- Да как вам сказать, Вениамин Аркадьевич… Поводов особых для беспокойства нет. Выборы мы выиграем с отрывом и при любых обстоятельствах, это я вам гарантирую. С РУБОП вроде бы все уладилось. Правда, московские занялись прокурором Чухлым, но это - его проблемы. Заелся, поросенок. Мы-то с вами лично ни в чем не засвечены. Моих "шестерок" метут москвичи, но на то они и "шестерки"…
- Так в чем тогда дело? - механически спросил Колдунов, одновременно подумав: "Ни хрена себе - мелочи…"
- А дело в том, - ответил Урвачев, - что по моим сведениям, тем же поездом, которым доставлены были писатели, прибыл в наш город еще один человек. И прибыл не один, а в компании очаровательной особы. И мне думается, не тоска по родине привела их сюда.
- Кого вы имеете в виду? Что за люди?
- Да вы их знаете, Вениамин Аркадьевич. Это близкий друг вашего детства Прозоров. Хороший профессионал, я вам доложу. У меня есть кое-какие виды на него. Но зачем он прибыл, по какому такому срочному делу? Ведь должен же понимать, что это может быть опасно для него… Мягко говоря.
- Так, так… А дама?
- А дама, уважаемый Вениамин Аркадьевич, ни кто иная, как неутешная вдовица бывшего вашего протеже Корысного, трагически погибшего на ее же глазах.
Колдунов слегка изменился в лице и эта слабая перемена не ускользнула от внимательных глаз Урвачева.
- А скажите мне откровенно, уважаемый Вениамин Аркадьевич, - вкрадчиво спросил он. - Не кажется ли вам странным то обстоятельство, что ваш ближайший подчиненный Корысный, человек безусловно умный и расчетливый, не оставил никаких мемуаров о вас? Он ведь много знал лишнего, неужели же не подстраховался?
- Вы говорили, что погибший Ферапонт досматривал личные вещи Корысного и ничего не обнаружил… Может быть, он и нашел что-нибудь… э-э… что-нибудь компрометирующее, да не поделился с вами? Корысный много знал, это верно. Но до сих пор все было спокойно…
- До сих пор все было спокойно, - задумчиво повторил Урвачев. - Все было спокойно… Это верно. Мог и Ферапонт перепрятать архив Корысного… Но вот в чем дело. Сюда прибыла загадочная парочка. Для чего? Опираясь на некоторые данные, полагаю, что денег у парочки куда больше, нежели она способна заработать за десятилетие в нищей провинции, где все твердо распределено, и под каждый бизнес подведены конкретные крыши и фундаменты. Что руководит ими? Сразу возникает в сознании простое и ясное слово: месть. Но - кому? Ферапонт в могиле… А может, парочка что-то здесь оставила? И приехала это "что-то" забрать? Или начать игру на нашей территории? Ломая вчера голову, вспомнил я один фактик… Мы ведь Корысного подробно разрабатывали, а потому слушали его вечерние разговоры с супругой… И вдруг мелькнула в разговорах этих фраза, показавшаяся мне поначалу пустой, а тут-то и припомнившаяся… А сказал Корыстный следующее: мол, Вениамин Аркадьевич, такой-рассякой, не только металл на Запад поставляет, но и кое-что другое, за что и в прежние, и в нынешние времена светил бы ему не суд, а военный трибунал… Стояло ли за словами этими что-либо серьезное, как вы полагаете? Какая-нибудь реальная подноготная? Мое мнение - да! А в каких случаях гражданских лиц трибунал нагружает, вам известно… Не хочу портить вам настроение, но уточню: как правило, за измену Родине в форме шпионажа. Теперь - вопрос. Мог он пронюхать о ваших совершенно и абсолютно тайных грехах и каким-либо образом зафиксировать их? Он ведь вас столь же тщательно разрабатывал, как мы его… Даже куда как тщательнее и долговременнее! Вопрос мой, конечно, болезненный, но - не праздный. Ибо если возникнет подобного рода скандал, пострадаете не только вы, но и я… Я, тот, кто сделал на вас ставку! Конец вам, конец мне. Так что нужно принимать серьезные, судя по затянувшейся с вашей стороны паузе, меры. И - получить от вас ответ - хотя бы в общих чертах…
Некоторое время Колдунов прохаживался взад-вперед по кабинету, затем остановился перед Урвачевым и, глядя ему прямо в глаза, хмуро сказал:
- М-да! Ладно, исключительно вам, по секрету… Впрочем, это и недоказуемо - без свидетельств и улик… В общем… несколько лет назад, в бытность мою директором, когда все шаталось и рушилось, ну вы понимаете… Конверсия и тому подобное… А у нас был отдел разработок. Военных разработок… Стали и сплавы…
- И вы щедро поделились этими трудами с кем-то! - догадался Урвачев. - Я примерно так и думал…
- И - продешевил, Сергей Иванович! Продешевил страшно. Знаете ли, опыт еще небольшой был, совковые страхи не отошли… Действовал второпях…
- Зря, зря, Вениамин Аркадьевич. Военные секреты - это серьезно… Тут вы за опасную черту заступили. Хотя - понимаю… В государстве - разброд, госбезопасность - в руинах, шеф контрразведки с помпой дарит американцам секреты, выпестованные десятилетиями; каждый торгует золотом за медь… Понимаю. Но теперь-то эти темы снова - того… Взяты на щит. И под меч… ЧеКа от нокаута очухивается… Вот куда бы я, кстати, не будь всей этой перестройки, наверняка бы пошел…
- Да, это сейчас как дамоклов меч надо мной… - пропустив мимо ушей откровение собеседника, рассеянно произнес Колдунов. - Дернула меня нелегкая…
- Я вот что думаю, Вениамин Аркадьевич, - рассудительно промолвил Урвачев. - Корысный такие вещи и сведения должен был прятать хитроумно и надежно. Вряд ли Ферапонт что-либо обнаружил. Но допускаю, что друг вашего детства именно за этим кладом и приехал. Ведь родной жене Корысный, находясь на смертном одре, вполне мог сообщить координаты тайника. А потому я лично прослежу за всеми действиями этого Прозорова и, может быть, еще и содействие ему окажу - косвенное, неприметное. Пусть он делает спокойно всю свою черновую розыскную работу, а в самый последний миг мы и вмешаемся, и отнимем добычу…
- Я надеюсь, вы не собираетесь ей воспользоваться в определенном смысле… - Колдунов уже отчасти досадовал, что чересчур о многом поведал Урвачеву.
- Ну что вы, Вениамин Аркадьевич! Сколько раз повторять: ваше доброе имя - это и мое доброе имя.
- Станете вице-мэром, захочется большего…
- Нет, Вениамин Аркадьевич, увольте. Я предпочитаю вторые роли. Выгоднее, безопаснее, да и хлопот меньше. К тому же - куда стабильнее и долгосрочнее… Уж оставайтесь главой сами, вам привычнее…
Банкет в ресторане "У Юры" начинался великолепно. Колдунов не кривил душой - данное мероприятие действительно обошлось городу в копеечку.
Зал, как и обещал Урвачев, был совершенно очищен от всякой посторонней шушеры, способной смутить своим внешним видом острое писательское око. Ни одной бандитской рожи, ни единой татуировки, но на всякий случай припас Урвачев и сюрприз - несколько "шанхайских" проституток под видом старшекурсниц медучилища скромно отмечали в углу зала день рождения подруги. Да, даже об этом позаботился дальновидный Урвачев.
- Но если хоть одна блядь начнет сама вешаться на шею или, что еще хуже, спи…т что-нибудь у писателей, шкуру сниму! - напутствовал он развеселившихся девиц. - Денег не брать, если что… Но, думаю, до этого не дойдет, они больше разговор любят задушевный. Обдумайте свои биографии - первая любовь, трудное детство. Им темы нужны… В общем, сами сориентируетесь…
- Сергей Иванович, а можно мы все им будем представляться Маринами? Для юмора…
- Хрен с вами, представляйтесь…
Длинный писательский стол располагался в банкетном зальчике, отгороженном стеной аквариумов. Рассаживались вперемежку с городской творческой интеллигенцией, тщательно отобранной и просеянной. Но Колдунов с легкой досадой отметил, что все-таки две-три скандальные личности сумели просочиться и занять места. И уже доносились до уха мэра невнятные выкрики, упал и разбился хрустальный бокал, взвизгнула отодвинутая нетрезвой рукой тарелка, прозвучало даже слово "графоман".
- Друзья мои! - постучав в микрофон ногтем, начал Колдунов. - К сожалению, неотложные государственные дела не позволяют мне весь вечер провести в таком избранном обществе. Но за отпущенные мне полчаса мы, надеюсь, успеем вручить наши литературные премии и скромные сувениры… Боря, подойди сюда, - обратился он к верному редактору Голикову. - Давайте начинать… Будем просто, по алфавиту… Итак. Дорогой товарищ Бобров. Сократ Ипполитович. Позвольте вручить вам вот этот дипломат для хранения, так сказать, новых рукописей…
Голиков подал Боброву коричневый кейс.
- А также, - продолжал Колдунов, лукаво улыбаясь, - вот этот конвертик…
- Конверт пустить по кругу! - не к месту выкрикнул из угла Шалый, но реплика его осталась без внимания.
Бобров с достоинством пожал руку, отвесил полупоклон и, почему-то зардевшись, вернулся на свое место. Давненько не получал он из официальных рук никаких наград и поощрений, а потому почувствовал в сердце своем расслабляющее чувство признательности к хорошему человеку, мэру города Черногорска. "Дай Бог ему удачи на выборах!" Чувство это горело в душе его недолго и довольно скоро вытеснено было другим, весьма нехорошим чувством. Ибо следующей должна была прозвучать фамилия Бобрикова.
Однако после Боброва свой кейс и конверт получил вынужденно-непьющий Варламов, затем назван был плодовитый как кролик Галкин и вот уже десять лет находящийся в творческом онемении Гаврилкин. Следующими получили награды хромой Добродеев, скромнейший белорус Жинович, про которого в писательских кругах ходила злая молва, что это одесский еврей и его настоящая фамилия, разумеется, Жидович, - затем последовали Копылкин, Рогачев, Шалый, и всем им торжественно вручались одинаковые кейсы и конвертики… После пошли местные…
Бобриков сидел, нахохлясь, напротив Боброва, и Сократ Исидорович, потирая под столом взволнованные руки, внимательно поглядывал на него. Кейсы кончились. Голиков что-то озабоченно прошептал на ухо Колдунову.
- Друзья мои! - воззвал Колдунов. - К сожалению, не обошлось без досадных технических накладок. Среди нас находится замечательный и тонкий прозаик Бобриков. Но поскольку кейса для него не хватило, я полагаю, во избежание обид, компенсировать стоимость… В двойном размере, ибо наш недосмотр…
"Сволочь, - тяжко вздохнул Бобров, наливая себе большой фужер водки. - И тут выгадал! Редчайшая гадина!"
- А теперь позвольте мне поднять бокал за вас, дорогие мои творческие люди! - вдохновенно продолжал Колдунов. - Недаром народная молва называет вас совестью нации. За вас! А засим, позвольте откланяться. Желаю вам душевно и с взаимной пользой провести этот вечер. Завтра утром вас будет ждать автобус у гостиницы.
С уходом мэра все как-то сразу почувствовали себя свободней и задышали в полную грудь. Спустя полчаса кое-кто уже вожделенно поглядывал на медсестричек, кто-то шел к оркестру заказывать медленный танец, а кто-то, тыча соседа пальцем в грудь, начинал высказывать ему все, что он думает о нем, и начиналось это с традиционного слова "гений", чтобы по мере опьянения слово это вырождалось и вырождалось, превращаясь к концу застолья в традиционного "бездаря" или в уже упомянутого "графомана".
Непьющий вот уже полгода Варламов, черной тенью сидел посреди стремительно разгорающейся пьянки, с отвращением глядел на обильную еду, и лицо его искажено было внутренней борьбой. В груди его назревал мятеж и рвался наружу страшный русский бунт против самого себя. Да, он знал, что все это обман и наваждение, что самая приятная часть всякого застолья длится только первые полчаса, до третьей рюмки, а потом начинается безобразие и скотство, вытесняющие собой искреннее веселье, что очень скоро пирующие начнут, да и начали уже по нескольку раз повторять одно и то же, перебивая и не очень слушая друг друга…
"Вот же скоты… Ну не скоты ли? - думал Варламов, с брезгливостью поглядывая по сторонам. - Истинные скоты!.."
А "скоты" между тем веселились от всей души, не обращая никакого внимания на одиноко скорбящего Варламова.
Бобриков уже обнимался с поэтом Шалым, который, успев забежать далеко вперед и достигнуть предельной точки, теперь уже двигался против общего течения и потока, с каждой рюмкой становясь несколько трезвей и крепче держась на ногах.
- Степушка, душа моя!.. Изо всей этой швали… Ты один… Разве они поймут? - говорил Шалый, глядя на друга влажными глазами. - Ты один, брат… Не вижу людей…
- Да, Ваня… Люди есть, но нет среди них человека… - вторил Бобриков, глядя на Боброва, который низко склонился над банкетным столом и, пользуясь минутой, прятал в подаренный кейс два штофа водки.
- Степушка, ты один здесь человек, - говорил Шалый, подымая рюмку.
- Два! Два человека, - поправлял Бобриков. - Среди всей этой гнили…
- Ах, душа моя! - восхищался Шалый, снова увлекаемый общим потоком и стремительно пьянея. - Знаешь что, друг… Я тебе кейс подарю, бери… Тебе не хватило, а я все равно потеряю… Бери, не сомневайся!
- Беру, Ваня! У Боброва бы не взял даже под пыткой, а тебя уважаю. Беру и не сомневаюсь…
Варламов тосковал и ерзал на стуле.
- Ну как водочка? - дрожащим от напряжения голосом поинтересовался он у только что выпившего соседа, жизнерадостного бородатого скульптора из местных.
Тот, мощно пережевывая ветчину, кивнул и поднял вверх большой палец.
- Э-э… Так и быть, - решился наконец Варламов. - Рискну. Если что, вы уж меня в гостиницу доставьте.
Скульптор снова кивнул и снова молча поднял палец.
Часть медсестер пересела уже к пирующим, часть пирующих пересела к медсестрам. Там и сям возникали спонтанные рои восхищенных словес, вздымалась вдруг дружно начатая песня и как-то очень скоро утихала недопетой… Время гудело, кружилось, жужжало, и летело незаметно. Уже тушили окурки в салатницах и в кофейных чашках, уже успел местный художник Верещагин, обругав местного же художника Агуреева, схлестнуться с тишайшим в обыденной жизни, но вреднейшим во хмелю Жиновичем, уже поэт Шалый искал повсюду исчезнувшего Бобрикова, чтобы разбить ему "его поганую харю"…
Но наступил момент, когда метрдотель, перешагнув через тело спящего на полу Варламова, уже не церемонясь, объявил об окончании банкета, и набежавшая охрана стала вытаскивать под мышки гостей из-за стола и подталкивать их к выходу.
Возникла естественная и забавная путаница с кейсами, ибо все они были абсолютно одинаковы, и в этот миг Сократ Исидорович Бобров обнаружил, что его личный кейс, хранившийся под столом с двумя тяжелыми штофами, подменила чья-то злодейская рука на кейс легкий, порожний. И Бобров совершенно определенно знал, кому именно принадлежала эта рука.
ВЕРЕЩАГИН
Пожалуй, единственная отрада следующего утра для художника Верещагина состояла в том, что проснулся он на диване совершенно один, не считая, разумеется, своего сменщика Мишки Чиркина, который спал на этом же диване у стенки, валетом. Сменщик даже не пошевелился ни разу за все то время, пока Верещагин вставал, тихо прокашливался, возился с ботинками, ощупью искал свою вязаную шапочку и пояс от зимнего пальто.
За окном едва-едва начинало светать, и когда Верещагин для облегчения поисков решился зажечь настольную лампу, окна снова налились безнадежной февральской темнотой.
Верещагин некоторое время постоял, бездумно глядя в эту неожиданно вернувшуюся, подступившую к самым окнам зимнюю ночь, затем встрепенулся и снова принялся искать шапочку и пояс. Движения его были судорожны и беспорядочны, он то и дело задумывался и замирал, остановившись посередине комнаты или же ненадолго приседал на краешек стула, но потом, спохватившись, вскакивал и снова кружил по тесному пространству, заглядывая во все углы и щели, выдвигая по нескольку раз ящики письменного стола и снова задвигая их обратно.
Шапочка, в конце концов, случайно отыскалась в пыльной щели между ребрами батареи под окном, а вот пояс, похоже, потерялся безвозвратно. Верещагину никогда не везло с поясами. Вероятно, потому, что в хмельном виде имел он с юности привычку ходить нараспашку, не застегивая пуговиц и не подпоясываясь, какая бы стужа ни леденила грудь.
"Опять придется со Галкой разбираться, - уныло думал он, шаря ладонью в безжизненной пустоте под тумбой письменного стола. - Сперва, стало быть, посеял пояс от плаща, перед Новым годом пропал пояс от куртки, а теперь вот и от пальто… Орать будет. А и черт с ним! Главное, один проснулся. Вот что самое существенное…"
Он тяжело вздохнул, нащупал в кармане пальто пачку "Беломора", спички и присел боком на широкий холодный подоконник, свесив одну ногу почти до пола. Поглядел на беззащитную узкую спину спящего Чиркина и невольно усмехнулся. Тот как всегда спал совсем по-детски, посапывал, свернувшись калачиком и подложив обе ладони под щеку. И таким покоем, такой отроческой невинностью веяло от фигуры Чиркина, что Верещагин невольно позавидовал ему и на миг засомневался, не слишком ли рано сам встал, однако с места не двинулся, зная, что все равно сон к нему сегодня больше не вернется.
Совсем рядом за толстыми стенами глухо и враждебно рокотал невидимый город. Здесь же горел желтый свет настольной лампы и от этого казенное помещение казалось даже уютным, похожим на коммунальную кухню. Тем более, что на письменном столе поблескивал электрический чайник, стояло несколько разномастных чашек, белела коробка сахара, а в железной миске еще оставалось полбуханки черного хлеба.
У Верещагина стучало в висках и кружилась голова, и от этого мерещилось, что подоконник тихо покачивается. Он вытащил папиросу из полупустой пачки и снова впал оцепенение, пусто глядя на безмятежно спящего Чиркина.
"Вот ведь как странно вывернулась жизнь, - подумалось ему. - Физик-теоретик, отставной полковник и художник сошлись вместе в тесном полуподвале, и по очереди охраняют паскудное имущество удачливых и бойких проходимцев, укрывшихся под вывеской фирмы "Скокс". Имущество, в сущности, награбленное у народа, то есть, у нас с вами, господин полковник, физик и художник…"
Спичечный коробок выскользнул из дрогнувших пальцев и с сухим треском упал на выстланный каменной плиткой пол. Верещагин, пытаясь поймать его в полете, запоздало нырнул следом, черпнул ладонью воздух и, свалив стул, рухнул на четвереньки.
- Курил бы поменьше, Витек, - тотчас послышался недовольный голос с дивана. Вслед за этим Мишка Чиркин перевернулся на живот и, оттолкнувшись ладонями, выпростался из-под старой солдатской шинели, которой укрывался, усевшись на краю постели. Был он довольно мелок телом и узок плечами, отчего его большая голова с высоким лбом и обширными залысинами казалась еще больше. Из-под толстых стекол ученых очков глядели умные печальные глаза.
- Бросил бы ты курить, Витек, - повторил Мишка Чиркин. - Глупая же привычка, все равно что, к примеру, стул грызть… Да и с пьянками завязывай…
- Я вот чему не устаю удивляться, - радуясь, что кончилось его утреннее одиночество, произнес Верещагин. - Как это вы, господин ученый резонер, умудряетесь спать всю ночь в очках и при этом они не сваливаются у вас с носа?
- Трепач ты, Верещагин, - беззлобно сказал Чиркин. - Трепач и пьяница. Хорошо, совесть в тебе еще не угасла.
- Из чего ты заключил, что во мне совесть не угасла? - настороженно спросил Верещагин.
- Ну как же? Вчера вы, господин художник, явились в служебное помещение во втором часу ночи, так?
- Во втором часу? - Голос Верещагина дрогнул. - Во втором часу… Ну и где же я тогда, по-твоему, пропадал столько времени? Я ушел от них, вернее, охрана нас вытолкала в половине двенадцатого, потом провал… Неужели я все-таки…