Единственную ошибку совершил он, не послушав предостережений умного Сергея Урвачева, и эта ошибка могла стоить ему нескольких процентов голосов. Урвачев, кровно заинтересованный в исходе выборов, поскольку шел в паре с Колдуновым и претендовал на должность вице-мэра, всеми силами отговаривал Вениамина Аркадьевича от неверного шага, но тот остался непреклонен…
Урвачев, наловчившийся на митингах и собраниях предельно точно и доходчиво формулировать мысль, расхаживал перед Колдуновым, как какой-нибудь профессор перед аудиторией и, взмахивая рукой, четко и раздельно произносил:
- Экий вы идеалист, Вениамин Аркадьевич, если лезете к толпе с такими благими порывами. Поймите, во все времена народы, как и отдельные люди, принимали слово за дело, ибо они всегда удовлетворяются показным, редко замечая, последовало ли на общественной почве за обещанием исполнение…
- Как хотите, Сергей Иванович, но здесь я от своего решения не отступлю, - твердо отвечал Колдунов, стараясь поскорее поставить точку в затянувшемся споре. - Пенсионеры самая дисциплинированная часть избирателей и пренебрегать этой частью крайне неразумно…
- Хочу вам все-таки напомнить, что люди с дурными инстинктами, даже среди пенсионеров, гораздо многочисленнее иных, благородных, так сказать, поэтому лучшие результаты в управлении ими достигаются насилием и устрашением, а не академическими рассуждениями и либеральными подачками. Знаете ли вы, что народ всегда питал и питает особую любовь и уважение к гениям политической мощи, и на все их мошеннические действия отвечает: "Подло-то, подло, но ловко! Фокус, но как сыгран, до чего нахально!.."
Урвачев говорил с удовольствием, фразы из него лились без заминки, и ни малейших затруднений в подыскивании нужных слов он не испытывал. С недавних пор у него появились даже те характерные ораторские жесты, которые Колдунову случалось видеть в хронике времен февральской революции, у ее ведущих персонажей, а именно: манера совать правую руку за борт пиджака очень напоминала привычный жест Керенского, не хватало только полувоенного френча… И даже со стороны было совершенно очевидно, что Рвачу и самому очень нравится лицедействовать, что он познал уже отравленную сладость сцены и сорванных аплодисментов, что роль публичного политика, совсем недавно освоенная им, еще не прискучила ему.
- Я не менее вашего изучал нравы и привычки народа, - заметил Колдунов. - Правда, могу признать, что вы в изучении психологии толпы весьма продвинулись. Но поверьте мне, иногда народ нуждается в некотором послаблении, и, думаю, эта прибавка к пенсии очень своевременна ввиду грядущих выборов…
- Дорогой Вениамин Аркадьевич, - устало сказал на это Урвачев. - Поверьте мне, вы очень скоро пожалеете о своем решении. Народ туп и неблагодарен, а эта ваша прибавка к пенсии ничего, кроме раздражения не вызовет. Что такое, в конце концов, пятьдесят рублей? Тьфу… Попомните мое слово.
И действительно, Сергей Урвачев оказался прав. Сразу же после объявленного повышения пенсий, корреспонденты местного телевидения прошли с микрофонами по рынкам и магазинам, узнавая настроения людей и их отношение к объявленной Колдуновым прибавке. Результат оказался удручающим для мэра - никогда на голову его не выливалось разом столько злобной брани и проклятий.
- Ну что, Вениамин Аркадьевич, смотрели вы вчерашний выпуск "Обратной связи"? - язвительно ухмыляясь, поинтересовался наутро Урвачев.
- Да, парадокс вышел, - вынужден был признать Колдунов. - Вы были правы, народ стал крайне сволочным. Крайне…
- То-то же… Я сколько раз убеждался, - чтобы выработать целесообразные действия, надо принять во внимание подлость, неустойчивость, непостоянство толпы, ее неспособность понимать и уважать условия собственной жизни, собственного благополучия… - Урвачев, чувствовалось, и сам понимал, что его снова заносит, но остановиться в дидактическом словоречении уже не мог, словно бес ему язык щекотал.
- Вы точно цитатами сыплете, - перебивая собеседника, проворчал Вениамин Аркадьевич. - Какой, однако, оратор пропадает…
- Отчего же пропадает? Наоборот… Я, Вениамин Аркадьевич, времени даром не терял, такую прорву литературы одолел за эти полгода, сам диву даюсь… Одних авторов десятка два, - от древних до самых новых. Много, много поучительного… Народ ласки не любит, чем добрее правитель, тем больше помоев на него выльют и современники, и потомки. И наоборот, возьмите того же Петра… Четверть населения страны выморил к концу царства, а в результате получил прозвище - Великий… Или Грозный, или Сталин…
- Это все мне известно, - прервал Колдунов, чувствуя, что Урвачев начинает его все больше и больше подавлять. - Признаю, совершил ошибку. Свалял дурака и крыть тут нечем…
- Вы не убивайтесь так, Вениамин Аркадьевич. Я полагаю, ничего непредвиденного не произойдет… Но наперед - наука!
Колдунов упрекам собеседника не перечил, сознавая ту громаду работы, которую Урвачев провел в его благо, будучи теперь совершенно уверенным в полном успехе выборов. Накануне голосования три самых опасных кандидата были обезврежены и с дистанции сошли, вернее, были вынуждены снять свои кандидатуры под мощным давлением Урвачева и его агентов. Четвертый поначалу уперся, но когда в случайной пьяной потасовке возле общежития комбината был убит его представитель ножом в грудь прямо во время митинга, и этот тоже сломался… Процентов двадцать при любых условиях должны были добавить избирательные комиссии… Словом, накладка с пенсиями никак не могла помешать безоговорочному триумфу.
- А с писателями наше общение облегчится тем, что в отношениях с ними мы будем действовать на самые чувствительные струны человеческого ума - на расчет, на алчность, на ненасытность материальных потребностей… - вещал Рвач.
- Нельзя ли попроще, Сергей Иванович, - попросил Колдунов. - Я вижу, вы действительно слишком много читали. Говорите в точности, как книжник и фарисей… Я-то лично на Ленине воспитывался, что вполне достаточно для политика…
- Да, - признался Урвачев. - Иногда сам удивляюсь… Заносит, знаете ли. Я ведь иной день по два-три раза выступал перед коллективами, поневоле начинаешь заговариваться… В общем, вы с писателями все решили правильно. Пусть повыступают в школах, в публичных библиотеках… В доме престарелых, в конце концов…. Этот скромный электорат как-то выпал из нашего поля зрения. А тут перед ними выступят люди солидные, из Москвы опять-таки… Классические ценности, уходящая эпоха… Найдут сочувствие и понимание…
- В копеечку влетели мне эти писатели, - пожаловался Колдунов.
- Ну, Вениамин Аркадьевич, на культуру нельзя жалеть средств… Надо, кстати, побольше местной творческой интеллигенции привлечь к общению…
- Так ведь напьются-то на банкете, - покачав головою, сказал Колдунов. - Наскандалить могут, местные-то…
- А пусть их… На банкете можно, вдали от глаз… Главное, чтобы с утра не начали пить, пусть сперва отработают мероприятия…
- Да… Абабкину надо памятник открывать. Вы, часом, не читали этого Абабкина? Он, говорят, из местных литераторов был…
- Не приходилось, - признался Урвачев. - Ницше, Гитлера, Макиавелли, даже Троцкого читал, а вот Абабкин как-то мимо меня проплыл…
- Жаль, а то бы подсказали…. Затем - литературный музей. Выступления в коллективах, вечером банкет, а наутро отправить их без потерь… И все это на мою голову.
- Надо потерпеть, Вениамин Аркадьевич. Когда делегация прибывает?
- Завтра…
- Ну что ж, желаю успехов!
Много горьких, хотя порой и весьма справедливых слов сказано о писателях, и, как ни странно, самые горькие слова сказаны самими же писателями. Оно, впрочем, и понятно, и объяснимо - изнутри проблема видится яснее, а кроме того, тема эта заранее обречена на успех и внимание публики. Потому что, во-первых, редкий человек на Руси не считает себя писателем, а во-вторых, уж очень колоритные люди объединились в этом творческом цехе, и очень любопытные происходят там конфликты и коллизии. Литература же, как известно, питается преимущественно и, может быть, даже исключительно конфликтами.
Попробуйте описать человека, доброго семьянина, исправно и до копеечки платящего налоги, не укравшего ни гвоздя, не страдающего с похмелья, ибо не пьет, не ругателя и не скандалиста, не тщеславного и не гордого, человека со всех сторон положительного и добродетельного - и вы увидите, что каждое это "не" точно ластиком безжалостно стирает в человеке черты индивидуальные и характерные, так что в итоге образуется нечто крайне неопределенное, лишенное особых примет, и, к сожалению, пресное. И самый терпеливый и усидчивый читатель в конце концов с раздражением отбросит такую книгу в сторону и возьмет, пожалуй, какие-нибудь пошлейшие "Скандалы недели", или "Криминальную хронику", или "Похождения сексуального маньяка"… Да что там читатель, даже обычная жена не сможет ужиться с таким человеком! С каким-нибудь подонком уживется прекрасно, будет мучиться, маяться, впадать в истерики, испытывать эмоциональные стрессы и нервные срывы, но не уйдет от него и не бросит, а добрейшего Ивана Ивановича, который проехать без билета в троллейбусе и то не способен, будет третировать и презирать…
У творческой музы, надо признать, именно такой вот непоследовательный и капризный женский характер. И со стороны иногда кажется удивительным - как это из всего многообразия человеческих типов выбирает она для творческого союза столь ущербную и одиозную личность.
Сократ Исидорович Бобров, член Союза писателей с сорокалетним стажем, автор замечательных, но, к сожалению, основательно подзабытых романов, ехал в город Черногорск в самом скверном расположении духа. Причиной подавленного настроения его явился совершенный пустяк, но из-за этого пустяка Сократ Исидорович, уже разместившийся в удобном купе и рассовавший сумки по полкам, едва не выпрыгнул из вагона в самую последнюю минуту перед отправлением поезда. Именно в эту самую последнюю минуту случилось то, чего всю свою жизнь более всего опасался Бобров - в вагон внедрился Степан Игнатьевич Бобриков, автор нескольких производственных повестей, тоже, кстати, напрочь забытых читателями.
Бобриков был неотвязчивым кошмаром всей жизни Сократа Исидоровича, кошмаром, от которого нельзя было проснуться. Разумеется, для любого уважающего себя Боброва соседство какого-то фельетонного Бобрикова само по себе неприятно, но когда соседство это возникает в литературе, где всякая фамилия на слуху, неприятности увеличиваются тысячекратно. Надо ли говорить о том, сколько по такому случаю сочинено было злых эпиграмм, сколько язвительных шуток и шпилек отпускалось по этому ничтожному, в сущности, поводу… И даже когда в прежние времена на серьезных конференциях и совещаниях председательствующий объявлял: "Слово предоставляется товарищу Боброву. Приготовиться Бобрикову…" - дружный веселый ропот неизбежно пробегал по рядам, и Сократ Исидорович, поднимаясь на трибуну, чувствовал себя в эти мгновения поруганным и обесчещенным.
В иные минуты Сократ Исидорович подумывал даже о дуэли и жалел, что нынешний век не допускает поединков и барьеров, но, во-первых, телом он был вдвое тучнее, а значит, и вдвое уязвимее для пули, а во-вторых, даже при успешном исходе поединка, все равно роковое сочетание фамилий обесценивало подвиг. "Дуэль Боброва с Бобриковым…" Пошлейший фельетон, да и только!
Подлец Бобриков в долгу не оставался, и со своей стороны всеми способами, прямо и косвенно, старался навредить сопернику. Если Сократа Исидоровича, честно отстоявшего свою очередь, выдвигали, положим, на республиканскую премию, то Степан Игнатьевич Бобриков непременно всеми правдами и неправдами просачивался в этот же список и срывал дело. Когда же случались творческие командировки за границу… Впрочем, что говорить, даже и в нынешнюю поездку Бобриков отправился подложно, по чужому билету, вместо запланированного и утвержденного поэта Шалого, которого самым подлым образом спаивал перед тем в течение трех суток и довел до состояния невменяемого…
Обнаружив своего врага в поезде, Сократ Исидорович Бобров решительно и тотчас взялся собирать вещи и, честное слово, сошел бы, непременно сошел, но вспомнился некстати размер обещанного гонорара за содействие в выборах мэра Черногорска, и это побочное соображение остановило его порыв…
"Надо претерпеть", - сказал себе Сократ Исидорович и опустился на уготованное ему железнодорожной судьбой место.
И за этакое смирение судьба все-таки вознаградила его, ибо впоследствии Сократ Исидорович наконец-таки испытал сладость совершившейся мести. Дело в том, что когда прибывший писательский десант был доставлен на спецавтобусе в лучшую гостиницу города, где для всех забронированы были отдельные одноместные номера, неожиданно в холле появился поэт Шалый, каким-то непостижимым способом, едва ли не на военном самолете, добравшийся до Черногорска. Таким образом Бобриков, заполнивший уже все анкеты и протягивающий паспорт администратору, был остановлен перстом, так сказать, рока.
- Извините, уважаемый Степан Игнатьевич, - вежливо сказала администраторша, - но этот номер предназначен для Шалого… Других же номеров у нас нет и не предвидится. Может быть, кто-то из ваших товарищей согласится приютить вас на кушетке… Ведь одна ночь всего…
Наивная администраторша не понимала, что, предлагая кушетку, наносит страшный удар по авторскому самолюбию, ибо даже одна такая ночь из многих иных тысяч способна навеки погубить литературную репутацию…
Нужно было видеть, как обескрылел вдруг Бобриков, как беспомощно стал озираться, как опустились его руки, и румянец унижения стал покрывать щеки, сизые от суточной щетины.
- Потрудитесь отойти от окошка, - тесня его своим обширным животом, внушительно сказал торжествующий Бобров. - Что ж вы так непредусмотрительно, друг мой…
- Не ваше дело, - огрызнулся уязвленный Бобриков, но покорно отошел и сел в сторонке.
А ровно в полдень, после продолжительного завтрака, тот же служебный автобус повез делегацию на открытие бронзового бюста местного писателя Абабкина. Мало кто из приезжих знал прежде о существовании данного литератора, книг его никто не читал и даже в глаза не видывал, но Сократ Исидорович, которому поручено было выступить от гостей праздника, добился-таки того, что ему выдали список названий этих самых книг, последняя из которых, оказывается, вышла еще в конце пятидесятых годов. Названия были самые неопределенные: "Веснянский шлях", "Бочаги", "Сырые зяби", а потому Бобров решил ограничиться словами тоже самыми общими. Он вчерне наметил пункты своего выступления, рассеянно слушая, как мэр города Колдунов завершал речь:
- Итак, дорогие сограждане и земляки, вы видите, как много сделано и как много намечено сделать. Планы ясны, цели определены. Прежде всего, человек труда, сталевар и учитель, домохозяйка и врач - вот главная наша забота, и в этом смысле нельзя огульно отбрасывать все, что было при социализме…
"Чует, подлец, тенденцию", - думал Сократ Исидорович, поглядывая на притихшую и довольно, впрочем, немногочисленную толпу. Краем глаза приметил подбирающегося к нему критика Оболенского.
- Плохие новости, Сократ Исидорович, - сообщил Оболенский, взволнованно дыша и приплевывая ему в ухо. - Скверные новости…
- Что еще? - встрепенулся Бобров.
- Да Бобриков наш что учудил, мерзавец! Опять всех объехал по кривой…
- Ну?
- Трехместный люкс занял! Правительственный! Оплачивается из нашей общей сметы…
- Не может быть! - ахнул Бобров, едва справляясь с перехватившей горло обидой.
- Не может быть, но так оно и есть! По распоряжению мэра, в виде исключения и отсутствия одноместных… Главное, что из общей сметы…
Бобров разевал рот, как рыба, будучи не в силах произнести ни слова, и как раз в этот момент ему вручили микрофон.
Возможно, по эмоциональному накалу это была одна из лучших речей, произнесенных им за всю свою жизнь. Никогда еще Сократ Исидорович ни о ком из покойников не говорил таким рыдающим, сдавленным, прерывающимся голосом, так что даже мэр города Черногорска поглядывал на него с нескрываемым удивлением. Толпа, мало вникавшая в смысл официальных речей, все-таки была тронута, чувства оратора поневоле передались ей, две-три старушки потянулись за носовыми платками, а после окончания речи собравшиеся довольно долго рукоплескали Боброву.
Затем был обильный обед и посещение районного литературного музея, организованного тщанием местного энтузиаста. Две комнатки в сыроватом полуподвале, крашенные масляной краской стены, режущий свет люминесцентных ламп… Экспонатов, правда, в музее пока имелось немного, и энтузиаст крепко рассчитывал пополнить их за счет приезжих знаменитостей. Среди экспонатов оказались и вещи довольно занимательные, среди которых выделялись две, особо выставленные в больших стеклянных ящиках в центре комнаты.
- Только сегодня получил, - хвастался энтузиаст. - Буквально накануне вашего прихода. От вашего же коллеги… И не так уж дорого мне все это обошлось…
- Ну-ка, ну-ка… - заинтересованно протянул Бобров, направляясь к ящикам и чувствуя при этом какую-то сосущую сердце тревогу…
На зеленом сукне в одном из ящиков лежали старые роговые очки, принадлежавшие, судя по свежей надписи, "известному московскому прозаику Степану Игнатьевичу Бобрикову", в другом - его же шариковая авторучка…
Постояв некоторое время у ящиков и подивившись низости человеческого тщеславия, Сократ Исидорович мрачно объявил:
- Все, товарищи! Делимся на группы и агитбригады. Разъезжаемся до вечера по точкам. Надо отрабатывать гонорар…
- Ну, полдела сделано, - сообщил Колдунов Урвачеву, встретившись с ним в своем кабинете сразу же после открытия памятника. - Хорошо выступал один… Профессионал. С пафосом, со слезой… Народ замечательно реагировал. Так, теперь осталось только банкет провести…
- Я вам советую, Вениамин Аркадьевич, выпить пару рюмок и покинуть эту публику. Пусть уж они в узком кругу… Я ресторан приказал очистить от лишних людей.
- Я тоже так планирую. Два-три тоста. Вручение премий и "до свидания, государственные дела…"
- Именно так. У них могут произойти конфликты с местной пьющей интеллигенцией… Мне уже пришлось с утра после завтрака вытаскивать из отделения одного гостя, какого-то поэта Шальнова… Действительно, шальной.
- Шалый, - поправил Колдунов. - Самый талантливый, говорят… Надо его на банкете от нашего художника Верещагина подальше отсадить. Наш-то тоже шебутной. Не приведи Бог, объединятся…
- Самый талантливый? Никогда бы не подумал. С другой стороны, натуры странные… Но в конце концов - безвредные, в сущности, люди… Иной в романе горы трупов нагромоздит, а так, по жизни, курицы не зарежет…
- Все в слова уходит, вся сила…
- Может быть, может быть… - рассеянно проговорил Урвачев. - Все, дорогой Вениамин Аркадьевич, в этой жизни может быть…
Что-то в тоне собеседника насторожило Колдунова.
- Вы чем-то озабочены, Сергей Иванович? - спросил он. - У вас в лице что-то переменилось…