Я не заметила, как от создания мира в уме, я стала создавать Мир.
Создать свой мир, идентичный реальности внутри, было выше всех игр и соблазнов. А уж создавать свой внешний прекрасный мир, стать Творцом, вернее Сотворцом мира, оставило все соблазны позади, как ничтожные игрушки.
Хорошо хоть меня никто Джекирой не называл.
Мы играли, мы постоянно играли.
Играя наблюдательностью, можно было перехватить вора до того, как он своровал. Играя наблюдательностью, можно было купить до всеобщей паники закупок. Играя наблюдательностью и прогнозируя события, можно было создать дело, просто помогая кому-то. Играя наблюдательностью, можно было делать и открывать тысячи вещей, управлять не управляя, помогать не помогая, спасать не спасая, править не правя, богатеть, не стремясь к богатству.
Наблюдательность помогала увидеть, куда упадет мяч, и предсказывать поведение игроков.
И вся эта громадная игра мира началась с постоянной активной веселой игры, с десятков тысяч навыков наблюдательности. С десятков тысяч постоянных веселых игр на наблюдательность и развитие ума.
Я Игрок, я играю.
Я наслаждаюсь каждой минутой жизни, и я живу.
Я и Наблюдатель, и Игрок, и Творец.
Но все это началось с простой наблюдательности.
Вся жизнь – большая игра.
Я всегда говорю, что не обязательно требовать сначала от себя с первого взгляда воспроизвести объект в уме. Достаточно начать с построения – когда ты смотришь на объект или картину, потом закрываешь глаза и строишь его за деталью деталь, последовательно.
И так добавляем к образу по одной или несколько деталей, и снова воспроизводим объект сначала по линии, пока не сумеем воспроизводить его полностью снова и снова в воображении.
Я, улыбаясь, говорю тем, кто утверждает, что они никогда этого не запомнят, чтоб они попробовали. Обычно, это "никогда" при осмысленном воспроизведении снова и снова с последовательным добавлением деталей, равно двадцати минутам.
Потом я говорю без конца, что если ты не можешь воспроизвести картину с одного взгляда, то ты должен довести навык постепенного построения в уме до умения, чтоб ум стал делать это бессознательно. Чтоб процесс построения перестал замечаться, как не замечаете пользование выученной речью.
Для этого надо сделать это воспроизведение картинок всего десять тысяч раз. Не пугаясь, что не получается. После десяти тысяч ты будешь ухватывать одним взглядом сотни деталей.
Твой ум расширится.
Потом это преврати в навык, повторив процесс десятки тысяч раз.
Потом сделай это привычным.
Потом сделай привычное легким.
Потом сделай легкое прекрасным.
Прекрасное сделай счастливым.
И просто будь счастлив.
Потом я им говорю, когда они уже с одного взгляда ухватывают сотни отличий с блюда, а в лежащей книге – целую страницу: ну вот, то были цветочки, теперь-то и начнется самое сложное.
Далее – больше – вы будете улавливать сотни признаков, потом тысячи признаков с одного взгляда, йоги доходят до тысяч и даже десятков тысяч, а потом и до абсолютной памяти.
Потом процесс становится непрерывным – от большего количества деталей ты приходишь еще к большему углублению, просто, когда смотришь, приходишь к большей красоте, и снова к еще большему углублению и еще большей красоте. И так без конца. Процесс как восходящая спираль красоты и познания – у него нет конца.
У Красоты и Любви нет конца. У них нет границ. От Любви можно восходить к большей Любви.
Наблюдательность – умение воспроизвести объект, – просто вскрывает уже существующую абсолютную память человека, и этот секрет хранится абсолютно и страшно в тайных школах.
Еще до сих пор за раскрытие этого секрета и техник убивают – во многих школах за это до сих пор смерть, хотя все уже это знают. Ибо человек, который открыл в себе абсолютную память и укрепил ее наблюдательностью, становится чуть ли не полубогом среди обычных людей, которые одну книгу читают всю жизнь.
Он словно Бэкон среди дельфинов, собак или обезьян – они его просто в принципе не могут победить, ибо просто не способны принципиально осознать его действия.
Все слышали о людях, которые и без тренировок помнят все; все знают, что в некоторые моменты они сами могут иногда вдруг вспомнить абсолютно ими забытое. Значит, оно хранится где-то. Все слышали о людях, которые в момент смертельной опасности переживали заново всю свою жизнь в одно мгновение до каждого ничтожного ее момента. Значит, нам надо просто научиться это доставать. И такой навык есть – это и есть навык наблюдательности.
Многие слышали о индейцах, которые все видят, все слышат, все запоминают – каждое дерево в незнакомой местности, каждый камень в степи, рисунок вечно меняющихся дюн в пустыне. Люди искусства слышали о композиторах, – Моцарте, Россини, Верди, – что с одного прослушивания запоминали десятки тысяч нот симфонии или оперы, и могли потом воспроизвести все десятки партий только что услышанной оперы, просто записав ее по памяти. Все читали о Йогах, которые помнят все, всегда и везде. Но предположить, что их собственный организм уже фиксирует все виденное нами, они не хотят.
Они не хотят признать, что каждый человек уже обладает абсолютной памятью на внутреннем уровне и помнит абсолютно все.
Значит, дело не в том, чтоб создать "чудовищную память", а в том, чтобы просто вскрыть то, что есть у каждого, получить доступ к "хранилищу". То есть наша задача обратная европейской – не развить "память", не запомнить все, а научиться ей пользоваться. Просто подход у европейцев другой. Через задницу. А надо просто открыть дверь к тому, что уже есть.
Наблюдательностью мы открываем врата подсознания и внутренней гениальности.
По сравнению с "развитием абсолютной памяти", это уже проще, потому что ничего не надо такое "накачивать" и тренировать. Надо просто найти дверь.
А это – уже простое задание. К двери надо подобрать ключ.
И этот ключ – наблюдательность. И это есть секрет.
За этот секрет еще недавно убивали даже случайно раскрывшего близкому.
Дальше – еще больше – умение самостоятельно воспроизвести объект в уме, наблюдательность, означает возможность мыслить о нем. Это – первичная мысль. Собственно, наблюдательность и есть возможность мыслить о явлении. Ибо до тех пор, пока ты не сможешь воспроизводить объект в уме, ты не сможешь самостоятельно мыслить о нем, охватить его мыслью.
– Но это только начало – всегда говорю я. – Наблюдательность, это не просто умение заметить сломанную ветку тут, странную ничего не говорящую форму следа там, крик вспугнутой сойки через минуту – и ни с того сказать, что это за зверь. Признаки – ничто, главное – приложение опыта.
Признаки надо приложить к опыту и знанию, к образу зверя, его повадкам, без знания сломанная ветка ничего не говорит. Наблюдательность – это не только объединение разновременных и разноместных признаков в одно целое, но и приложение нашего опыта. Ведь разные признаки были на самом деле разделены временем и другими вещами, и сами по себе ни о чем не говорили.
И мелькнувшая черная тень, колышущиеся стебли ничего не скажут сами по себе без опыта.
И кульминацией наблюдательности будет объединение всех признаков за все время существования и приложение всего нашего опыта в каждой мгновенной точке времени. Кульминация – охватывающая ВСЕ, охватывающая ВСЕМ, охватывающая ВСЕГДА. Это одномоментное мгновенное приложение всего знания и опыта ко всему, всем мельчайшим признакам и причинам, наблюденными в разных местах и в разное время, охваченное все одной мыслью.
Такая наблюдательность – это постоянный экстаз, постоянное самадхи, медитация в действии.
Наблюдательность – это медитация в действии.
Наблюдательность – самадхи в активной жизни.
Наблюдательность есть режущие грани ума, которыми мы вскрываем события.
Только тогда можно понять, жестокие слова дзен-буддистского наставника, что "наблюдательность – это медитация в действии".
Наблюдательность есть тот меч ума, которым мы разрубаем события.
Наблюдательность есть истинная магия. Настоящая магия. Наблюдательность – это истинная магия ума, то, что было настоящей магией внутренних сил, и с чего она начиналась. Ибо с абсолютного представления предмета в уме со всеми деталями начиналось обучение воздействию на него вовне в древних несовершенных теургиях и во всех "магических" школах. Ты так долго учился ощущать свою связь с предметом, пока он не становился твоим продолжением, и ты не начинал его чувствовать, как часть себя, и влиять на него. Познавая его со всеми свойствами, ты уже неосознанно влиял на него каждым движением, просто ощущая, что сделать, чтобы предмет выполнил твою волю как твое тело.
Меч становится твоим продолжением и звенит. Он – твоя рука. Он действует твоими навыками. С какого-то времени ты не ощущала меч отдельным от себя.
А с какого-то момента ты управляла миром вокруг тебя неосознанно и бездумно. Это было как с философским камнем. Когда алхимик, пришедший за золотом понимал, что "философский камень" есть кристалл навыков ума, кристалл навыков сердца, кристалл навыков любви, кристалл мастерства, ему уже было все равно, что тот не приносит золото – ибо мир преображался в радость, ибо мир расцветал любовью, ибо мир преображался самадхи, и человек находил то, что не купишь ни за какие сокровища мира – счастье жить.
А деньги уже были не нужны, ибо мы пытаемся купить за них хоть крупицу счастья, когда живем, а мир у него стал целым миром счастья, полным золота счастья; да и на этом уровне ума уже было достаточно несколько минут понапрягать ум, чтоб взять из мира сколько угодно богатств или заработать денег.
Наблюдательность есть величайшая способность ума. Наблюдательность есть то, что мы называем острием ума, и без наблюдательности острый ум не существует. Он неспособен не то что понять, а просто ухватить и осознать многие вещи.
Заострите ум наблюдательностью, иначе будет тупа ваша мысль.
Говорить с ненаблюдательным человеком – все равно, что говорить с дельфином, – приятно, забавно, а по существу рыба-рыбой.
В отличие от пассивной "памяти", что механически повторяет чужие слова и книги, и не способствует своему оригинальному мышлению, мы развиваем постоянную безостановочную активность ума, которую называют наблюдательностью. В отличие от памяти, которую развивают западные школы мысли, запоминая чужое, мы, ученики восточных школ мысли, развиваем наблюдательность, открывая новое и свое. Ибо наблюдательность есть непрекращающаяся активность.
Святые Йоги, Святые Архаты и Подвижники дали эти методики монастырям как великую тайну, самураи-дзен-буддисты научились им у монахов, а ниндзя украли их у самураев и монахов, пытаясь пробираться в монастыри.
Наблюдательность – это навык вечного исследования. Не вечная бдительность ума, а сам активный Ум. Она является живой активной собственной и вечно постигающей мыслью. Она есть ключ гения.
Память – пассивна, наблюдательность – активна, ибо она есть мысль. Гений есть активность. Гений – вечный ураган наблюдательности, шквал мысли. Человек не воспроизводит тупо для кого-то по чьему-то требованию, как студент, он замечает уже сейчас для себя. Вместо тупой пассивности мы имеем живую непрестанную активность мысли, вечную и постоянную МЫСЛЬ, охватывающие бесконечные объемы при опыте, охватывающую в конце концов ВСЕ.
Если западники развивают память, то восточники – наблюдательность, которая включает все – мысль, память, активность, ум в синтезе... Что развивает абсолютную память, могучую мысль, постоянное мышление. Странно, что наблюдательность, функция противоположная покорному воспроизведению, памяти, репродукции, развивает то же самое, "память", к которой они так стремятся.
Жестокая тренировка наблюдательности вскрывает даже у обычного человека доступ к его уже существующей абсолютной памяти, потому абсолютная "память" доступна абсолютно всем. Но дети – лучший материал для воспитания.
Прививание ребенку наблюдательности есть прививание гениальности.
Привнесение наблюдательности есть внесение в ум вечной активности.
Гений – терпение мысли в заданном направлении, закаленное огнем и накоплением наблюдательности.
Так думал японец. И занимался младенцем. И поставил меня в положение хозяйки. Одновременно занимаясь мной по своим методам.
В результате этого я, чтобы вести дела, должна была ухватывать мельчайшие признаки громадного дела. И только потому я могла так жестоко преуспевать и держать в своих маленьких ручках дело.
Японец дал мне на руки маленького жеребенка наблюдательности, которого я каждое утро должна была носить на руках, а из него вырос такой коняга!
Я – Творец, и я – Играю.
Глава 4
Очень скучная глава. Что можно сделать из маленького ребенка или как готовить младенца с настоящим ниндзюцу
Меня подвергли жесткой тренировке.
Из меня так долго ковали гибкий клинок булата и закалили в своей крови из носа от напряжения, что я даже не помню, сколько меня били.
Зато сейчас коснись меня – и услышишь тонкий звон острой бесконечной воли, согни меня любыми обстоятельствами – и я выпрямлюсь, попадись на пути – и я просто пройду сквозь препятствия, словно не замечая, что они есть, что они были, что они существовали. Для меня их нет. А есть только блеск молнии владыки обстоятельств.
Я просто есть и меня ничем не остановить.
Как бы то ни было, но младенец вошел в управление громадным поместьем, ибо его поставили в это положение, как данность, и ему надо было просто адаптироваться... И, как бы то ни было, может это была случайность, а может и нет, но за полгода одиночества я справилась, такой вундеркинд.
И очень быстро превратила поместье если и не в очень богатое, то уже не в нищее. В поместье без долгов. Управляя им с рук японца или сама ковыляя с ним по поместью... Острый детский ум находил лазейки и возможности, поняв общее направление, там, где местные и не подозревали. Моя непредубежденность сослужила мне хорошую службу.
По крайней мере, так гласит семейная легенда.
Сейчас я подозреваю, что японец специально поставил меня в такое положение, когда на меня легла вся тяжесть чужих жизней, чужой воли, других людей. Поставил, чтобы мой бессознательный ум начал работать в этом направлении...
Знаю только, что, обнаружив теплицы для цветов из стекла, я построила в долг теплицы и засадила их помидорами и огурцами. И буквально за одну зиму я тепличными огурцами, помидорами и клубникой, доставляя их в города в зимнее время, почти полностью скинула громадные долги, доставшиеся нам в наследство от отца.
Знаю только, что шокированный этим поверенный моего отца лично приехал ко мне и долго тряс мою ручку. Наверно от шока, кто это – графиня Лу Кентеберийская, которой был завещан титул, и которая ТАК правит поместьем.
Но, походив денек вместе со мной, поддерживая меня вместе с японцем за ручку, когда я забывалась, и, занятая делами, спотыкалась, он изменил свое мнение о том, что дед был реально чокнутым и отдал поместье неизвестному младенцу. Ибо он увидел, как я только своими подручными средствами без денежных средств наладила жизнь в поместье. Организовав все так, что все было сделано подручными средствами самими же арендаторами друг другу.
Тот умел столярничать, тот умел ковать, тот имел дерево, та умела шить, тот умел еще что-то, другой гончарничать, а многих отправили на учебу к мастерам в город, пригрозив расправой, если они не научатся. И в результате даже при полном отсутствии средств, как-то незаметно поместье стало очень богатым средствами своих людей, коттеджи были укрыты стружкой, стали новыми, у людей появилась посуда, инструменты, куры, гуси, свиньи, коровы и блеск в глазах.
Прямо как накормить всю толпу семью хлебами, я даже примерила себе на мгновение испанское имя Хесуса (исп.) и испугалась, что всю жизнь так звать будут, а потом прибьют гвоздями.
И все это при отсутствии денег у них и у меня, которых вроде как не было, так и не ожидалось, и для ожидания которых им бы тщетно пришлось ждать урожая, чтобы другие сделали им хоть что-то по дому.
И в результате этого ожидания, если денег нет – все нищие, все не работают.
Я же обернула все наоборот. Не забывайте, что это было послевоенное время всеобщей нищеты и кризиса. Денег не было ни у кого.
По дошедшей до меня легенде я ввела кредитные деньги. Нет, я не давала никому кредит, и не вводила пустые бумажки.
На самом деле человек, выполнивший хорошо для другого труд (например, столяр чинил для меня без денег крыши соратникам, используя имевшийся у меня материал – лес и стружку), получал у меня некий кредит на труд других и результаты труда.
И имел право на труд другого или на материалы, находящиеся в его распоряжении. И чем больше он сделал нечто для других, тем больше он имел прав на труд других и мог обмениваться этим кредитом, помогая другим, например, все время делая всем посуду из глины. Его кредит рос. И он получал право на труд столяра, который делал ему уже богатый дом, учитывая количество его собственного труда другим.
Это сложно понять, но хронически безденежные арендаторы получили возможность обмена тем трудом, который каждый мог, но который не делался, ибо ни у кого не было на это денег.
Таким образом, хотя деньги существовали только в моем уме, и они таким же образом были богачами, (в уме), но у людей появились хорошие крыши, ибо мастерские и люди работали непрерывно, хорошая мебель, хорошая посуда, потом хорошие дома, хорошие куры, хорошая скотина, хорошая одежда, хорошие ткани, телеги, повозки, даже кони...
Ведь, поскольку я держала все в своем уме с их накоплениями, и поскольку я знала все, что у кого есть, что и сколько есть в моем поместье, какие материалы и т.д., то я смогла в счет этих трудовых накоплений осуществлять среди мастерских и мастеров минимальный обмен в моей собственной "валюте"...
Образно говоря, у Джона есть дерево, но ему нужен топор, у Джека есть глина, но ему нужно дерево, а Кервуду нужно дерево, но нет топора, но есть умение садовника...
А в результате они все сидят без денег, и ничего не делают, ибо их никто не нанимает, ибо у людей нет денег, и нет даже выхода из патовой ситуации, ибо урожай их не даст, ибо денег у других все равно нет и не будет, и нечем покрыть крышу, хотя на соседнем дворе гниет древесина...
Потому что взаимно купить они не могут, ибо ни у кого нет денег. И пропадает время мастеров... Хотя они могли бы все время работать и накапливать "заслуги", как я это называла, и общее богатство общины. Это говоря упрощенно.
Но, поскольку японец учил меня все замечать, все помнить, все держать в уме, и еще поскольку у меня было поместье, то есть первичные материалы, сырье, и мое сырье к тому же, то очень скоро я сумела организовать взаимный обмен труда и материалов среди тысяч людей через их счет труда в моем "банке" (голове).
И организовать их жизнь так, что вокруг все кипело, бурлило жизнью и трудом, строилось, расширялось, росло...