– Надеюсь, старший принц достаточно получил мзды, чтобы не отправить нас утром к белым медведям, когда проспится... – тяжело сказал отец.
– Получил, получил! – успокоила я его. – Мы ему так дали!!!
– Эх, тяжко мне на душе, девочки... – вздохнул отец. – Я не шучу. Что-то негодно в этом королевстве, нюхом чую, здесь нечисто... Как не тягостно мне это говорить, девочки, гулянки кончились, дома тоже переходим на военное положение, хоть это и Родина... Что-то здесь назревает, и мы, похоже, как одни из самых важных ликвидаторов и работников со своей собственной шпионской сетью, вляпались в это дело по вот так, и оказались против своей воли в центре тайфуна. Нас всерьез считают за один из ключевых факторов безопасности страны, и использовать его планируют все... – отец развел руками.
И вдруг наклонился к нам и сказал одними губами:
– С этого момента считайте, что мы на вражеской территории и ведите себя соответственно. Пока вы тут играли, на меня вышел один из столпов страны и конфиденциально и по знакомству попросил для него тайно разобраться, что здесь творится, и ликвидировать источник... Можно ждать самых изысканных покушений, девочки, спасибо за отличное прикрытие встречи, вы нам помогли на пять...
Отец мерзко ухмыльнулся поднимаясь.
Глава 19
Лондон – жизнь моя. Философские рассуждения мрачным вечером и похмельным утром
В общем, настроение у меня было вечером такое, хоть чертей вешай, чтоб развеять гнусное состояние. Моим настроением можно было всех врагов позабивать в землю.
Я всегда ждала удара в спину, человек моей профессии не имеет право расслабляться никогда, раз он вступил на эту дорожку.
Я всегда готова. Я всегда готова ответить на опасность.
Я всегда абсолютно внимательна и напряжена, где я бы ни была, что бы ни делала, в каком бы самом лучшем обществе не находилась. Постоянная настороженность, вечная напряженная наблюдательность – все это входит в привычку разведчика, потому воспитывается с детства. Враги и убийцы тогда-то и нападают, когда ты расслаблена и не ждешь – они как раз это и выискивают. А связывать и анализировать все виденное – так за это надо благодарить японцев, мне с детства это поставили как инстинкт, уже бессознательно, столько было усилий, мастерства и упорства потрачено. Это уже происходит автоматически... Был выработан не просто навык и привычка, а, как и знание языка, или ходьба и дыхание, этот навык стал привычкой, навык стал абсолютно бессознательным, а привычка стала мной. Навык, который употребляется бессознательно, стал моей способностью.
У меня синтез из многих тысяч таких умственных бессознательных навыков – это мой мозг, мое оружие, которым я действую, не задумываясь.
Говоря философски, то есть непонятно, трехэтажно, сверхважно и запутанно надуясь, наблюдательность как качество была через мастерство словно введена в личность. Так опытные поэты даже иногда думают стихами. И все их мысли, и все впечатления – уже рождают стихи, взрастая сами в великие произведения без их воли, ибо все промежуточные стадии стали навыком и уже не осознаются... Впечатления уже сами попадают в эту молотилку мастерства и навыка, словно сами растут и сами же прорываются уже готовыми стихами и симфониями.
Наблюдательность – то, что ставится самым первым у бойца. Наблюдательность становится навыком и как бы сама уже делает выводы помимо воли бойца, как стихи, что льются с уст прекрасной дамы вольной импровизацией. Прорываясь в сознание импульсами и катренами пророческих предупреждений, картинами угроз и прямых телесных ответов оружием даже среди обыденных действий и любви. Дама целуется или, пардон, отвечает ударом на удар, берет нож на нож из-за спины. Наблюдательность уже сама работает постоянно. Это фундамент, на котором потом будут строить йога или даже паршивого шиноби...
Потому можно понять, с каким настроением я встретила слова отца. Ты работаешь, трудишься, обливаешься потом, чтоб твои шалости затронули чужую душу, и благодарный принц бегал за тобой с ножом, а потом оказывается, что ты кому-то помогала.
– Вот так житуха! – ошалело сказала Мари. – Выходит, нас еще и хвалить за сегодня будут!?!
Она оглядывалась на меня, призывая полюбоваться классной жизнью.
Я похлопала глазами.
– А... когда принца встречу... ему еще маскировки добавлять? – растеряно спросила я в спину торжественно удаляющегося отца.
Душа отца все же не выдержала и дрогнула, потому что он все же замер на секунду, и плечи его дрогнули.
– Добавить как: просто или от души? – рассудительно спросила я, глубоко задумываясь над данной проблемой. Проблема требовала глубокого размышления.
Отец снова застыл на мгновение.
Мама попыталась внести струю реализма в нашу безоблачную жизнь.
– Так девочки! – очнулась сзади на диване она. – Никакой самодеятельности! Отныне все под моим руководством!
Представив, как она, как садист-главарь, деловито командует оприходованием принца нашей группой из двух дочерей, став главой нашей маленькой банды и посылая то одну то другую дочь за угольками или утюгами, я гнусно хихикнула.
Стая большеглазых бандитов пытает принца.
Мама тоже представила то, что я представила о ней, и эта картина ей явно не понравилась.
И тогда совместными усилиями мы эту идею похоронили. Отправив меня с моими бандитами, под которыми мама почему-то подразумевала верных и безобидных телохранителей, в ночной город прогуляться и послушать, чего люди говорят.
Почему-то слушать всегда отправляли меня.
У меня наблюдательность переходила уже на такую стадию, что я словно сама собой объединяла миллионы людей и виденных у них признаков в одно целое. Я уже как бы видела умом призрачную сущность человека в дымке его тела, что он хотел сказать или даже сделать, мне словно чудилось это против воли за его глазами, движениями, словами, даже желанием быть внешне красивым. Миллионы наблюденных людей и душ (не зря же я чаще притворялась священниками, дервишами, послушниками и монахами) – и движения их душ от тебя уже отчасти перестают быть тайной.
Я выслушала не менее ста тысяч искренних исповедей и провела десятки тысяч допросов – тайна действий ребенка не есть тайна для его родителей, для которых он прозрачен и просчитываем. Если при анализе ситуации или человека ты видишь и знаешь число вариантов больше, чем он может себе это представить, то ситуация становится просчитываемой, независимо от воли человека, а все мысли его становятся как на ладони, ибо всегда что-то есть, что выдает его. Другими словами, ты всегда знаешь, кто съел шоколад в доме, как бы мурзилка не прятал запачканные шоколадом пальцы, не маскировался и не утверждал про ворвавшихся в дом эльфов, разгромивших торт и съевших шоколадные и мятные пастилки.
Люди не понимают, что если для ребенка или юного человека все в новинку, и этого никогда у него не было, то для старшего, для которого это типичные варианты поведения, это все прозрачно, и он просто читает твои мысли.
Особенно помогает знание разных языков и жизнь среди разных народов – тогда ты уже учишься различать общее для всех людей вне привычек, жестов, народных и культурных особенностей.
Если у ситуации двадцать (сто двадцать, тысячу двадцать...) вариантов исхода, которые ты прекрасно знаешь и с абсолютной памятью постоянно держишь в уме, то как бы человек не считал себя неповторимым, то просто видишь его насквозь, а дальше просто предсказываешь ситуацию. Волки могут считать себя неповторимыми, нападая из невидимых точек, но моя стрела редко ошибается.
И все это обостряется, когда входишь в самадхи или боевой транс – тогда помыслы и интенции становятся как бы видимыми. Маленькие дети пытаются обмануть взрослого.
Душа невидима, но, когда я наблюдала человека, его душа для меня словно оживала и становилась видима, и говорила со мной. Сквозь его тело.
Сущность человека иногда даже нападала первой, иногда молила помочь, иногда просила помочь. Я чаще всего делала, что она просила или молила – это никогда не были сложные для меня вещи и касались самого человека, чаще всего надо было что-то сказать носителю души, то есть самому человеку, как-то направить, поместить его в другие условия, дать какой-то конкретный труд, где она могла проявить себя, дать какое-то дело, зажечь, вдохновить...
Это почти никогда не были деньги – по завету восточного Йога, я всегда помогала лишь едой, работою или вещами, а не деньгами. Не требовалось больших денег, чтобы помочь человеку. И я никогда не жалела там, где надо было помочь ученому, творцу или талантливому человеку. Но в более сложных случаях я, за редкими исключениями, помогала, беря ответственность на себя. Помогать всегда – но и ответственность должна быть. Дать деньги моту, чтоб он их растратил на шлюх – значит выступить против бога. Мота я ставила в положение постоянной работы.
Я могла неожиданно ввести человека в транс одним движением, и тогда душа могла говорить со мной как-бы напрямую. Точно человек в трансе не контролировал себя.
Его тело часто говорило, как его излечить – и советы часто помогали, говорило, в какую область творчества его лучше поместить и чему учить – и очень часто человек вдруг раскрывался, просило – что внушить, иногда – за что наказать, чаще – в какой области человек раскроется и как с ним себя вести, чтоб он нашел сам себя и свое просветление. И то, что мне говорил сам человек – часто помогало ему достичь излечения или гениальности.
Из-за моей скорости люди входили в шок и транс естественно, когда я появлялась перед ними. И часто даже крупицы опыта хватало, чтобы вытянуть сущность наружу – я всегда хотела помогать и всегда старалась помогать, если это не были явные бандиты. Но даже бандитов я чаще всего заставляла забыть совершенные ими преступления. Точно перепахивала им память, спрашивала у их души, в чем они могли реализоваться, и жесткими внушениями направляла их туда. Ставя ограничения на насилие и вводя стремление к добру и любви. В случае, если спасти преступника уже не было возможно никаким образом, то я просто открывала ему его собственные преступления, и он переживал их снова и снова, снова и снова в бесконечность в полную силу, – и умирал, не в силах выдержать этого.
Но чаще просто кастрировала душегуба и рубила ему руки – и отпускала его невредимого без затей. Не мне заменять Господа. Хотя у себя я в своих вотчинах официальный судья (аристократия везде играла функцию правосудия, и все графы, помещики, эсквайры, рыцари, герцоги, принцы, короли – высшие судьи в своих имениях и почти везде – наместники свыше, ибо по фальшивой Библии "вся власть от бога").
В своих вотчинах: я – высший суд, и это неприятная обязанность. Я бы предпочла, чтоб это сделал кто-то другой. Но если ты не останавливаешь угрожающих крестьянам и купцам, тогда они собираются в группы, приходят и угрожают тебе.
Я – судья и палач от Бога, и это очень неприятное приложение к аристократии. И я иногда лучше других понимаю, насколько Богу тяжело решать жизнь и смерть своих детей.
Обычно думают, что Бог есть только Любовь, но забывают, что Он же вечный бой с Хаосом и вечная победа над Злом. Высшие Святые могут вести духовную брань со Злом, но солдатам иногда приходится отрубать загребущие ручки и убивать бешенных собак, кусающих всех.
Но часто мне просто подсказывала интуиция, что делать, и как лечить – я сама постоянно была в боевом трансе, и это помогало мне делать и добро. Творческий транс тоже был таким же – когда я погружалась в молитвенный поток труда, творчества и вдохновения, я точно входила в особое состояние, когда видела, что людям нужно для безумного счастья. Еще сильней было молитвенное восхищение и самадхи – тогда я просто видела.
Иногда даже сон помогал – мне было достаточно поспать в новом месте в окружении людей, чтоб понять, в чем кто нуждается, как кому помогать и как кого лечить.
В чем-то транс настолько обострял ум, наблюдательность, знания и умения, что был похож на пророческий. Из миллиона виденных и запомненных по запаху и вкусу трав, и сотен тысяч собственноручно составленных под руководством наставников-травников рецептов, я просто знала, какую траву взять и в каком соотношении смешать, чтобы человеку помочь. Или как и в какой области направить ученика, чтобы раскрыть его талант. Я просто все подмечала.
Я просто настолько погружалась в любую деятельность до полного отключения восприятия чувства времени, восприятия окружающего, до абсолютного слияния с ней – что погружалась в малое самадхи в любой деятельности. Да, я сливалась с работой, будто с богом. Почему-то в малом самадхи люди странно начинали воспринимать меня, даже когда я играла, творила, танцевала – они воспринимали меня точно дитя бога. Точно юный Бог играл с ними.
За исключением разве что боевого транса и засад, где я погружалась в внимание и боевой транс. Тогда меня иногда начинали бояться до ужаса. Точно за мной проглядывало нечто, которого они боялись до ужаса и истерики. Словно они не могли не то что остановить меня, но даже представить за всю свою вечную жизнь, что меня возможно остановить. Они содрогались и умирали, просто думая, что я приду.
Если честно – я не нуждалась в том, чтобы вводить людей в транс или возвышенное экстатическое состояние: я сама была непрестанным трансом для них. Это часто напрягало. Одно мое длительное присутствие заставляло их сверхконцентрироваться на мне и подражать мне.
Если я молилась, они молились вместе со мной даже без моей просьбы, слов или показов, если я смеялась – они смеялись, если я занималась мастерством и погружалась в мастерство – они погружались лихорадочно в мастерство и безумели в нем, если я трудилась – они сходили с ума в труде и задыхались от счастья в труде.
Были случаи, когда я была полностью погружена в какое-то мастерство аж до самадхи с мастерством, полного слияния моей души и тела с мастерством – и мой взгляд случайно падал на какого-то человека: некоторые целый год занимались только этим мастерством. Точно я раскрывала все лучшее и все худшее в них.
Если я была счастлива – были счастливы все вокруг на много километров. Если я была в религиозном экстазе – это заражало тысячи людей вокруг меня. Если я была в экстазе творческого делания – вокруг меня расцветала микро-Венеция или Афины.
Когда человек свехконцентрируется на чем-то, он невольно этому подражает. Это становится его светом, его звездой. Его ведущей, его святостью. Его богом, его архангелом. Его радостью, его смыслом жизни. Его примером. Или его манией, его внушением, если сознание не достигло просветления и к объекту внимания направлены страсти. Сердце или страсть, ввысь ведешь или вниз? Я хотела быть ведущей и мечтала стать святой, как Жанна Арк. Но до Святости, до Нирваны мне было безумно далеко, и я сама знала как. Но эти люди все равно сверхконцентрировались на мне вольно или невольно.
Я была их примером, их царем, их идолом, их Богом, их Святым, к которому они шли за защитой и почти всегда получали.
Но кем бы я ни хотела быть, обязанности судьи никто не отменял и с меня не снимал. Здесь иных судей не было. А если и были, то, как показывал опыт, им нужно было рубить руки в первую очередь вместе с головой. Ибо и взятки брали, и бандитам потакали, и власти потакали, и почти всегда судили ложно и неправильно, как Бог пошлет. Философы говорят, что в будущем власть будет отделена от судебной системы, а законодательством будет заниматься кто-то третий, а не ты. Но, по мне, трехголовые джины долго не живут. Горыныча нужно мечом. Пока же я была и властью, и судьей, и мечом.
Когда ты вынуждена сама исполнять приговоры, ты тысячу раз задумаешься над приговором, а когда ты вынуждена сама исполнять законы, ты тысячу раз задумаешься над законом. Законы там, где я правила, были просты и исполнимы, как "Ясса" Чингисхана, и заучивались наизусть. Но зато и за их неисполнение был острый меч без всяких тюрем и сюсюканий.
Я открывала все дороги, я открывала все пути, для людей в моих поместьях был открыт путь к богатству, благополучию, мастерству, славе и гениальности. Для них, как в Древней Греции, был открыт путь реализации простого человека через искусство, гениальность и мастерство. Можно было учиться у кого угодно, а бедных в замках всегда ждала еда и работа. Можно было прожить счастливую жизнь, не сталкиваясь с законом. Но за попытку нарушить законы всегда ждал свистящий меч.
Вот и сейчас мне приходилось становиться и следователем, и стражей, и судьей – все это было условием титула, о чем редко вспоминают, лелея беззаконие. Мало кто помнит уже, что "рыцарь", самое низшее аристократическое звание, по определению солдат и защитник правосудия короны на местах. Рыцарь клялся защищать "Божественный закон".
Браться за дело следовало немедленно, ибо совсем худо, когда ты не охотник, а дичь. Случайный намек, услышанный в одном из баров или таверн в чужом обличье, мог вывести нас на ниточку, а я тем и славилась, что слышала и запоминала все разговоры вокруг одновременно на больших расстояниях. Тренировки слуха, наблюдательности, тотального внимания, требование замечать все окружающее и делать одновременно множество дел, еще в детстве дали нужные плоды, ибо воспитывали соответственно воспитатели меня качественно и по методикам.
Особой опасности, когда я переодета мальчишкой и с двумя моими загримированными телохранителями сзади, для меня в Лондоне не было. Разве что замаешься убивать всякую ночную дрянь и разбойников, которые не понимали, как громко они дышат, затаившись без дыхания в ста шагах от меня.
Потому утром я проснулась дома уставшая, злая, невыспавшаяся – удивительный гадючник, этот Лондон. Дело в том, что я вижу в темноте. И китаец видит. И индеец. Мне даже мгновения не требовалось, чтобы с одного взгляда, благодаря долгому опыту, определить, бандит это или так, случайный человек забился в щель. И все всегда удивлялись, по каким признакам я вычленяю их, а я уже их просто чувствовала, и тысячи ухваченных глазом признаков сами говорили со мной.
Меня разбудила веселая и выспавшаяся Мари, принесшая гнусную весть, что солнце уже встало. И приехал старший принц. И что отец разрешил Джекки по его просьбе все-таки ухаживать за ней. То есть за Мари, старшей сестрой, то есть. При условии, что он не будет ухлестывать за маленьким ребенком, то есть младшей сестрой, которой только пятнадцать, то есть Лу, то есть за мной.
Я хихикала, когда она запиналась.
Я хотела спросить сестру, получил ли СТАРШИЙ принц такое же разрешение ухаживать за ней, как и младший. Но постеснялась. Чтоб не пугать и не нервировать и без того нервную и напряженную сестру. Но, наверное, я слишком тихо постеснялась, потому что ехидно спросила об этом вслух.
Мари побледнела. Я рано постеснялась. Это, оказывается, был гвоздь программы. И этот гвоздь программы, оказывается, бродил по дому и, галантно ухаживая за ней, сидел у нее уже в печенках, как гвоздь в заднице. Ей было приятно. Это ведь ухаживание такого знатного человека. Аж передергивает от радости. Для этого, она собственно, меня и будила. Потому что всякие мысли о том, что старший принц, толстый, уродливый и жирный, с трясущимися жирными руками, может сделать ей предложение и стать ее мужем, приводила Мари в истерику.