумок тихо уже нашелся принц. Слуги сказали. Мне стало так тоскливо. Потому что я уже успела намечтать, как я нахожу и спасаю его от врагов. А он на мне тут же женится в благодарность. И не надо даже терять мокасин.
Но он уже где-то нашелся сам. Наверное, заблудился в этом доме.
Где толпа джентльменов.
Я вздохнула.
Внизу собралась толпа.
Мне было дурно.
Не люблю высоту. Потому стараюсь не смотреть вниз, когда в позапрошлый вторник лазила без страховки по глетчерам Альп.
Вечно летать хочется.
– Слазь! – коротко сказал граф. Как описывать графа? Он был похож на своего отца, тот был похож на своего отца, последний был похож и на своего отца, а тот был похож на всех графьев.
– Я еще окна не домыла! – испытав громадное чувство сознательности, ответственности и скрупулезности в исполнении каждого дела, ответила я. Испытывая прилив чудовищного трудолюбия.
Я даже удивилась, что раньше не замечала, насколько я люблю тщательность и точность во всем, как люблю мыть окна, и как не в силах выносить малейшей халатности и любой пылинки.
Прямо тянет не слезть, пока не домою.
Да и внизу джентльмены.
– А еще что ты хочешь? – холодно спросил граф.
Лицо у него все-таки тонкое, как у Мари, хотя Мари все же больше похожа на маму.
– Я еще хотела бы увидеть лицо принца... – тихо и робко заикнулась я, понимая, что хочу слишком много, и потому спотыкаясь на словах от смущения и застенчивости. Я такая скромная, такая застенчивая от природы. Хорошо, что граф не мог меня достать. Я так хотела увидеть принца, а меня отсылали на кухню. Но мне было стыдно за такую невинную просьбу.
Граф пообещал меня прибить.
Экономка что-то показывала мне жестами, жестами.
О, отец, ты же ее видишь, ты же джентльмен!
Я обеспокоено посмотрела вниз и успокоилась. Убийство меня не радовало. Между нами было три этажа, а он плохо переносил высоту.
Скупая слеза потекла из моих глаз. Мне отказали в такой невинной детской просьбе! Так обидели чуткого, скромного, застенчивого хорошего человека! Будущую золушку, дай только я увижу принца...
Кончилось это плохо. Мне было поручено выдраить все окна в доме, причем проверять будет лично граф...
Я согласилась, и, кивнув, сказала, что это правильно, и он должен сам полазить даже на высоте четырех этажей и убедиться, а не доверять такую серьезную работу слугам, после чего получила еще один особняк в нагрузку. И полное запрещение вообще приближаться к кому-либо из аристократов.
Мне было запрещено искать настоящего джентльмена.
День прошел насмарку. Они, судя по всему, бегали, веселились, отдыхали, пока я переживала очередной приступ трудолюбия.
Как вкусны плоды добродетели, если они яблоки из Библии. Я ж не путаю, это скотина в рясе мне в ответ на мою исповедь наговорила.
Часа через четыре мне стало казаться, что они скотины.
Больше всего меня интересовало, где принц, потому что ко мне никто не подходил. И местные слуги шарахались от меня, как от зачумленной.
– Ведь в этом доме я всего четвертый день... – поняла я причину. – Они не успели со мной познакомиться.
Только верный и приехавший со мной китаец развевал мою тоску, фальцетом поя оперу Кармен. В переложении на родной язык.
Ему помогал индеец, который этого языка вообще не знал. Но военные кличи белых он очень любил, считал, что они хорошо запугивают зрителей, только зачем визжать в театре, а не на войне или возле костра не понимал. Хотя он считал, что там мало тамтамов... И одеты странно, когда танцуют – ни перьев в волосах, если ты лебедь, и все балерин лапают. Но набедренные повязки балерин одобряя.
Слуги китайца и индейца почему-то очень боялись. Хотя их не знали. Очень боялись, до дрожи, боялись даже самые сильные слуги.
Китаец выглядел очень по-китайски, даже странно: узкие китайские глаза, гладкое лицо без бороды и усов, передняя часть лба выбрита, а волосы сзади собраны в длинную косу. Которую он часто прячет под париком. Лицо типичного китайца – круглое, улыбчивое, с маленьким детским ртом и носом, маленькими ушами выше бровей. Даже щеки толстые. Типичная картина – китайский святой сошел с иконы. Единственное что – все посечено почти незаметными шрамами. Просто китаец всегда заботился и зашивал шрамы тонкими стежками.
Индеец выглядел типичным индейцем – все в морщинах и шрамах. Скулы резко очерченные. Челюсть строгая, словно вырезанная из камня – несмотря на некоторую изысканность все равно кирпич. Рот большой и резко выделяется, как и большой нос. Сфинкса видели? Но вот, сделайте поправку, что тот – женщина, а индеец мужчина, – еще более жесткий, суровый, целеустремленный. Лицо спокойное-спокойное – ничего не дрогнет часами. Нехристь-истукан. Скальпа, точнее волос вообще нет. Но под кожей череп видно.
И никто не понимал, почему эти два чудовища при мне как телохранители. Веселая девочка крутится на кухне, весело моет посуду, напевает, драит, убирает, знакомится со всеми... Обычная вроде служанка, служащая господам с детства и приехавшая с ними, бегает по их поручениям, а эти истуканы-нехристи на каком-то непонятном положении при хозяевах, и появляются всегда почему-то где служаночка ненароком, случайно опрокидывая не вовремя зазевавшегося молодца... Вот и сейчас сидят внизу рядком, отпугивая своим дурным пением любопытных...
Еще я услышала, что Королева – это солдат, который неистово любит свою Родину. Теперь слуги тщательно искали одноногих и с усами на территории поместья. Все бывшие военные были на всякий случай исцелованы барышнями.
Тут парень бродил, на мои ножки смотрел.
Китаец начал чистить свой ножик, а индеец – мачете.
Очередной день в Англии прошел дурно. Здесь приняли меня плохо, ибо все три дня до этого я была занята – гуляла, скакала, купалась, бродила по окрестностям, валялась на солнышке. А эти люди были ужасны.
Особенно аристократы. Хуже всего, что они специально приходили, чтобы мрачно поглядеть на меня.
Это было так мерзко. Когда они смотрели, как я тру стекло, и глупо хихикали, я чувствовала себя никчемной. Мало того, что я чувствовала себя человеком второго сорта, так еще и вдобавок к моей работе обычной служанки привлекли внимание... Тоскливо и по-дурацки было ужасно по-настоящему. Вы даже не представляете, что я чувствовала. Я не была в Англии за всю короткую свою жизнь и полгода, и не знала, что мне будет так мерзко.
А в замке был роскошный обед.
Я с грустью глядела сквозь измученное моей страстью к работе стекло на роскошные экипажи и разъезжающуюся после приема знать. В Англии я только служанка. Стекло взвизгивало и жаловалось, но я была беспощадна. Я действительно умею работать. И это, может быть, мое единственное достоинство. Мама всегда говорила, что я всегда все делаю с абсолютным совершенством и сосредоточением, доводя любую работу почти до абсурда качества, и даже стекло сверкает, как моя лукавая лошадиная мордашка. Но мне, зато, поэтому никогда не бывает скучно. Когда ты абсолютно погружаешься в работу, время куда-то уходит вообще, остается работа и веселое насвистывание, и, самое главное – в сердце не тягостно это делать. Такое сосредоточение в чем-то напоминает молитву.
Мари всегда говорит, что вид моей работы отчего-то вызывает в ней возвышенные мысли, потому что я делаю абсолютно любую работу, действие, задание, дело с таким сосредоточением и любовью, будто молюсь так. И что я просветляюще и благообразно воздействую на слуг, что вообще странно, ведь я такая вертихвостка. Она вообще говорит обо мне комплименты, когда нет джентльменов, что вечно крутятся вокруг нее всегда. И постоянно, издеваясь, подсовывает мне изображение святого Франциска.
Я тоже люблю небо и очень люблю смотреть на него. Мне кажется, там Кто-то, Кто со мной говорит, и Кто меня любит. Если заставить замолчать все существо, все мысли, так, чтоб время я не замечала, сердце загорается и стремится туда ввысь.
Мари сразу ручки складывает и говорит: "Братец волк". А мне хочется быть братцем всего живого.
Особая утонченность этого издевательства в том, что я знаю, чем я занимаюсь, и она знает, чем я занимаюсь, и Мари тоже этим занимается. Наш отец – дипломат. Это официально. А неофициально, в переводе с английского на языки других стран, где он побывал и где его помнят, это звучит как "проклятый шпион", "дяденька уважаемая английская сволочь", "грязный разведчик", "вонючий агент", "подлый тайный убийца". Естественно, это самое лучшее, что можно писать не стесняясь, что говорят о его занятии.
А вообще враги и политические противники часто говорят, что он занимается "бандитизмом", тем, чем занимаются сукины дети, ублюдочными делами, преступной деятельностью висельников и т.д.
А его помощник в этом видном занятии – это я.
И шпиён, и гадина, шиноби, и синоду, и ниндзя, и даркфайтер, – это я. Столько в разных языках, чтоб сказать про меня гадость придумали! То есть берсерк я, берсерк. Но мы солдаты, мы защищаем свою Родину и свой народ, но не убийцы. Темный порученец я, даркфайтер. По всем неправедным шпионским делам. Та, кто все плохие шпионские дела делает. Или хорошие, но неприличные. Или нужные, но не совсем хорошие. В общем, я как капер или разведчик – во всех остальных странах его вешают и за шею вместо ордена, а в своей стране он еще и герой. С орденом на шее. Обычно – посмертно.
Я – женщина-боец и телохранитель у своего отца.
Вся моя жизнь – сражение.
Бой – как дыхание, я никогда не знала иного.
Бой включен в мою жизнь, как обед или завтрак.
А если опасности нет, я сражаюсь с порученным делом или самой собой, занимая сама себя. Рассматривая знание или мастерство как врага, я веду тяжелейший бой и мне не скучно. Нужно уметь штурмовать. Тогда учеба превращается в войну. Жизнь – в бурю и натиск и безумное напряжение каждой жилочки тела и духа.
Можно трусить от грозы, можно дрожать, а можно наслаждаться каждым ее дыханием – мокрая, безумная, счастливая. Жизнь – гроза, и только от вас зависит, омоет ли дождь ваше тело навстречу радости, обнимая вас обтягивающей одеждой и обнажая формы на радость миру... Или будет стегать сдавшегося и опустившего руки. Ты – королева дождя, королева бури, тогда ужас превращается в наслаждение силой. В безумие победы.
Ты можешь стать нестерпимо пылающим солнцем, ты можешь стать бесконечным огнем, ты можешь стать бурей, ты можешь бесконечно неистово любить мир, ты можешь безбрежно буйно любить жизнь, – и тогда мир будет покорно гнуться как глина в твоих руках, отвечать твоим мыслям, жизнь будет петь и отзываться тебе. А можешь стать трусливым и пассивным, духовно мертвым, и тогда собака кусает, а не служит, мустанг бьет, а не подчиняется укротителю, ласковая и теплая волна моря становится утоплением, мяч судьбы получает удары всех, у кого эта пакость на пути, любовь темнеет и при темноте становится насилием, разложение и слабость привлекает падальщиков и хищников, мир и жизнь уничтожат мерзкую плесень, мертвое становится пищею червей, – и только прах указывает место того, кто не сражался...
Можно наслаждаться каждым мгновением мастерства. А стремление к мастерству превращается в неостановимый ураган.
Когда создан абсолютный поток внимания и напряжения без остатка – тогда твой вихрь несет тебя. Я тогда люблю тебя, жизнь, люблю до безумия, люблю до наслаждения самой любовью, хотя она у меня всегда трудна и нелегка!
Мари – это сестра. Как я ее любила! Я видела из окна, как она сейчас катается на лучшем моем коне в роскошной амазонке с каким-то разодетым толстяком, пока я мою стекло в грязной одежде служанки, плюя на нее. Сквозь стекло. И тут же невинно растирая его, ведь я его мою.
Мама всегда удивляется, как я добиваюсь такого чудовищного качества, что всегда хочется потрогать, настоящее ли стекло, и есть ли оно вообще. И оставить на нем свои грязные пальцы, – как говорю я. Я выросла на Востоке, и безумное мастерство, и трудолюбие, и стремление во всем к совершенству, и любовь к труду кажется мне естественной.
Мы как-то были с отцом в России, там Святой говорил: "Работай для Братии, как раб купленный". Нужно настолько отдаваться работе семьи, настолько погружаться в нее, настолько бесконечно отдавать себя, чтоб каждое мгновение было блаженством. Чего не понимает сестра, выросшая в Англии с матерью. Здесь труд – признак второго сорта.
Из окна мне отлично видно, как сестра, которой уже восемнадцать, одетая в одежду ценой минимум тысячу фунтов и драгоценности такой стоимости, что на них мог жить целый город целый год, беседует с джентльменами и герцогами. Я снова с силой плюю на нее. Мне пятнадцать. Она видит это и тайком показывает мне кулак. В ответ я невинно растираю плевок тряпкой по стеклу, а потом, когда она успокоилась, плюю еще раз сквозь зубы с циничным видом, как типичный мальчишка сорванец с трущоб. И с таким видом, чтоб она никак не могла ошибиться.
Сестра, у которой наблюдательность куда выше среднего англичанина, злится. Окружающие ее герцог и куча золотой молодежи никак не могут понять, чем они вызвали такую злость у юной леди. А та не может объяснить. Я просто служанка, мимо которой они проходят, как мимо тумбочки. Впрочем, сегодня они не проходили, а мерзко смотрели. Что унижало меня еще больше.
Я любила сестру так неистово, как десять тысяч сестер любить не могут.
А экономка еще удивлялась, почему меня тут же не убили, не наказали и не уволили.
Мне ее жалко.
Мне ее очень жалко.
Я прямо плачу.
Ей придется терпеть меня. А она меня уже терпеть не может.
Связи между другими нашими поместьями здесь нет, этот большой дом мы купили недавно, и она понятия не имеет, кто здесь хозяйка. И кто распоряжается всем имуществом. И кто купил этот дом. Я верю, что когда она это узнает, это ей принесет удовольствие. Пока думать об этом приносит удовольствие мне.
Старый солдат, говорите?
Настроение сегодня у меня упало до нуля. Оно и так было мерзкое, а после всего случившегося стало вообще плохим. Может, поэтому мальчонка попал под тяжелую руку. Я была слугой, служанкой, пажом, официантом, официанткой на тысячах балов и пиров в тысяче разных стран, и даже давно забыла их количество... Вряд ли даже кто-нибудь в силах представить, на скольких приемах я побывала и почему...
Так что работать служанкой мне не впервые, и делать я умею абсолютно все – я работала и швеей, и вышивальщицей, и художницей, и художником, и помощником кузнеца, и садовником, и еще с тысячью разных профессий, которые нужны были, чтобы проникнуть в нужный дом... И я делаю это в совершенстве. Ведь на слуг никто особого внимания не обращает, а они часто в курсе всего... Слуги все слышат и больше знают. Впрочем, обычно мне не нужно было это делать надолго.
Оказалось, что я забыла за приключениями, что в Англии, ханжеской снобистской Англии, я только служанка. Скомпрометировавшая себя ужасным поведением без надежды на "замужество". И, вернувшись "домой" с войны, после всех переживаний, я должна была занять свое место. Так солдаты, воевавшие с офицерами бок обок, вдруг с удивлением узнавали в Англии, что они только слуги и чернь перед графами, баронами и герцогами-офицерами.
И это дурно меня поразило. Неужели они думают, что их отношения и правила поведения в стране, которую я даже не помнила, меня устраивают? Это разведчика героя, который счастливо избежал всех виселиц во всех странах, а они мне улыбались, улыбались...
Экономка приблизилась ко мне, чтобы, наверное, поговорить со мной наедине. Она была похожа на маленького дракона. И дышала пламенем очень долго. Во всяком случае, дух рома чувствовался.
За ней шел мажордом, дворецкий, несколько слуг.
Я не поднимала глаз.
– Ты, маленькая дрянь! – сказала она мне. – Я не знаю, по какой причине граф оставил тебя в живых, и какие у вас отношения, – с гнусным намеком сказала она, и в ней чувствовалась безнаказанность долгой власти, – но я выцарапаю тебе глаза и опозорю тебя так, что ты жить не захочешь!!!
Я медленно подняла глаза.
И взглянула ей в глаза.
И она наткнулась на мой холодный взгляд и увидела распрямлявшийся гордый разворот непокорной никому и никогда головы.