– Я же говорила, что идея отца вернуться в Англию надолго, была исключительной глупостью! – не обращая внимания на вопящего толстяка, подернув плечиками от отвращения, заявила она. – Лу не выдержала и дня. Италия мне больше нравится, тут нет теплого моря, и это сырое солнце и вечный дождь просто ужасны...
– Ты сама знаешь, что тебе восемнадцать и тебя как-то надо было бы представить двору и найти тебе мужа! – возмущенно сказала мама. – Я еле договорилась с этими леди, чтобы они это сделали! И потом, мы выведем тебя в свет, на балы, может тебе сделают предложение!
Бывшая просто ослепительной красавицей, сестра только поежилась:
– Не надо считать меня идиоткой! – холодно сказала она. – Если ты думаешь, что я подчинюсь английскому глупцу, считающему жену и ее имущество своей личной собственностью и бессловесной рабыней после того, как я увидела мир и была столько лет хозяйкой себе и своим средствам... – сжала презрительно губы Мари... – то ты глубоко ошибаешься. Я знаю, какие тут отношения мужчины и женщины, и что женщина фактически не имеет никаких прав... Я лучше буду жить бродягой по миру, чем чьей-то собственностью... Столько лет рядом с ней, – она ехидно ткнула в меня, – не могут не оставить отпечатка на воспитанной английской девушке...
– ...и не сделать ее моральным чудовищем и уродом... – тем же тоном добавила мама.
– Я ее воспитала как леди и передала ей все, что знала сама! – оскорблено воскликнула Мари. – В ней лучшие черты знатного общества!
– Я вижу... – вздохнула мама. – Теперь она соединяет худшие черты высшего общества с худшими чертами принцессы, бродяги и ниндзи...
– Не надо было воспитывать... – сплюнув, сказала я.
– Перестань плеваться! – тут же сделала замечание мама. – Ты в присутствии джентльмена!
– Но я же харкнула не на него! – оскорбилась по-настоящему я. – Я даже не попала! Хотя так хотела!
Я даже посмотрела на толстяка, чтобы убедиться в этом. Папá что-то токовал над ним.
– Не надо плакать... – ворковал он над мальчиком, – я вам покажу картинки, как вы хотели...
– И подарите... Все... – вдруг приказал среди плача вполне нормально этот толстый усато-бородатый здоровый мужик.
– Он притворялся!!! – заорала вдруг я. – Он не плакал! Он притворялся!!!
– Это обманщик! – тут же воскликнула Мари.
– Он прикидывался, бей гада!!! – заорала благим матом я, атакуя.
– Он не плакал! – возмущенно заявила Мари.
– Как не плакал! – яростно отбивался толстяк. – Плакал, плакал, плакал! Я плакал!!!!!
– Папа, не верь ему, этот толстяк не королевский евнух! Он на нас с Мари гнусно посмотрел, будто ему еще немножко хочется! Он не евнух!!!
Я кинулась на него с мечом, выхваченным у китайца, который даже в Англии носил его за спиной, но спрятанным, так что меч был замаскирован.
Толстяк отпрыгнул от рассекшего возле него воздух удара и возмущенно заорал:
– Да вы что, я ев...!
Он все же один раз успел сказать, что он евнух, ибо был слишком занят отбиванием меня, чтобы думать, что говорил, прежде чем прикусил себе язык.
– Евнух, евнух, – запрыгала я, – да еще и обманщик!
Но отец сразу же прервал меня. Мои рассуждения мечом. Собственно именно он и не давал убить обманщика медленно и тяжко. Чтоб тот еще высказал все, что знал, а не умер мгновенно и незаметно.
Что-то в этом жирдяе было немного не то. Не жирное. Он был слишком хороший боец, чтоб я поверила, что он только евнух.
Я это и сказала.
– Отец, клянусь, он не только евнух, он даже толстым притворяется! Он слишком хороший боец, а не простой кастрат!!!
Гость опять застыл.
– Уймись, я знаю, что он не простой кастрат, он старший принц!!! – рявкнул отец мне. – Это старший брат Джекки, явившийся просить твоей руки, его здесь уважают, как он может быть простым кастратом!?!
Надо сказать, что мне очень понравилось, какими стали глаза старшего принца после этой ярой, непримиримой и импровизированной защиты его чести моим отцом...
Глава 18
Веришь – не веришь
Гнусный день, полный таких горестей, не закончился. После того, как я заявила, что принц гнусно и извращенно скомпрометировал мою сестру, увидев ее в мокром платье и сам упав к ней в бассейн, и потому просто обязан на ней жениться, немедленно и сразу, не отходя от Мари, и тут же исполнять супружеский долг, меня заслали на чердак (папá). И пригрозили гнусной физической расправой (поставить в угол).
Но и после этого гнусный толстяк, так коварно обманувший хозяев и представившийся евнухом для обмана и введения в заблуждение невинных девочек, ибо не до конца был без греха, не уехал. Взамен вместо него в королевский замок уехало две фуры, набитые картинами под завязку.
Более того, мы с Мари, оказавшись в ссылке, все же слышали, что они исследовали и не открытые комнаты, причем им было очень весело. Я, по глупости, высказала отцу, где тайники, и теперь они вместе с отцом бегали по дому, как подростки, а от дома и то и дело отъезжали фуры.
Отец не соврал, когда говорил, что людей в эти комнаты не пустит – первым в них входил старший принц. Редкая сволочь – поняла я. Но я и так это ему сказала. Когда тщетно пыталась попасть с крыши в него вороньими яйцами, найденными в месте ссылки. Кстати, ворона, увидев разоренное гнездо у него на голове, атаковала мерзавца, и этот гнусный и жестокий садист свернул несчастной маленькой птичке в полметра, мужественно защищающей свое родное гнездо, шею.
Поскольку в гнезде были мамины штучки, которые своровала ворона, и они высыпались прямо перед мамой, я заорала сверху, чтоб ловили и вешали вора. На что мама, добросовестно заблуждаясь, долго грозила мне кулаком.
Дважды с крыши падали куриные яйца, причем по вольной траектории, но эта сволочь, наученная горьким опытом брата, ходила только в громадном мамином испанском сомбреро, и мы с Мари долго хихикали, свешиваясь с крыши и спрашивая, что эта девочка делает там внизу.
Правда, против нас открыли войну, после того, как с крыши упала свежая коровья лепешка с самой высочезной башни, причем подгадала так, чтоб накрыть человека, как он только выходил из дома, и еще не мог ничего видеть и подозревать.
На их гнусную клевету я заявила, что не обязана следить за поведением коров, и что каждый летает и какает где хочет и на кого хочет.
После того меня пытались поймать, бегая по крыше, но это было напрасно. Я бегала быстрей и громко кричала.
– Это что же, мне даже на чердаке спокойно побыть не дают?!? – завопила я, когда они с отцом вышли на тропу войны на самую покатую крышу. – Забирают последнее прибежище сиротки! Как не стыдно вам, все вам мало, надо забрать последнее!
Толстяк бегал за мной. У бедняжки была отдышка. Он кричал, что поймает гнусную сорванку, хулиганку, шкодницу и будет бить гнусного ребенка, и он вообще еще никогда не видел столь мерзких детей. И что у него теперь есть ясное понимание, почему их бьют. И что он пришлет маму, чтоб она занялась моим воспитанием по знакомству. А потом пошлет меня к белым медведям.
Я тут же оживилась и послала его еще дальше с указанием точного маршрута на этот раз. Он бегал, бегал и злился.
В конце концов, он оказался внизу.
– Не злитесь, это дурно влияет на печень! – позаботилась я сверху о его здоровье. Я сидела и ела фрукты, стараясь не попасть огрызком и косточками вишен ему точно в голову.
После этого толстяк увез на трех подводах громадную картину. Ту самую гнусную.
После этого, я, прорвав холст головой и чуть прорезав ножом, появилась в самом гнусном месте картины на подводе, и мерзко хихикала, глядя на их лица, когда они увидели мою голову. После этого толстяк бегал за мной кругами, обвиняя, что я порвала его имущество.
В общем, все в доме стояли на ушах, истерически бегали туда-сюда вместе со мной как кролики от любви, мама пила валерьянку, и все считали, что начался страшный суд, а они и не заметили; а мир сошел с ума. Все ходило ходуном, люди держались за головы, не в силах поверить кошмару, а я была исключительно довольна.
Мама истерически говорила внизу, что ей плевать, кто такой принц, и вообще на принца с пятого этажа, пусть он быстрей уезжает, может, ребенок успокоится и прекратит шалить, как всегда, устав до вечера и уснув от усталости. Поскольку, когда она шалит, все бегают очень быстро. У профессионального бойца с бешеной реакцией дурные развлечения. И что она (я) может это делать непрерывно по десять часов, когда ей в голову ударит, и те, кто выживает и не получают удара сердца, помнят этот праздник на всю жизнь, это у нее с детства. И еще она так режиссирует и устраивает, что все теряют голову и бегают непрерывно. И что семья привыкла гасить эти приступы веселья, но когда никого нет, и что они развлекаются так вместе с сестрой (я и сестра), а он (принц) человек новый, и персонал новый, еще не привыкши, так что "кати отсюда, мальчик, быстрей!".
Мальчик не понимал намеков, бегал за мной с красным от злобы лицом и кричал, что "этот ребенок – убийца, он доведёт меня до припадка".
Я отчаянно визжала и хохотала, уворачиваясь от него, когда он на протяжении семи часов непрерывно гонялся за мной в поставленном на уши и сошедшем с ума доме.
Когда ему становилось мало, я выкидывала очередную шутку, и он из синего становился бурым и упорным.
Не знаю, сколько дней продолжались бы гулянки. Толстяк уже никого не слушал. С идиотским выражением барбоса, следующего за врагом, он рвался и рвался за мной, не слыша вообще ничего и никого. По-моему, он чокнулся. Он даже своих приехавших слуг, которые вырастили его, не отличал от столбика. Он тяжело и загнано дышал, еле ходил, но держал цель и рвался к ней непрерывно. Я отчаянно визгала, удирая от упорного гостя.
– Мир сошел с ума... – покачивая головой из стороны в сторону, бормотал старый слуга, ходя кругами вокруг столба.
Остальные слуги ходили в обратную сторону вокруг дома.
Отец с кем-то ругался наверху, не обращая внимания на эти крошечные шалости.
– Ну как я ей запрещу это делать!?! – чуть не плакал он. – Вот пойдите и остановите ее рвущиеся искрящимся фонтаном шалости сами!
Послышался маленький бой. Похоже, папе кто бил по голове. Вазой.
– Да, я разрешал ей это делать и раньше, – крича, оправдывался папá, – ибо большие сабантуи веселья и шалостей, которые она устраивала везде, доводя чуть не до умопомрачения персонал, были для нее репетициями того переполоха и хаоса, который она привыкла режиссировать во вражеских лагерях или тех домах, где надо было что-то выкрасть... Это сотни раз спасало нам жизнь, игра – это всегда тренировка... Она уже чувствует толпу просто удивительно, кажется инстинктивно, и те взрывы смерти, паники и хаоса, которые она в одиночку устраивала в самом центре расположения лагеря солдат, надолго запоминались врагам. Один раз она устроила такой хаос в темноте в лесу, что почти голыми руками вырезала целый полк, отправленная на разведку, уничтожив солдат вместо того, чтоб разведать или чтоб они просто поймали ее, когда обнаружили. В этой панике она наловила столько рыбы, что они разбежались по лесу, а она одна осталась в лагере, хоть должно было быть наоборот.
Судя по шуму, ударам веера и крикам, производимому там, я поняла, что какая-то старая женщина занимается воспитанием моего отца.
Все еще полная весельем, я быстрей слиняла прочь, пока меня не воспитали тоже. Это бывало больно. У отца исключительно гнусные знакомые старушки, считающие его ребенком, а нас так вообще своим объектом воспитания. Не знаю, кто им вбил в голову эту глупость, что на них это возложено, но я очень страдала, когда старушки были убеждены, что я должна им подчиняться как компаньонке и дуэнье, чтоб они меня воспитали.
Одна из них, какая-то родня на киселе, вообще считала меня своим дитем (условно), и поступала соответственно (больно). Она методично и упорно мечтала сделать из меня леди.
Гнусный замысел!
Я делала все возможное, чтобы сорвать и расстроить ее коварные планы.
Кончился день, в котором было столько визга и смеха, плохо – приехали усатые няньки из дворца под два метра ростом (те, кто растили "мальчика"). В числе которых были и его учителя (фехтования, бокса и, как ни странно, джиу-джитсу), и, увидев, что их маленький мальчик сбрендил (носится по поместью вдрызг пьяный с большим ножом в руках), взяли его под белы рученьки, да в карету.
Все сразу поняли – допился ребенок до белой горячки, усы торчком, фрак волочится за ним хвостом, а в самые последние минуты вообще стал кидаться на всех с ножом – ему везде мерещились привидения, и даже в старушке ему мерещились молоденькие девочки. Я чуть от смеху не умерла, когда он бегал по кругу вокруг тополя с ножом за нашей худенькой бабулькой-воспитательницей, уверяя, что сделает ту королевой.
Его взяли в самый разгар этого веселья. Хорошо хоть поспешили – мы с Мари как раз умирали и уже больше даже не могли плакать, бездвижно лежа над ними на крыше веранды, и с нее со всей силы болея душой за нашу бабушку, и помогая ей, чем могли (криками куда бежать и искренними соболезнованиями, и пожеланиями, и состраданием до слез). Мы так были взволнованы, что рыдали даже еще над живой. Мы такие жалостливые и чувствительные!
Добры молодцы подхватили принца под белы рученьки, отчаянно матерясь, ругаясь и упрашивая при этом, когда толстяк "увидел" в них молоденьких девочек. Мы с Мари лежали покатом на крыше и стонали тихонько.
Один из богато одетых гвардейцев пригрозил нам кулаком.
– Мы еще с вами разберемся! – рявкнул он. – Еще посмотрим, что скажет королева, когда узнает, что за картинки вы дали в приданое маленьким детям!
– Маленьким детям – спокойной ночи!!! – хором проскандировали мы с Мари им вслед.
В карете задергались.
– Я! Я! – заорал гвардеец.
Я приподнялась, нахмурилась и вперила в него холодные глаза.
– Ну и что ты мне сделаешь? – вдруг холодно всерьез спросила я, перестав играть.
Тот вздрогнул.
А потом, уставился на мое лицо взглядом, и вдруг побелел. И прикипел к моему лицу взглядом.
Что он там увидел?
Мари даже заглянула в мое лицо спереди, вытянув голову вперед, подлезши под рукой и повернув свою голову назад – у мальчика был такой вид, точно он увидел вурдалака.
Я тоже скосила глаза, но клыков не увидела.
Странно.
Он так на меня смотрит.
Глаза выпучены.
Рот открыт.
Может, у меня уши выросли как у слона?
Гвардеец захлопнул рот, быстро захлопнул дверь в карету и быстро уехал.
Я достала зеркальце и бросила на него взгляд. Да, конечно... Лицо немного запачкано черникой, косы мокрые, платье ужасное и даже помятое. Мужчину можно немного понять, хотя мне ужасно обидно. Язык черный! – догадалась я. Он догадался, что я дочь змия и ела чернику!
Но реакция знати мне не нравилась. Это уже не первый. Что-то в этом деле дурное.
Я смотрела в зеркало и прихорашивалась, а сестра внимательно разглядывала меня. Очень внимательно, с профессиональным интересом, не упуская никакую деталь.
– Ты действительно хочешь выйти за него замуж? – наконец, спросила меня Мари.
Я широко раскрыла глаза.
– За кого!?
– За принца!
– Толстого!!??!!
Мари передернуло от отвращения даже от одной такой мысли. Она поежилась.
– Не совсем же я безжалостная палачка! – обижено ухмыльнулась она. – Ты еще какую-нибудь мерзкую гадость, чтоб меня вырвало, не могла придумать? За Джеки!
Меня передернуло.
– Чтоб меня вырвало!!! – экспрессивно ответила я ее же словами.
Мне действительно не хотелось. Я посмотрела на нее.
– Такая партия! – мечтательно сказала Мари, отворачиваясь.
– Бери, не жалко! – щедро сказала я, махая рукой, мол, бери.
Мари передернуло.
Мы обе свалились от смеха на пол. У обеих реакция, на самом деле, одинаковая.
Только Мари большую часть жизни провела в Англии как леди, и потому над ней довлеют типичные английские предрассудки и снобизм, который она сама не замечает. Хотя и изрядно потрепанные. Принц считается очень выгодной партией, а разговоры того круга девушек, где, на несчастье, выросла Мари, в основном только об этом. У них хорошая партия – вроде смысла жизни. А титул – это святое. И еще – они все считают короля чем-то необыкновенным, и его воля тут прямо закон для них.
– В гробу я видела мальчика! – деловито говорю я.
Мы просто болтаем, понимая друг друга с полуслова, нам хорошо. На самом деле, как бы окружающим не казалось, мы очень, очень близки как сестры и товарищи, связанные боями и обязанные друг другу сотни раз жизнью. Редко найдутся такие настоящие сестры.
Окружающих могут обмануть некоторые заскоки Мари, но на самом деле мало кто знает, что мы буквально чуем друг дружку с полуслова, с полунамека и понимаем друг друга без слов. Мы хуже, чем близняшки, ибо у нас воспитание бойца, железная дисциплина мыслей и чувств, воля тигра, и, главное, отточенная наблюдательность и знание людей, позволяющее видеть друг друга насквозь; мы не родились и жили в одной семье как обычные сестры – мы сражались и умирали вместе, потому сестринские узы в тысячи раз сильнее и крепче, чем между обыкновенными сестрами! Обычные люди вряд ли способны даже предположить крепость этих уз, сотня тысяч сестер так любить не могут, как мы любили и помогали всегда друг другу! Для нас сестра, соратник – это святое.
Тепло...
– Ну и зачем мне Джекки? – пожав плечами, наконец, сказала я. – Он даже не король! Что я с ним буду делать?
– Ну... – растеряно протянула Мари. – У него такой титул. Принцессой будешь!
Мы снова начали хохотать и кататься по земле как безумные.
Так нас и нашла мама, которая загнала нас в дом.
– Теперь можно ждать обвинений в государственной измене! – сквозь зубы сказала мама.
– Я изменила королю? Или принцу? – хихикнула я.
– Это не повод для шуток, Лу! – строго сказала мама. – Родные гадючники самые страшные, ибо тут приходится жить и лавирировать среди змей, не убивая их! Отольются кошке мышкины слезки!!!
Мари тут же сработала и погрозила мне пальчиком.
– Нельзя издеваться над принцами! – вывела она мораль из материнской басни.
Мама мрачно глядела на нас.
– Подумать только, это мои дочери! – тоскливо сказала она.
– Твои! Твои! – закричали мы горластыми непоседливыми птенчиками, наскакивая на нее, словно глупые толстые скворчата, которые требуют у мамы червячка сидя с раскрытыми клювиками.
Мама не выдержала, и засмеялась вместе с нами, пытаясь ладонями пригнуть нас к себе.
Мы тоже весело хохотали, повалившись на диван и махая ногами от удовольствия.
Мама щекотала нас, а мы умирали от смеху и громко визжали.
На крик вошел отец.
– И кто поверит, что это англичанки? – печально вопросил он пространство, устало бухнувшись на диван.
– Мы! Мы! – наперебой заверещали мы, тыкаясь в отца носами и бодая головами.