Клещ налетал то справа, то слева, то стремился рубануть сверху, то подсечь снизу. Но проворен был чертов поляк и ловок отбиваться. Зверел Клещ, волновался, а уланские голоса слышались все ближе, похоже, они уже услыхали шум схватки и поспешали на помощь своему офицеру, торопиться надо было… Ну а торопливость, известное дело, - при ловле блох нужна.
Сплоховал старик - то ли рука, что саблю держала, чуть расслабилась, то ли раненое плечо дернулось невпопад, пронизав болью тело, - только, подловив этот момент, Ржевусский ловко вертанул эфес в кисти, зацепил клинком саблю Клеща и закруткой вырвал ее из руки. От следующего удара обезоруженный старик успел отскочить, перепрыгнуть через две грядки назад.
Далеко в сторону отлетела сабля - не достанешь. Побежишь - догонит чертов лях и распластает надвое. А! Бог не выдаст - свинья не съест! Клещ рванул из-за кушака кнут, размахнулся…
Достала молодца плетеная ременная змея. По плечу, по шее, по руке! От острой боли, ожегшей руку, лейтенант выронил саблю, а Клещ, радостно сатанея, хлестал наотмашь, будто усмиряя необъезженного жеребца. Констанцы отступал, закрываясь руками и пытаясь перехватить кнут, но где там!
- 3-запорю! - орал Клещ, а когда пятившийся офицер запнулся шпорой за ботву и грохнулся навзничь, всыпал ему от души еще десяток кнутов по груди и по лицу, а после того как Кость инстинктивно повернулся на живот, закрывая лицо, добавил по спине и по ногам. Это уже была не драка, а порка. Напоследок старичище двинул Ржевусского тяжеленьким набалдашником-шариком, навинченным на рукоять кнута, и Кость ткнулся носом в грядки.
Первым делом Клещ поднял с земли оброненную лейтенантом саблю. Свою искать было некогда - куда-то в ботву упала.
Когда уже собрался к колодцу, сквозь дыру в заборе начал пролезать первый из тех улан, что бежали на помощь Ржевусскому. Улан сперва выставил в дыру карабин, а уж потом стал лезть сам, осторожно спросив:
- Пане поручнику, то Янек! Пане Ржевусски, то я!
Клеща он не видел, потому что старик с саблей наготове стоял в стороне от дыры, прижимаясь спиной к забору. Мог бы Янек остаться живым, если б сначала помянул фамилию Ржевусского, мог бы! Но то, что избитый до полусмерти лейтенант носит эту фамилию, Клещ понял лишь тогда, когда уже опустил со свистом саблю на затылок Янека. Выхватив у зарубленного карабин, Клещ рывком втянул труп в дыру и поставил доску на место. За поясом у Янека была еще пара пистолетов. Все это старик делал словно бы машинально, но у него уже прочно сидела в голове фамилия побежденного.
Содрав с Янека и с самого Ржевусского пояса, Клещ быстро скрутил лейтенанту руки и ноги. Тот был жив, но не в себе - уж больно крепко досталось. Чтоб не стонал, Клещ не пожалел тряпки.
По ту сторону забора загомонили поляки. Прислушиваясь к знакомым словам, Клещ уловил, что паны спорят, надо ли лезть через забор или не надо. Кто-то утверждал, что видел, как Янек побежал вправо вдоль забора.
Клещ, стараясь шуметь поменьше, потянул Костя в глубину двора, туда, где за сарайчиком стоял колодец с воротом.
Цепь с ведром Клещ пропустил между связанными руками Костя, уложив мычащего сквозь кляп офицера животом на сруб. Связанные ноги его, отмотав цепь, втиснул в дубовое ведерко, а затем, собравшись с силой, перевалил тяжелого улана в колодец. Ворот, скрипя, завращался, отматывая цепь, внизу послышался глухой всплеск. Старик сам взобрался на сруб, обнял цепь руками и ногами, почти бесшумно скользнул вниз…
Кость ворочался на дне колодца по пояс в воде, мычал, силился распутаться. Самому Клещу так низко - сажени на четыре - было не надобно. На аршин выше головы лейтенанта в срубе колодца была квадратная дыра - лаз из колодца. Этот лаз сам напоминал колодец, положенный набок, потому что был укреплен срубом-крепью. Тянулся он недолго, сажени три, и выводил к лестнице - наклонному спуску в подземный ход, обложенный кирпичом. Туда-то и сволок своего пленника Клещ. Справа от выхода с лестницы, в нише, был припрятан у Клеща фонарь со свечками, защищенный от крысиных посягательств печной заслонкой. Вообще-то в этой части подземелий Клещ мог ходить и вовсе без фонаря, но сейчас ему надобно было взглянуть на пленника.
Когда красноватый пляшущий свет сквозь мутную слюду озарил лицо Костя, все изукрашенное багровыми и красными, синими и лиловыми полосами, вздувшимися и лопнувшими, сочащимися кровью, Клещ даже крякнул с досады на себя, позабыв, что одного хорошего удара сабли не хватило лейтенанту, чтобы уложить Клеща навеки…
- Вон ты, стало быть, какой, Константин Рыжевусский! - произнес старик. - А на мать-то - не похож, в отца вроде пошел.
Кость что-то замычал, и Клещ милостиво выдернул кляп у него изо рта:
- Теперь, паря, хоть ори - можно.
- Хлоп! - весь вибрируя от ненависти, прошипел Кость по-русски. - Убей меня, да живее!
- Ну, это уж извиняй. Я вона сколько силы-то потратил, чтоб тебя сюда допереть, а ты - "убей"! - усмехнулся Клещ. - Мне еще прежде погутарить с тобой надо.
- Убей! - прямо-таки вымаливал Кость. Он не мог жить после того, как его, будто распоследнего мужика, выпороли кнутом. Нужно было либо убить этого мерзавца, либо умереть самому. Но убить Клеща надежды не было, значит, надо было умирать.
- Уймись, недоделок! - рявкнул Клещ. - Отцу-то сынка и выдрать не грех!
ИЗ ЖИТИЯ ГРЕШНИКА КЛЕЩА (Пропущенное)
Было когда-то теплое лето, даже, кажись, еще весна, только не мокрая да холодная, что в Москве, а украинская, новороссийская. Шел по дороге на Каменец-Подольский капрал Иван Петров, как тогда Клещ по бумагам числился. Холера не взяла, по уж сильно поиссушила. Конечно, подкормился Клещ малость, чуть-чуть поглаже стал, но сил еще маловато было. А подорожная-то из Молдавии аж до Москвы и дальше записана. За спиной котомка, у бедра - тесак-полусабля, на голове каска с лопастями, чтоб затылок не пекло, на груди - медаль за Измаил. Где фурштаты подвезут, где купчишки проезжие, а все больше - на своих двоих. Узнал Клещ у проезжего хохла, что версты три всего до села, да и прилег отдохнуть на пригорке. Уж больно добро! Трава уже отросла, зеленая, духмяная, солнце кости греет, и жизнь совсем распрекрасной кажется. Разлегся Клещ на траве, голову в тень от куста, в прохладу, мундир распахнул. А в это время по дороге катила карета. Четверка цугом, кучер на козлах, пара гайдуков на запятках, а на крыше чемоданы.
Проехала бы мимо - ничего бы и не было. А она остановилась!
Вылезли из кареты двое: пан и пани. Потом еще старуха выползла и пошла с молодой пани за кустики на другую сторону дороги. А пан пошел в сторону Клеща, дошел до кустов саженях в пяти левее и принялся их поливать, чтоб росли погуще. А как полил, то повернул голову на Клеща и стал смотреть. Клещ один глаз приоткрыл и видит: морда старая, усатая, седин много, но что-то в ней знакомое.
Для верности Клещ встал, мундир застегнул. Тут пан и говорит:
- Анджей? Козак? Йорктаун?
- Так, пан капитан! - отрапортовал Клещ. - Комрад!
И тут пан подошел к Клещу, обнял и трижды расцеловал его.
- Ядвись! - позвал пан, фамилию и имя которого Клещ еще и припомнить не успел. - Ядвись, ходзь тутай!
Молодая пани подошла, посмотрела на Клеща с опаской - москаль все же! И спрашивает кротко эдак:
- Цо, пан Михал?
И тут-то Клещ припомнил, что зовут пана Михал Ржевусский, которого Клещ в Америке Рыжеусским звал. И был он ротным командиром над Клещом. А под тем самым Йорктауном Клещ его, раненного, от англичан уволок, а то бы добили. Тогда капитан сказывал, что Клещ для него теперь не солдат, а брат родной.
В общем, пан Михал Клеща и впрямь как брата родного встретил. Даром что разной веры, да и чин у Клеща был капральский, а у пана Ржевусского - полковничий. Расспрашивал сперва пан Ржевусский, каково Клещу жилось и как он из Америки обратно в Россию угодил да еще капралом сделался. Клещ всего напрямую не сказал, но и наврал не много. Потом Клещ у пана про его жизнь поспрошал. Что пан врал, а что не врал - не Клещу судить. Выходило, что пан от ран многих, и в Америке, и в Польше полученных, "бардзо хворы" стал и поехал до дому. Помирать хотел в родном маёнтке, Матка Бозка Ченстоховска допомогла. Оклемался и зажил бобылем. Богатство нажил большое, и женился только два года назад. А уж тогда ему, Ржевусскому, было поболее, чем сейчас Клещу. Потому пани Ядвига, молодая, хоть пана своего и любила, наследников-то что-то не производила. Вот и собрался пан свезти ее в Варшаву "до лекажей", а может, и помолиться где о даровании сына.
Ну, довезли Клеща до постоялого двора. Тут бы им и распрощаться, да перед самым постоялым двором треснула у кареты ось.
Заказал пан для себя и жинки комнату наверху, а для Клеща и дворовых ямщицкую оплатил. Однако спать он Клеща не отпустил, а пригласил его к себе пить горилку. И пани сидела, сладкое вино пила. Тут Клещ и залился соловьем, спьяну-то. Как начал про Пугача, да про Сибирь вспоминать, да про пиратов малайских, да про Измаильское дело, как он полковника Муравьева от турок отмахал не хуже, чем капитана Ржевусского от англичан. Старый пан заснул, а молодая пани разморилась да сомлела… А Клещ, хоть и крепко пьян был, но жилист, мужицкая сила взыграла. Так и проспал Ржевусский, сидя за столом, молодую. Клещ ее крепко побаюкал. А как пани уснула, Клещ разлимониваться не стал, ноги в руки - и вниз. В ямщицкой не было никого, гайдуки с кучером все еще ось налаживали. Клещ пришел, да и дрыхать - будто с вечера спал. А старуха-служанка пани Ядвиги в другом месте спала.
Само собой, что пани о своем ночном поведении ничего Ржевусскому докладывать не стала. Ну а сам пан Михал и вовсе не почуял ничего.
Понятно, что надо бы Клещу, раз уж так все вышло добро и без шума, откланяться да поблагодарить пана за щедроты его.
Однако пан до того, видать, соскучился по доброй компании, что решил Клеща до самого Каменца-Подольского подвезти. Поехал Клещ в карете, рядом со старой служанкой, прямо напротив пани. Ржевусский уж предлагал ему в управляющие идти али в дворецкие. Ну, Клещ с тихой такой благодарностью, но и с твердостью отвечал, что как он есть не вчистую уволенный, а отпускной, то обязан государыне императрице служить вернуться.
Однако пан был уж очень шибко упрямый. Сперва он Клеща тихо уговаривал, без шуму, а под конец - орать начал. И громко. Клещ сидел тихо и пану возражать не хотел. Однако, когда пан, думая, что Клещ уже совсем согласный, спрашивал, какое Клещу жалованье положить, Клещ опять про присягу матушке-государыне вспоминал. Вот за таким спором до Каменца-Подольского и доехали. У пана тут дом свой стоял. Клещ хотел было от греха подальше идти к какой-нибудь бабке на постой становиться, но пан его не пустил, а в доме у себя ночевать оставил. Сам пан поехал визиты делать, да до того навизитился, что где-то заснул. А пани, от того, что ей очень скучно одной спать показалось, взяла да и велела своей старой служанке привести к себе Клеща.
Бабка та, как пани рассказала, еще матери пани Ядвиги служила, а потому амурные дела устраивать умела. Сама и караулила, чтоб не застиг кто Клеща с Ядвигой. А потому Клещ молодую пани не только убаюкал, но и на зорьке разбудил. Пани, видать, это Клещевое дело так по душе пришлось, что она его утром насилу отпустила.
И вовремя, потому как вскорости пан приехал с больной головой, поспал часа три, похмелился, закусил и велел лошадей закладывать. А Клеща опять с собой посадил. Не больно удобно ехать-то, когда пан со всей душой, а пани его - со всем телом. Пан все Клеща уговаривает в управляющие идти, а пани Клещу всякие взгляды да прищуры потихоньку дарит, и видно, что чем дольше они едут, тем больше у Ядвиги ретивое разыгрывается. На одной из остановок пани со служанкой вышли, за кусты укрылись. О чем они беседовали и чего замышляли - этого Клещ не понял. Только похоже, что бабка как-то по-тихому накапала пану во фляжку сонных капель. И заснул пан так, что опять же ничего не видел и не слышал. Бабка в окошко глядела, а Клещ с пани еще пару раз за сладкое подержались. Дошло бы и до третьего, но тут до села доехали и пана будить надо было. Стыдно Клещу стало. Хоть и не считал он, сколько баб у мужей поодалживал, но как никогда на себя злился. И, хоть было уже поздно, ночевать не стал. Сбежал, не попрощавшись, как паскудный кобель. Старался подалее уйти от места, где напакостил. Вернулся в Каменец, оттуда приспособился к обозу военному и так до Проскурова добрался, до Винницы, Киева. В Киеве помолился, исповедался у Печерских отцов святых, покаялся, свечку о здравии пана и пани поставил, даром что они схизматики. За болярина Михаила написал да за болярыню Ию - Ядвиги-то в русских святцах нету.
Думать Клещ про свое гулевое и беспутное житье стал только в самые последние деньки, когда понял, что курносую, как ни крути, не обманешь. И так зажился, седьмой десяток идет. Убитых-то много на душе, да и иных грехов - сверх головы.
А вот кого на этот свет произвел, хоть и беззаконно, - не знал того Клещ…
И вот вдруг увидел медальон с портретом пани Ядвиги. Той, которую запомнил молодой и отчаянной. Ну а после, вишь ты, привел Господь и сына ее увидеть. А может - и своего…
СЕМЕЙНЫЙ РАЗГОВОР
Покамест Клещ воевал, боль немного угасла. А теперь заболела и кровью сочиться стала рана.
- Видать, к Марфе надо идти! - промолвил старик, взвалил связанного и потерявшего сознание Костя на спину и поволок подземным ходом, повесив польский карабин на шею, а кольцо фонаря взяв в зубы.
Шел он тяжело, пошатываясь, с передыхами, чуя, что все Марфино снадобье уже вышло и живет он теперь только собственным остатком сил. Хватило сил дойти до хода, который выводил его в подземную штаб-квартиру. Тут сзади радостно крикнули:
- Дедушка! Это я, Агап!
Клещ опустил Ржевусского на пол и дождался, пока из темноты к нему не подковыляли Агап с Надеждой.
- А, господин Ржевусский! - узнала Надежда, кривившаяся от боли. - Опять попался? Везучий, лейтенант!
- Ладно, - проворчал старик, - идем-ка покуда ко мне, а после вас надобно в лазарет определять.
- А может, у тебя, старинушка, тут и гошпиталь есть? - Надежда попыталась улыбнуться.
- Может, и есть, - хмыкнул Клещ. - А покамест в "штаб" пойдем.
Крошка, испуганно сидевшая в углу, даже повеселела, когда увидела входящих.
- Боже мой, вы вернулись! - воскликнула она и осеклась. Когда Клещ поставил на стол фонарь, свалив Костя на лавку, Крошка увидела, что все четверо запачканы кровью. Меньше всего крови было на Агапе - он только испачкался, когда вел раненую Надежду.
Клещ жадно зачерпнул из кадки квасу, выпил одним духом, отвалился к стене.
Спустя полчаса Клещ и Агап втащили Костя, у которого начался жар и бред, на площадку перед запертой дверью в Марфин подвал.
Клещ постучал трижды, условным стуком. На сей раз Марфа открыла почти сразу.
- Господи, прости и помилуй, - перекрестилась она, - никак убил кого?
- Ну, кого убил, того не воскресишь, - проворчал Клещ, - ты, чай, не господь бог. Живой он, только битый крепко. Смотри, чтоб вылечила!
- Бог даст - вылечу, - сурово нахмурилась Марфа, - а коли нет - не обессудь. Поротых-то мне не впервой лечить. Снимай с него все да клади на живот… Ох ты, мать честная, да его и по животу стегали! Ты, что ли, изверг?
- Пришлось, - буркнул Клещ, - не ждать же, покуда голову срубит?
С Констанция стянули сапоги, штаны, мундир и все исподнее. Он уже не рвался никуда, был вял, лишь бормотал что-то невнятное. Марфа деловито готовила какие-то чистые тряпки, приспосабливала на них мазь из глиняной крынки.
Когда Ржевусского, смазанного и перевязанного, наконец уложили животом на тюфяк и прикрыли одеялом, Марфа увидела рану на плече Клеща и проворчала:
- И тебе, душегуб, досталось? Эх, за малым ведь не пришибли! С того, кто тебя убьет, господь все грехи спишет!
- Погоди, - отстранился Клещ, - сейчас тебе еще увечную приведу. А мое дело малое, после поглядишь.
Клещ с Агапом отправились обратно и вернулись с Надеждой.
- Батюшки, - удивилась Марфа, - никак барышня Муравьева… Иван Юрьич-то, поди, слезами изойдет, коли узнает! Ну-ка, мужики, пошли отсюдова!
- А я тоже ранетый, - хмыкнул Клещ, - перевяжи сперва, а уж потом пойду.
Споро и ловко наложила Марфа Клещу повязку, дала новую рубаху и нитку с иголкой - армяк простреленный чинить.
- Идите с богом, - сказала Марфа, - барышне полежать у меня придется. С ногами-то шутки плохи!
Пока Марфа пользовала девицу Муравьеву, Клещ и Агап, добравшись до Клещевой "штаб-квартиры", взялись разглядывать план.
- Вона как… - водя грязным пальцем по желтоватой бумаге, бормотал Клещ. - Стенку-то, что ты, внучек, пробивал, не столь давно и поставили. Правильно, стало быть, Иван Юрьич говорил: "За этой-де стенкой дорога до самого царя…" Все хитрил, боялся небось, что я чего украду, из Кремля-то… А стенку-то по его приказу и клали. Вот она, красным нарисована. И вот эту тоже. И тут, и тут вот еще. Конечно, небось сама матушка Катерина велела, а он-то назирал, чтоб добро сложили. Понятно… Сказывал Иван Юрьич, что тогда велено было Кремль сломать, а на месте его возвесть дворец небывалый. Но, видать, не заладилось чего-то - бросили… А ходы-то загодя закладывали, чтоб в новый дворец через них не пройти. Так, глянем-ка на тот, по которому мы с Надеждой идти не решились. Этот-то не заложен, но под цифирью надо искать, чего-то про него прописано. Во… "Сей ход рыт зело давно и креплен деревом, коее суть дряхлое и червем изъедено. Выведен оный в подвал Теремного дворца близь старого нужника, от коего вонь и сырь идет и нечистоты в ход сочатся. Оный ход перегораживать стенкой разумею ненадобным, ибо вскорости и сам рухнет…" Однакож, как я думаю, не рухнул еще.
- Неужто пойдешь, дедушка? - прошептал Агап.
- И ты пойдешь, внучек… - нехорошо улыбнулся старик.
У Агапа сжалось сердце. Испуг отразился на лице, и Клещ помрачнел:
- Пойдешь, пойдешь! Божился мне, что слушаться будешь? То, что было, - это присказка. Сказка впереди.
НА ДНЕ
Палабретти мог бы и не проснуться. Он уже несколько раз не то терял сознание, не то засыпал, теряя счет времени и ориентировку в пространстве, хотя вроде бы никуда не мог свернуть и сбиться с дороги. Сил у него почти не было. Продвинувшись на какой-нибудь десяток метров вперед, он обессилевал и впадал в забытье. Сырость, холодные камни вытягивали тепло, высасывали энергию, а он уже утратил алкогольный подогрев, почти сутки находясь в кромешной тьме и адской вони. Впрочем, вонь его уже не беспокоила. Привык. Он уже не мог как следует соображать и поэтому не догадывался, что каждый раз, забывшись и перестав ощущать себя, сползает назад по уклону трубы. Фактически он некоторое время вообще не мог продвинуться вперед, барахтаясь где-то в середине трубы.
В последний раз он отключился надолго. Наверно, в забытьи он пробыл несколько часов. Голову сверлила боль, все тело ныло, но, как видно, включился какой-то скрытый запас сил, который тело приберегало на крайний случай.
Палабретти пополз, упрямо протискиваясь вперед, не останавливаясь и не жалея локтей и коленей. Возможно, этот запас сил был дарован ему богом, которому Сандро возносил горячие и путаные молитвы. Главное, о чем молил маркитант, был свет. "Дай, господи, увидеть свет!" - вот и вся молитва.
И он его увидел.