- Огулыщина обывательская. У меня в прежней зоне торговые работники были. Из двадцати семи человек за обсчет на пять копеек двое сроки отбывали. Остальные - совсем по другим статьям осуждены. Никакого отношения к торговле не имеющим. Один, завмаг, за то, что в плену у немцев был. Трое - за то, что в Берлине немку изнасиловали. Правда, у всех троих немцы не то что жен и сестер изнасиловали, детвору убили. Но это наша боль… С нею не посчитались. Один - поваром всю войну прошел, немца-старика по голове за оскорбление русской нации огрел. Тот в угол дома головой влетел. И - насмерть… А повар - в зону… На двадцать лет.
- Разве это правильно? - побледнел Аслан.
- Да где там правильно! Как будто он своей национальности стыдиться должен был или промолчать, согласившись. А он - гордец оказался. Конечно, старика бить не следовало… Но это могло произойти и в состоянии аффекта - внезапно вспыхнувшего душевного волнения, вызванными противоправными действиями потерпевшего. В любом случае - убил повар старика по неосторожности, не имея умысла лишить его жизни и наказание было чрезмерно суровым. Жаль, что повар не дожил. Умер за день до пересмотра дела…
- Жаль мужика, - посочувствовал шофер.
- А случись он в этой зоне, ты его "жирным" назвал бы, - укорил Борис Павлович.
- От чего он умер? - спросил Аслан тихо.
- Осколком был ранен. Во время бомбежки. Ему на тяжелых работах нельзя было трудиться. Но не сказал человек. Осколок этот в неподходящий момент кровь остановил. Досадно все это. Ведь среди Берлина с походной кухни он немцев кормил. И старику тому дал. От души. Вместо спасибо - услышал грязное… И тоже семья осталась. Трое детей. Теперь лишь пенсию получать будут. А сколько лет прошло, сколько мук перенесли, лишений, унижений. А за что? Вот и в этой зоне также… "Жирными" зовете. А из них половина совсем не за корыстные преступления наказание отбывает.
- Я не верю торгашам. Все они ворюги, - рубанул Аслан.
- Послушай, по два ящика водки не они у тебя, а ты у них украл! - осек Аслана начальник зоны и недобро оглядел водителя; сказал, глянув вперед: - Завтра, к восьми утра будь готов к поездке, бригадира сам предупрежу.
Аслан, едва лег, тут же уснул. И не слышал, как вернулись в барак работяги, как кто-то стянул с него сапоги, поставив их сушить на радиатор. Чьи-то заботливые руки укрыли его одеялом. И даже его обед и ужин стояли на столе, укрытые полотенцем. Их никто не тронул.
Аслан проснулся вечером, когда работяги, окружив печурку плотным кольцом, вели свои нескончаемые разговоры о семьях, детях, о жизни, о будущем.
- Я, когда вернусь, поеду на целину деньжат заработать. Потом вернусь, дом построю, - говорил мужик- уралец.
- А я - в рыбаки. У нас на Волге все мужики с пеленок рыбачат. Уж за все годы пузо побалую, - улыбался астраханский рыбак, осужденный за то, что набил физиономию председателю артели, чтобы тот к жене не приставал. Назвал его кобелем и добавил, что повесит его, гада, своими руками, если близко к жене подойдет.
Тот мужик зло затаил. И написал, что рыбак грозился всех коммунистов артели перевешать.
Рыбака под утро сгребли прямо в постели. За угрозу… Десять лет без разговоров. Доводов мужика никто не стал слушать. Не поверили. Вот и поплатился за то, что женился на красивой. Та, едва мужа забрали, отказалась от него. Троих детей на старуху свекровь оставила. А сама уехала. Куда? Забыла адрес оставить. Ни одного письма не написала. Не спросила о детях. A мужа - живьем в душе похоронила.
Исчез и председатель артели. Двоих оставил сиротами. Сколько ни искали, будто и не жил на свете…
Нет, не собирался искать бывшую жену человек. По матери и детям тосковал. О жене, узнав от матери, перемучившись за ночь, забыл навсегда.
Вот и теперь, до конца срока чуть меньше половины, а уже весь барак зэков к себе в гости приглашает. На уху. Знатную, рыбацкую. У костра. На берегу.
А доведется ль ему с колымского берега до астраханского добраться - то одному Богу известно.
- А вы, Илья Иванович, что станете делать, когда вернетесь домой? - спросил зэк-новичок.
Аслан сразу услышал. Захотелось ответ узнать.
- Загадывать заранее - не люблю. Мне в том всегда не везло. Мечту судьба обрывала. Все срывалось. Потому, если б сказали мне, что завтра я выйду на свободу, не поверю, пока документы не получу и домой приеду.
А дома ждут? - спросил астраханец.
- Мать ждет. А жена - как и твоя… По рукам пошла. Ну да не я ей судья. Молодая. Три года ждала. Больше - не смогла. Мы с год прожили вместе. Теперь у нее от другого дети. Двое. Дай ей Бог счастья. Я на нее давно не обижаюсь. Женщины для жизни рождаются. Чтоб матерями стать. Здесь ожидание и промедление - беда. Пусть здорова и счастлива будет. Пусть ее обходит беда…
- А детей у вас нет?
- Не было. Мало прожили. Но моя мать ее ребятишек понянчила. Плакала, конечно. Родные, свои могли бы быть. Теперь уж запоздал. Не порадую. Единственное, чего бы хотелось, мать застать в живых. Чтоб дождалась. Чтоб горе - ее не пережило…
Около полуночи в барак вернулся тракторист. Снял пропахшую соляром телогрейку, стянул заледенелые до звона сапоги и, бубня под нос ругательства, проклинал пургу на все лады.
- С чего завелся? Ведь не впервой в жизни. Кончай базлать, - злился Кила.
- Пурга-то не впервой. А вот столько мертвяков сразу - отродясь не видел, - буркнул тракторист.
- Что ты лопочешь? Каких мертвяков увидел? Где? - не понял Илья Иванович.
- И не лопочу навовсе. А выкладаю, как есть. Мертвяки. Цельная машина. Та, что фартовых, бандюг наших, увезла. С колеи съехали в пургу и - харей в сугроб. Шофер ейный, видать, дорогу потерял с глаз. Вылезти не смог. Лопата всего одна. Не откопались. А и заместо того, чтоб взад, вперед машину толкали. Забурились навовсе. Все загинули, с концом. И фартовые, до единого. Как статуи. Охрана - возле машины. Вот что такое трассу с нюха упустить. Она, курва, своих убивает. Чужаков и подавно…
Тягостное долгое молчание нависло над людьми. Каждому не по себе стало. Всяк здесь имел на шкуре и сердце отметины трассы. Но когда она отнимала жизни - люди всякий раз переживали потерю трудно. Пусть фартовые, негодные люди. Но жаль… Пусть бы жили…
- А бугор ихний, одноглазый который, на рюкзаке околел. Глянули мы. А там - цельная куча деньжищ. Он с ними и под смерть не расстался, ан и оне его от погибели не сберегли. Не выкупился у смертушки.
- Да помолчи ты! - цыкнул Илья Иванович.
- А чего, я не брешу. Как есть. Гольную правду обсказал, - обиделся тракторист.
- И куда ж теперь эти деньги денут? - охнул Полушпалок. Возникла короткая пауза.
- Знамо дело, в казну определят, - отозвался тракторист с гордым видом знатока.
- С такой прорвой денег, видать, трудно ему было помирать? - посочувствовал кто-то из уральских.
- Там и наши, кровные, были, - отозвался Кила тихо.
- Не в прок им они. Поперек глоток колом стали, - подытожил тракторист.
Утром, едва бригада вышла из столовой, Федор сказал Аслану:
- Тебе сегодня в Магадан ехать. Машину заправь и сухой паек - обед в столовой возьми. А это - от меня, - достал пачку "Памира" и сунул курево в карман Аслану.
Упрямцев сел в кабину, как только по радио объявили восемь утра.
- Поехали, - предложил поспешно.
Едва выехали из зоны, Аслан спросил, насмелившись:
- Ну как, фартовые прибыли в Воркуту?
- Замерзли. На полпути к Магадану. Все, И охрана, и водитель. Да тебе уж, наверное, тракторист рассказал?
- Верно, что общак бугор забрал?
- Да. В нем тетрадь налоговая имелась. С кого сколько взяли, кто должен. Все взятое вернем людям. По спискам. Остальное - сдадим. Всех они данью обложили. Никого не минули. И только тебя в этом списке не было. Интересно, почему? - глянул на Аслана начальник зоны.
Аслан рассказал ему о прежнем бугре, о своем условии.
- Значит, соблюдал прежнюю договоренность? Смотри-ка, честность какая. А я уж и не знал, что предположить, - признался начальник зоны.
- За фартовую подсадку приняли? Негласного президента зоны?
- Да нет. Я знаю, что эти - не работают. И своих не убивают. Меня в таких вопросах еще на войне просветили.
- А что же подумали?
- Что на тебя, как и на Чинаря, они ставку делали, имели виды, а потому налогом не облагали, - сознался Борис Павлович.
- Если б я об этом узнал в зоне, ни за что не сел бы с вами в одну машину, - побледнел Аслан.
- А как же реабилитация?
- С другим водителем поехали бы, - процедил сквозь зубы шофер.
- Не стоит обижаться, Аслан. На моем месте, после Чинаря, тоже стал бы осторожнее.
- Чего ж со мной поехали?
- Хотел выяснить.
- Значит, в этот раз наган при себе имеете, - усмехнулся Аслан криво. И добавил: - Подозрение хуже пули. Жаль, не знаете вы наших горских обычаев. А ведь земляки мои, кабардинцы, за честность свою и неподкупность когда-то в охране царского престола России служила. И не опозорились. Не подвели. Им цари свои жизни вверяли. Это не я, история знает.
Аслан умолк, закурил.
- Прости, не хотел обидеть. Да только знаешь, здесь, на Колыме, не нации, человеку вверяемся. А промашки, сам знаешь, случались.
- Как же вы теперь мне на слово верите? А если вру?
- Жизнь покажет. Но не верить оснований нет.
Аслану вспомнилось услышанное: за спасение начальника - досрочное освобождение может быть.
"Это где-то кому-то повезло. Но этот на такие подвиги не способен. Видал, жизнь покажет. Он, гнус, сомневается. А если бы я в Волчьей пади засомневался? Где б ты теперь был?" - злился шофер.
Упрямцев, глянув на рдеющие скулы водителя, понял: злится человек и не скоро остынет. Лишь тогда пройдет обида.
- Аслан, у тебя при себе деньги есть? - спросил внезапно.
- А что? Три червонца одолжил у Килы. Может, курева смогу купить бригаде. Ларек уж полгода не работает. Поизвелись без табака.
- Я куплю вам курева, - предложил Упрямцев.
- Не надо. Не возьму. Я сам. Не сбегу.
- Вот там, видишь, где снег перекурочен трактором. Там машина застряла с фартовыми. Там они и замерзли. Ребят-охранников жаль. Водитель - хороший человек. Бывший танкист, - вздохнул Борис Павлович.
- Рядом с трассой. Странно. Как сбились? Резко вправо повернул. Ну почему? Обычно в пургу машиной с подножки правят. Тем более людей полный кузов. Этот из кабины не вылезал. Вот и влип. А говорите - хороший человек… Если б так, о людях беспокоился бы. Не прикипал бы к сиденью.
- Он инвалид. Протез вместо правой ноги. Горел в танке. И выжил. Обидно, что вот так погиб, - оборвал Аслана Упрямцев.
- Он тоже с вами, в одном батальоне был в войну?
- Нет. Мы на разных направлениях воевали. Познакомились в Магадане. Потому что в одном доме жили.
- Одно мне непонятно. Как вы, пусть и обида была, в начальники зоны пошли? Тут за год все что было, человеческое, растерять можно.
- А что непонятного. На войне - враг. Здесь в зоне - преступник. Тоже враг. Не одному - многим. Конечно, не все. Есть невиновные. Но большинство - за дело. Вот и получается, что кто-то обязан пресекать зло. Иначе жить будет невозможно. А человеческое, если оно есть в душе, не потеряется. Иначе, не было бы реабилитаций, - усмехнулся начальник зоны и добавил: - Сейчас не только в нашей зоне, всюду дела пересматриваются. Специальные комиссии этим заняты. А ты говоришь - человеческое потеряли…
- А зачем сажали? Много ль доживет до реабилитации? А сколько судеб и жизней сломано…
- Мы об этом уже говорили с тобой. Плохо ошибаться, еще хуже - не признать такого, не исправить.
Машина шла по утрамбованному тракторами снегу. За окном кабины - стылое колымское однообразие. Даже глазу не за что зацепиться, порадоваться.
Когда машина въехала в Магадан. Упрямцев указал Аслану, где его ожидать, и исчез за дверью областного суда, куда водитель наотрез отказался войти и ждать начальника. Но и в кабине не остался.
Аслан купил папирос в ближайшем гастрономе, поглазел на продовольственные витрины, уставленные красной икрой, крабами, головками сыра, горами колбас, мяса, лососевых балыков, жирной сельдью, свежей и пряного посола. Пожалуй по локоть такая сельдь будет, если ее на ладонь взять.
При виде этого, обычного тогда ассортимента, Аслан начал нервно икать. Едва успевая сглатывать слюну. Он не мог оторвать взгляд от витринной выкладки. И с трудом заставил себя отвернуться, уйти к более скромным прилавкам. Но и там невмоготу стало, все завалено дичиной: потрошеные куропатки, зайцы, медвежатина…
Из магазина он не вышел - выбежал. Долго переводил дух. Заставлял себя забыть увиденное.
Здесь, в кабине, он с жадностью грыз замерзший, посоленный крупной солью хлеб.
- Сыночек! - услышал внезапный стук в кабину. Аслан открыл.
Чистенькая старушка, глянув на него, спросила сбивчиво:
- Ты оттуда? Из зоны?
Аслан кивнул головой. У женщины по щекам полились слезы.
- Возьми, детка. Не побрезгуй, сынок, - подала белый батон, колбасу, масло, сыр.
- Не надо, мамаша. Я поел, - покраснел Аслан, поняв, что женщина наблюдала за ним из окна дома, возле которого он остановился. Вон в окошке три детских рожицы. За бабкой наблюдают. Ждут ее.
- У меня муж отбывал. Знаю, как у вас. Прими. Не откажи. Ему тоже помогли в живых остаться. Может, и ты тоже…
- Не надо. Не хочу…
Но в это время из калитки дома вышла девушка. Аслан оторопел. Она шла к нему, нет, к бабке. Взяла у нее из рук сетку, подняла повыше, настойчиво положила Аслану на колени:
- Не надо бабулю обижать отказом. Люди друг другу помогать должны. Нашему деду в зоне дали выжить. С тех пор машины с этими номерами мы знаем.
Аслан разгружал содержимое сетки на сиденье. Руки дрожали. Впервые с таким столкнулся. Непривычно, неловко. Но старушка с девушкой уже ушли от машины, скрылись за калиткой.
- Внучок! Отворись! - постучал костылем по кабине подслеповатый дед. Подал блок папирос: - Возьми. Поделись со своими ребятами.
- Да я купил уже! Вон, смотрите сколько, - отказывался Аслан.
- На всех все равно мало. Не гнушайся. Прими и от меня, - положил курево на подножку и торопливо засеменил к другому дому.
- Мама велела передать, - постучала худеньким кулачком простоволосая девчонка, поставив на подножку банку сметаны.
- Спасибо, - еле успел сказать Аслан.
- Прими, детка. - Не успел захлопнуть дверцу водитель и плотная женщина в черном, до бровей, платке, подала сумку, набитую продуктами.
Не понимая, что происходит, Аслан решил отъехать отсюда. Но в кабину заглянул бородатый, улыбчивый человек:
- Куда торопишься, браток? Не спеши! На вот, сала кусочек прихвати. Угости ребят. И от меня…
- Погодите. Что случилось? Почему здесь вы все такие? - не нашел Аслан подходящих слов.
- А мы ж, вся эта улица, да и не только она, многие, бывшие зэки… Освободились и остались здесь. Навсегда. Ехать стало некуда. Теперь тут обосновались, обжились. Но помним, кому обязаны. Зоны до гроба не забудутся. И трасса… Немногих она живьем от себя отпустила. Помним это. И помогаем. Как можем. Тем, кто там. Чтоб больше в живых осталось. Неспроста наша улица и называется Колымской. Чтоб в домах и семьях память не остывала.
Аслан оглядел растерянно кабину, заваленную продуктами. Решил разложить их под сиденья, в кузов. Но в это время подошел Упрямцев.
- Жители улицы тут вот нанесли. Не хотел брать. Так затолкали. И обижались, что отказывался, - оправдывался Аслан. И добавил: - Я и сам папирос купил. Хватило бы нам…
- Взял и ладно. Не разносить же по домам. Я и сам на человечьей доброте выжил. Знаю тебя, с голода умирал бы, но не попросил бы. Кстати, вот это тоже возьми. До кучи. От меня. Но никому не говори. А не возьмешь - обидишь. От чужих, незнакомых взял. Я чем хуже? - подал Аслану сверток.
Водитель покраснел до корней волос. И отстранил грубо, резко:
- Те, кто давали все это, зэками были. Значит, из наших. Свои они мне. Хоть и незнакомые. Вы - совсем другое дело… Не возьму.
Упрямцев, сдвинув брови, сел, захлопнул дверцу:
- Гнушаешься мной? Но ведь среди своих и Чинарь, и Слон, и всякие твари бывают. Кто своих зэков обирает, как бугор. У них тоже родственники… Вон недавно мы одного этапировали, родную дочь изнасиловал. Девчонке десять лет. И таких у нас в зоне целый барак. Выходят на свободу, жалуются, что на Колыме сидели. Но никогда не скажут за что. Может, из таких рук ты взял. И не смог отказаться. Не знаешь, что и тогда, и теперь лишь немногие осуждены незаконно. Большинство - закоренелые уголовники. Их с Колымы вообще отпускать на волю нельзя.
Аслан ничего не сказал, смерил начальника недобрым взглядом.
- Отвез я сегодня еще три дела на пересмотр. Из вашего барака люди. Не знаю, как отнесется комиссия. Но говорят, что нам в помощь юристов пришлют. Чтоб на месте эти вопросы разрешали. Конечно, у них, у москвичей, и прав побольше, и опыта.
Аслан слушал, всматривался в трассу. Свет фар выхватил из тьмы фигуру человека.
Черная телогрейка чуть не до колен, на ногах резиновые сапоги, на голове лопоухая, облезлая ушанка, за плечами - тощий рюкзак.
Увидев машину, не свернул. Спокойно шел навстречу.
- Нашенский, сдается мне, - вырвалось у Аслана.
- Кажется, Синельников. Ну да! Из интеллигентов. Учитель музыки. Срок у него закончился. Я ему еще вчера документы выдал. И деньги получил. Домой поедет, - отозвался Упрямцев.
- Почему его пешком отправили домой? Ведь вон сколько топал по холоду. До Магадана еще километров тридцать идти, - притормозил водитель машину.
Человек перекинул рюкзак на другое плечо. Улыбался каждой морщинкой. С утра, едва позавтракав, вышел из зоны. Вон сколько верст отмахал, а не устал. Не замерз, не проголодался.
- Чего ж до завтра не подождали, машина отвезла бы вас в Магадан. Я же говорил. Разве трудно день подождать? - укорял начальник зоны.
- Вам не понять этого. Дорога в дом - самая короткая, если до нее дожил. А уж добраться - это не проблема. На машине лишь сюда привозят. Обратно - кому как повезет. Но я на казенные услуги не рассчитываю. По горло сыт ими. Забыть бы скорее. Теперь свободен. Сам решаю, как поступать. Прощайте, гражданин начальник! И ты, Аслан! - зашагал человек по дороге, прочь от машины, подальше от зоны, от воспоминаний.
Когда Аслан въезжал во двор зоны, Упрямцев попросил его пригласить к нему Илью Ивановича.
- Завтра он уйдет из зоны? - спросил водитель.
- Не только он. Все шестеро.
- И тоже - пешком?
- Нет, реабилитированные - народ особый. Их в Магадан отвезут на автобусе. Завтра в семь утра приедет за ними. И в аэропорт, с комфортом…
- Вместо извинений и компенсаций? - съязвил Аслан.
- Что делать? Хорошо хоть так. Разве лучше было бы остаться в уголовниках на всю жизнь? Ты спроси самого Илью Ивановича, нужна ли ему реабилитация? И взял бы он за пережитое компенсацию? В последнем я сомневаюсь.
- Она, эта компенсация, тоже разной бывает, - буркнул Аслан. И, отогнав машину, загруженный свертками, сумками, сетками, вошел в барак.
Поискав глазами Илью Ивановича, сказал, чтобы поторопился к начальнику.
- А что ему надо? Сводку о выработке я передал. ЧП - нет. Люди работали, как надо…