Муравьева погрустнела, вздохнула.
- Ну, не плачь, барышня, - мягко сказал дед, перестав ерничать. - Ты, чай, офицер: троих турок за своего дружка на куски посекла. Полно печалиться-то… Вот так, а то уж было и слезы в глаза набились… Значит, в полку вашем офицеры все и лекарь тайну твою знали, только ротмистру поклялись, что никому не откроют и тебе самой ничего говорить не будут - будто и не догадываются.
- Неужели? - вскинула брови Надежда.
- Сама знаешь, гусары честь блюдут. Раз поклялись - стало быть, могила. И тебе не стыдно, и им прилично. А вот унтера и рядовые и впрямь не знали. Даром что ты уж над целым эскадроном начальствовала.
- Да… - вздохнула Муравьева.
- Вот кинжал черкесский - оттуда небось, с Дуная?
- Нет, - ответила Муравьева, - это из отцовских трофеев. Ему ведь на Кубанской линии бывать доводилось. Так что, любезный старичок, не все-то ты знаешь.
- Не все, - кивнул Клещ, - так и есть - не все. Вот что после того, как ротмистра твоего убило, тебе полковник на год отпуск выписал - знаю. И что с осени до весны ты в батюшкином имении побывала - тоже ведаю. А вот в каком обличье ты там была и чего делала - про то знать не знаю и знать не хочу.
- Так ли уж и не знаешь? - сердито сказала Муравьева. - Столько уже припомнил, а тут не знаешь?
- Ну, матушка, - Клещ как-то по-особенному надавил на последнее слово и развел руками…
- Черт ты старый! - проворчала Надежда. - Знаешь, да издеваешься. Ведь дело у меня к тебе именно по этой части.
- Ладно, - Клещ посерьезнел, - тогда рассказывай, что спрашивать буду. Когда родила-то?
- На Крещенье Господне, - смутясь, сказала Надежда.
- То-то я этого тем летом не приметил! - покачал головой Клещ.
- Погоди… Значит, тот самый голландец, которому дядюшка Иван Юрьевич меня представлял, - это ты?
- О, - возрадовался Клещ, - и у тебя, барышня, память есть! Точно. Он-то, генерал Муравьев, знал, каков я голландец. Я ведь его под Измаилом от троих турок отбил, раненного, фузею всю изломал, а отмахался. Воровать ведь я к нему лет пятнадцать назад пришел, не зная. За малым не попался. Была бы дворня, так велел бы он меня взять. А тут один на один столкнулись, у меня нож, а у него - ничего. Я устыдился, пал в ноги, покаялся ему. А то было нож на него наставил! Бес попутал. Не дай бог, еще пырнул бы в темноте. Я ему шепотом: "Молчи, барин, не то прирежу!" - а он: "Режь, сукин сын! Меня в два штыка турки кололи да ятаганом руку надрубили - не боюсь!" Тут я и узнал его. Прощенья просил. Простил он меня, Иван Юрьич, и даже клятвы не спросил, чтоб я воровать бросил. "Я, - говорит, - знаю, что ты у доброго человека украсть не сможешь. Однако Христос сказал: "Не укради!", а ты воруешь. Надобно бы в полицию тебя, да я не поведу. Жизнь твоя путаная, однако я только благодаря тебе и жив еще. И бога за тебя молить буду до последнего вздоха. Ходи сюда всякий час, покажу тебя дворовым - без слова пропустят". Ну, я ходил. По-голландски с ним калякали. Он ведь последнюю-то свою кампанию с корпусом генерала Германа в Голландии был. Побили там наших французы.
- Я знаю, - кивнула Муравьева. - Ну, ты, дедушка, на театре мог бы играть! Я-то была убеждена, что ты купец, который нам сыр поставляет.
- А живота у тебя тогда не было, - еще раз заметил Клещ, - то-то я и удивился, когда барин мне велел сына твоего разыскивать - цыгане, мол, украли!
- Боже мой! - воскликнула Надежда. - Какое это имеет значение?
- Да как сказать… - вздохнул Клещ. - Иван-то Юрьевич сказывал, будто украли его уж летом, как война началась, да деревеньку твою назвал. Ну, сходил я к одному баро. "Были, - спрашиваю, - твои ромалэ или какие другие в сельце Рубахине и не крали ли они там младенца полгодовалого?" Сперва клялся, сукин сын, что цыгане детей не воруют, но потом объяснил, что не знает. Лето, таборы по воле гуляют, где найдешь? Я, конечно, сказал, что коли не найдет, так его аж в Коломне из Москвы-реки выловят. Месяц сроку дал. Через две недели приходит, кланяется, говорит, что-де нашел. Настя-гадалка украла.
- Точно! - всплеснула руками Муравьева. - Господи! Она была Настя! Даже крест показывала и говорила: "Я не цыганка, я сербиянка!" Гадала мне на короля… И жизнь по руке высматривала. Негодяйка!
- И небось про дальнюю дорогу и казенный дом болтала? - хмыкнул Клещ. - Ох и хитрый же народ! Ну да ладно… Так вот, Настя эта с табором в Москву пришла. На Ильин день, не ранее. Свое дите померло, так она твоего сперла. Баро сказал: "Отдай Англичанину ребятенка!" - а она ни в какую. Сбежала и в городе пряталась. Ни один табор ее не брал - и баро боялись, и меня. Нашли мы ее. А тут как раз француз подходить стал. Дядюшка твой двоюродный загодя уехать решил, а перед тем позвал меня и сказал: "Ну, Англичанин, на тебя уповаю. Отписала мне племянница, что намерена в Москву ехать. Девка горячая, злая, а тут французы будут, да бог весть чего сотворится. Пошлю ей письмо, так скажи, как ей тебя в Москве найти". Ну, я и сказал: "В Кривоколенном переулке сапожник слепой Степан, а коли его не будет, так Лукьяна пусть спросит на Калужской в кабаке".
- Да это я знаю! - нетерпеливо вскричала Надежда. - А где же дитя?
- Вчера, - мрачно сказал Клещ, - опять удрала. Заговорила дурака, да и сбежала. А мне, матушка, покуда ее искать некогда. У меня поважней дела есть.
- Да… - неожиданно сникла Надежда. - Именно заговорила… Я ведь словно во сне была. Помню, что чуть ли не сама ей ребенка отдала. Ах она, бестия!
- То-то, что бестия. Бесовская сила в ней. Ну да мы на нее управу сыщем. Только вот сперва дело я одно должен сделать. Думаю вот, говорить тебе об том деле али нет… Вояка ты лихая, пожалуй, получше иного мужика, а все ж таки баба…
- Ты, старинушка, не на самого ли нацелился? - спросила Муравьева.
- Догадлива, однако… - улыбнулся Клещ. - Вот дыра, видишь? Агапушка, друг дорогой, постарался. Не буду темнить - этот ход в Кремль ведет. Через Неглинку ниже дна проходит. Только вот не затоплен ли, не знаю. Потому как стенку эту еще, кажись, при Анне сложили. Может, и не пройти там. Сказывают, есть еще ходы, но я их не ведаю. Этот-то мне верный человек передал, помираючи.
Так вот он и говорил, что есть под Москвой еще те ходы, что аж при Калите рыты, только они не кирпичом обложены и не камнем, а деревом. А дерево, известное дело, гниет от сыри.
- Отважен ты… - подивилась Муравьева. - Но ведь его охраняют. Ну пролезем мы в Кремль, так ведь не прямо к нему в спальню? Я полагаю, что мы окажемся где-нибудь в подвале собора или Сената, скажем. А Наполеона сторожат гвардейцы. Я видела их в деле - с ними шутки плохи.
- Ну, я ведь и не звал тебя, барышня, - сказал Клещ. - Конечно, вдвоем сподручней, да уж, видно, одному придется. Отведу вас к ходу, что в Сокольники ведет. Там дорога прямая, иди да не сворачивай. К утру выберетесь. А там, где выйдешь, тебе укажут, как Лукьяна Чередникова найти.
Что-то звякнуло, упав на пол. Надежда быстро нагнулась и подобрала с пола медальон, где на крышке была прекрасно выполненная миниатюра: портрет юной женщины.
- Мадам, - ни с того ни с сего заторопилась Крошка, хотя у Муравьевой и в мыслях не было забирать себе медальон, - это мне подарил тот польский офицер… Который утром… Ну, помните…
- Ты украла его, каналья, - спокойно сказала Надежда. - Такие вещи не дарят шлюхам. Это портрет его матери.
- Дай-ка взглянуть, барышня! - попросил Клещ и, забрав медальон у Муравьевой, отошел с ним поближе к фонарю. - Ох ты, мать честная…
Надежде показалось, что старика хватил удар. Клещ шатнулся и осел у стены, прикрыв глаза.
- Дедушка! - всполошилась Муравьева. - Что с тобой?
- Личико, вишь, знакомое. Панночка одна на эту бабу похожа была. Только давненько дело было. Может, и запамятовал…
- Панночка? - Надежда сдвинула брови. - Француженка сказала мне, что украла это у поляка… Вот здесь выгравировано: "Да пребудет с тобой милость господня. Мама". А внутри - пуповинка. Гадина-маркитантка украла медальон, а теперь врет, что поляк ей его подарил.
- Вона как… - вздохнул Клещ. - А поляка ты того… Не зашибла?
- Я убежала. Он оставался связанным, а потом, когда мы снова пробегали через эту комнату, его там не было.
- Как его звать, не знает она?
- Ты знаешь имя того поляка? - спросила Надежда у Крошки.
- Его фамилия Рже-вус-ски, - с трудом выговорила Крошка, - а имя, кажется, Константэн или Констанциус.
- Константин Ржевусский… Эх, расспросить бы его!
- О чем? - удивилась Надежда. - Ты знал его мать?
- Тут уж, барынька, я помолчу, - вежливо ответил Клещ. - Одного меня касаемо.
ОГОНЬ, ВОДА И… КИРПИЧНАЯ ТРУБА
Палабретти проснулся от жары. Ему снилось, будто он снова в Африке, в песках, и слышит голос: "Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!" Только почему-то эти слова произносил он сам. Он, Сандро Палабретти, был императором французов! И от взмаха его руки двинулась вперед армия, грохнули пушки. Дым окутал Сандро, он закашлялся и проснулся.
Если бы этого не произошло, то другого случая проснуться ему не представилось бы. Комната, где он спал, наполнялась дымом, а из коридора слышалось потрескивание горящей мебели. Еще не сбросив сон, Палабретти выскочил в коридор и увидел, что стена огня, охватившего паркет и стены, сжирая гардины, мебель, ковры, наступает на него. Дым валил и из-под пола, - как видно, пламя охватило и стружечную засыпку между полом и перекрытием.
Пробежав несколько нетронутых огнем комнат, Палабретти оказался на лестнице, ведущей вниз, и в ужасе отскочил: там вовсю бушевало пламя. Прорваться по ней было невозможно.
"Окно!" - подумал маркитант, но понял, что со второго этажа никогда не решится прыгнуть. Не осталось ничего иного, кроме как бежать дальше. Но без конца спасаться таким образом было нельзя. Тем более что из-под пола все больше проникал дым, а жар нагретого паркета чувствовался через сапоги.
Сердце сжалось: Палабретти казалось, что он обречен на ужасную смерть.
Но тут, открыв очередную дверь, он очутился на винтовой лестнице. Литые чугунные ступени загудели под сапогами. Всего через несколько секунд Палабретти оказался в том же самом подвале, откуда два с лишним часа назад проник в злополучный особняк.
Однако, хотя тут было попрохладнее и дышалось полегче, полной безопасности не было. Сводчатые потолки уже нагревались от бушевавшего наверху пламени. Сквозь щели между кирпичами уже сочился дым, в нескольких местах через них сыпались искры.
Палабретти бросился искать выход, тот, через который он выбрался из подвала на первый этаж, но когда нашел, то отпрянул в ужасе, - выход был завален огромной кучей горящих балок, досок и брусьев, которые, рассыпаясь на рдеющие угли, постепенно сползали в подвал, словно поток вулканической лавы. Оставалось лишь одно: возвращаться обратно в подземный ход.
Палабретти не хотел уходить с пустыми руками. Он схватил несколько кругов колбасы, связку вяленой рыбы, лука, потом небольшой окорок и, бросив все это в какой-то ящик, выволок на лестницу. Потом неожиданно увидел коробку со свечами и тоже унес за окованную дверь. Напоследок он вернулся, чтобы наполнить дубовое ведерко вином из первой попавшейся бочки. Вино оказалось хересом, оно медленно наполняло ведро, а в это время из подвала, где был ледник, послышался оглушительный треск, грохот сыпавшихся кирпичей и шипение. Повалил белый пар, который заполнил и винный подвал. Палабретти поспешил к двери, ведущей в подземелье. Он был уже в двух шагах от нее, когда треск и грохот повторились, но слышны были куда сильней. Обернувшийся Сандро увидел, что потолок, накаленный жаром сверху и холодный снизу, не выдержал разницы температур и треснул. Выпало много кирпичей, а следом за ними посыпались крупные головни и уголья. Трещины пошли по всему своду.
Сандро вернулся последний раз, чтобы зажечь свечу. Он запалил ее от большой головни, упавшей на бочку с хересом. Прикрыв свечу рукой, чтобы не задуло, Палабретти вошел в подземелье и, спустившись по лестнице, пристроил свечку у нижней ступени. Туда же он перетащил ведро с вином и ящик с провизией.
Присев на ступеньку, маркитант перевел дух. Здесь было по-прежнему тихо и прохладно, гулял освежающий сквозняк и запах дыма почти не чувствовался.
Палабретти отхлебнул хересу из ведра, откусил колбасы, облегченно вздохнул.
"Пищи и вина мне хватит, - подумал он. - Пожар вряд ли продлится больше суток. Пережду здесь, а потом вылезу".
Чтобы не скучать, он начал есть колбасу и запивать хересом. Скоро ему стало тепло и на душе повеселело. Страх уже совсем прошел, свеча мирно горела в фонаре, найденном в нише, а рядом в ящике лежал еще десяток, и это придавало уверенности, что света хватит надолго.
Сандро, возможно, опять заснул бы, и тогда, вероятно, его бытие земное на этом закончилось бы. Он уже засыпал, когда сверху из винного подвала долетел глухой удар. Сандро не знал, что, кроме емкостей с винами, там имеется и дюжина бочек с чистым спиртом, а кроме того, несколько кадок с льняным и подсолнечным маслом. Когда провалились своды подвала и вниз рухнули груды горящих углей, одна из бочек загорелась и взорвалась, десятки литров пылающего спирта хлынули на пол, а от них занялись и начали взрываться другие бочки. Спустя минуту или две весь пол подвала был залит пылающей смесью спирта и масел, которая хлынула под дверь, отделявшую подвал от лестницы подземного хода.
Палабретти, бросив все, кинулся бежать. Соображать он был не в силах и бросился вправо от лестницы, в еще не пройденную им часть хода. А поток спирта и масла хлынул за ним и был готов вот-вот настигнуть его.
Палабретти споткнулся, больно ушиб колено, но все же продолжил бег, хромая и чертыхаясь. Он даже не обратил внимания, что под ногами у него уже не каменный пол, а деревянный настил, и сверху подземный ход укреплен не каменным сводом, а бревенчатой, источенной червями крепью.
Палабретти бежал теперь по туннелю, который мог обрушиться в любую секунду. Ему еще помогал свет от настигающего его потока масла и спирта, который просочился через кирпичный завал и начал лизать сырые бревна крепи. Поджечь эту крепь масло и спирт не могли, но тем не менее вода, пропитывавшая гнилую древесину, стала испаряться, шипеть, трещать…
Палабретти сперва услышал скрип и треск мокрого дерева, а затем глухой гул оседающей земли… Он понял, что это значит, и в отчаяньи побежал быстрее, то и дело наталкиваясь на стены, которые и так ходили ходуном.
Наконец он с размаху влетел в воду. Сзади уже не было видно света от горящего потока, и в кромешной тьме слышался только скрип, треск и гул, все приближающиеся и нарастающие. Сандро был в воде уже по пояс, затем по грудь. Ни бежать, ни идти он не мог, надо было плыть. Вода леденила, от нее шел тухлый, смрадный запах, но иного пути не было, и Палабретти все-таки пытался плыть в напитавшейся водой одежде и тяжелых сапогах. Проплыв несколько саженей, он почуял, что вот-вот пойдет ко дну.
И тут руки маркитанта уткнулись в камень, дальше был тупик. Точнее в этом месте снова начинался прочный свод, но уже не кирпичный, а из дикого камня. Но этот ход был затоплен до потолка, а деревянная крепь угрожающе поскрипывала всего в нескольких вершках от поверхности воды.
Палабретти на секунду был парализован. Он желал лишь одного: чтобы все закончилось быстрее. Он перестал работать руками и ногами, мокрая одежда и наполненные водой сапоги сразу потянули на дно, но, уже погружаясь, Сандро инстинктивно втянул в легкие воздух…
И тут вода с большой силой толкнула его туда, в непроглядную тьму затопленного хода. Это рушащаяся крепь наконец-то не выдержала: тонны земли, песка и камней рухнули на залитую водой часть подземелья. Вытесненная вода хлынула под каменный свод, подхватила, словно щепку, Сандро Палабретти, и через несколько секунд, пару раз стукнувшись, но не разбив и даже не расцарапав головы, маркитант был выброшен на поверхность. Он с наслаждением глотнул затхлый воздух подземелья, когда поток воды пронес его далеко вперед и затем отхлынул. Сандро плюхнулся животом на сырой пол, а затем сел, все еще не веря в то, что сумел остаться живым. Вода некоторое время не могла успокоиться и набегала сзади.
Палабретти вылил воду из сапог, но вся остальная одежда была мокра до нитки. Если бы не херес, принятый внутрь совсем недавно, то Сандро давно била бы дрожь. Он встал и, прихрамывая, заковылял вперед. Мимо него в темноте журчала вода, скатываясь откуда-то сверху. Впрочем, она не беспокоила того, кто только что подвергался риску захлебнуться. Кроме того, из темноты тянуло тугой сортирной вонью. Но и это было ерундой.
Палабретти прошел совсем немного и уперся в каменную стену. В то же время по ногам тянуло сквозняком, - значит, где-то была дыра. Сандро ощупал стену и обнаружил эту дыру. Судя по всему, она имела довольно правильную круглую форму и была обложена кирпичом. Вонь и затхлый сырой воздух вытекали именно из нее. Кроме того, оттуда же тек тонкий вонючий ручеек, сбегавший под уклон в затопленный туннель.
Отверстие было достаточно широкое, чтобы Сандро смог в него протиснуться. Цепляясь руками за осклизлые кирпичи, помогая коленями и локтями, он медленно двигался вверх. Сюртук и прочая одежда, добытые им в брошенном и теперь уже сгоревшем доме, и без того мокрые, насквозь пропитались жидкой грязью и стали скользкими, как лягушачья кожа.
Временами Сандро казалось, что он сходит с ума. Ему представлялось, что он проглочен каким-то омерзительным чудовищем, не то драконом, не то морским змеем, и ползет неведомо куда по его кишкам. Иногда ему начинало казаться, что он сам, заколдованный каким-то злобным колдуном, превратился то ли в крота, то ли в земляного червя и обречен вечно ползать в грязи и сырости. Наконец, не раз и не два ему мерещилось, что труба ведет не вверх, а вниз и, двигаясь по ней, он ползет в самую преисподню…
ПАН КОНСТАНЦЫ РЖЕВУССКИЙ
Фура Палабретти и Крошки оказалась единственным трофеем, который уланы из эскадрона Ржевусского сочли достойным внимания. Все бочки выкатили во двор, к фонтану, сбили обручи и пили за победу над "пшеклентыми москалями", за отмщение Праги, а также за упокой тех восьми убитых, что полегли в доме. Прикрытые попонами покойники лежали рядком на заднем дворе. Хоронить их решили назавтра.
Констанцы Ржевусский и его офицеры, еще более молодые парни, принимали гостей из соседнего эскадрона, которым командовал ротмистр Вартовский. С эскадронным пришли еще два офицера - поручник Стржалковский и хорунжий Доморацкий. Французы назвали бы их, соответственно, капитаном, лейтенантом и су-лейтенантом, но между собой паны предпочитали зваться по-своему.
- Сегодня, панове, очень плохой день, - жаловался Ржевусский, - война окончена, мы взяли Москву, а у меня восемь убитых. Матка Боска! Восемь! Вахмистр Пшежецкий один чего стоит! Он мне был, пшепрашам, как отец.
- Мир праху его и всех остальных! - Пан Бартонский поднял кружку. - Честь, панове!
Кружки брякнули, паны хлебнули по полной.
- И еще беда, - вздохнул Констанцы, - я потерял медальон, который мне дала мать. Он хранил меня во всех сражениях от самой Вильны.
- Ну, может, пан поручник, то есть добрый знак! - сказал толстяк Доморацкий. - Война кончилась, и сражений больше не будет.
- Боюсь, что его украла эта шлюха-маркитантка… - Констанцы явно стыдился. Он не то чтобы не сомневался, он прекрасно помнил, куда делся медальон.