Худощавая некрасивая продавщица, красившая тонкие губы, при появлении столь подозрительного покупателя опустила руку с зеркальцем и, вытягивая шею, стала внимательно следить за ним из-за колонны. Верещагин потоптался у длинной вешалки, протянул руку к дубленке…
- Гражданин! - строго окрикнула продавщица. - Нельзя зря товар маслить!..
- Я не маслю… - растерянно оглянулся Верещагин, одергивая руку.
- Ходят тут, маслят грязными пальцами… - не унималась та, и Верещагин, остро чувствуя свою социальную никчемность, малодушно побрел к выходу.
Пройдя сквозь арку и оказавшись в своем дворе, он первым делом взглянул на кухонное окно на пятом этаже, надеясь увидеть безжизненную пустоту. Но окно приветливо светилось и в этом свете Верещагин разглядел силуэт своей жены, которая, узрев его, тотчас махнула ему рукой. Верещагин тоже вскинул руку, распрямил плечи и, стараясь выглядеть человеком, честно отдежурившим свою ночную смену, двинулся к подъезду.
Кажется, нет в мире ничего более иррационального, более необъяснимого, более запутанного и сложного, чем история всякой семейной пары. По степени сложности сравниться с ней может разве что история какого-нибудь государства. Как говаривал известный острослов Ознобишин, после того, как дважды разводился, уходя на время в другую семью, а затем дважды сходясь с прежней женой: "Чужая семья - потемки", и добавлял без улыбки после небольшой раздумчивой паузы: "А своя семья - потомки." Он же по поводу семейной жизни любил повторять одну старую поговорку: "Одно полено в поле гаснет, а два - дымятся".
Применительно к Верещагиным эта поговорка звучала бы чуть иначе: "Одно полено в поле гаснет, а четыре - дымятся", потому что, если вычесть двух котов и двух пуделей, которых Галина упорно считала членами семьи, всего их было - четверо. За пятнадцать лет совместной жизни супруги нажили двоих детей. Это были четырнадцатилетняя дочь Света и сын Василий тринадцати лет, названный Верещагиным в честь известного русского художника, но не того, что изображал засыпанных снегом часовых, черепа и мрачные турецкие лазареты, а другого Василия Верещагина, жившего в одно время с баталистом и написавшего "Илью Муромца" и "Крещение Святого Владимира".
Это была, пожалуй, первая серьезная размолвка между супругами, потому что Галина хотела назвать сына Петром, в честь еще одного Верещагина - Петра Петровича, живописца, жившего в ту же пору, что и первые два, но рисовавшего преимущественно пейзажи и виды русских городов.
Похоже, к этому времени в жизни супругов уже накопилось та критическая масса внутренних подспудных напряжений, когда даже столь мирное дело как выбор имени для ребенка, спровоцировало резкий всплеск этих напряжений, породило тягучий безысходный спор, переросший затем в ссору. Нашла коса на камень.
- Сейчас, Петенька, сейчас мы тебя перепеленаем, - не остывшим от ссоры голосом, припевала Галина, склонившись над орущим и пока еще безымянным младенцем, демонстративно заслоняя сына спиной от топчущегося рядом Верещагина. - Сейчас, мой петушок… Намучил нас этот страшный человек…
Страшный человек, который не любил Петра Верещагина за излишнюю тщательность его пейзажей и которому надоел этот спор вокруг имен, понял, что на сей раз переупрямить жену не удастся и предложил в конце концов разумный компромисс:
- Ладно, пусть выйдет не по-моему, но и не по-твоему. Хотя я, да будет тебе известно, по всем церковным канонам - глава семьи. Но это в сторону. Итак, назовем сына Сергеем, в честь моего прапрадеда Сергея Верещагина, тоже, кстати говоря, отменного живописца, ординарца Скобелева, награжденного Георгиевским крестом за воинскую доблесть…
- Ни за что! - не приняв компромисса, ответила Галина решительно. - Терпеть не могу Сергеев!
- Это по какой же причине ты терпеть не можешь Сергеев? - подумав некоторое время и, внимательно поглядев в глаза Галине, спросил Верещагин.
- По весьма уважительной причине, о которой я не желаю здесь распространяться! - отрезала та. - И нечего на меня так пялиться, я тебе не новые ворота!
- Нет, ты уж, пожалуйста, распространись, сделай одолжение… - настаивал Верещагин, больно задетый этими "новыми воротами", но решивший пока не реагировать на побочное оскорбление.
- Это мое личное дело, - с вызовом ответила Галина.
- Значит, у нас завелись некоторые темноватые личные дела, о которых не может знать даже родной муж? - стараясь вложить как можно больше яда и сарказма в свой вопрос, переспросил Верещагин. - Личные, значит, делишки…"
- Сугубо!
В тот раз Верещагин отступил, испугавшись неизвестно чего, может быть, какой-нибудь неожиданной правды, но некий мстительный осадок выпал, если можно так выразиться, на дно его души.
Он в тот же день поехал в ЗАГС, своей волей назвал сына Василием и привез домой официальный документ. Был в тот вечер по этому поводу скандал, слезы и даже проклятья, но что сделано, то сделано.
Верещагин не забыл Галине ни "новых ворот", ни, тем более, "Сергея". Вскоре после этого он в первый раз за три года совместной счастливой жизни бестолково изменил ей, переспав спьяну с маленькой, похожей на серую мышку, Тонькой Злобиной, дочерью директора сельскохозяйственного магазина. У Тоньки уже наутро появились дальние практические виды на Верещагина, и она немедленно начала плесть вокруг него свою паутину… Для начала она выбила для него через отца очень выгодную халтуру по оформлению стендов магазина. Когда же Верещагин, живо припомнив кошмарную эту ночь и ледяные липкие лапки своей случайной любовницы, с самой хамской категоричностью отказался от новых домогательств Тоньки Злобиной, халтура была у него так же решительно отобрана. Таким образом, пусть и не по своей воле, но Верещагину удалось в тот раз не изменить музе, сохранить свою творческую честь и не опуститься до низменной халтуры, но…
Но измена-то супружеская, как ни крути, уже состоялась. На пустом, можно сказать, месте. Этот горестный факт лишний раз свидетельствует о том, как сложны и запутанны бывают семейные отношения и как опасно одной из сторон одерживать верх в семейных размолвках и спорах.
С тех пор Верещагин, единожды совратившись, еще несколько раз изменял жене, но все это были измены случайные, по богемной пьянке, за исключением разве… Да, за исключением одной давней и серьезной любовной связи, с полным набором переживаний и угрызений, когда едва не ушел от жены насовсем… Если бы не маленькие дети…
"Все-таки интересно, - думал Верещагин, увидев на двери подъезда еще один рекламный предвыборный плакатик и вглядываясь пристально в лицо кандидата на пост вице-мэра - Урвачева Сергея. - Все-таки интересно, не родственник ли он ей?…Пожалуй, нет, хотя что-то отдаленное…"
Войдя в подъезд, он немедленно закурил папиросу, дабы устранить запах перегара и пешком стал подниматься на пятый этаж. На площадке второго этажа передумал и вызвал лифт, справедливо рассудив, что после пешего восхождения он поневоле запыхается и запах будет ощутимее.
Стоя у дверей своей квартиры, он перебирал ключи, а изнутри звонко лаяли чуткие пудели - любовь, гордость и главный предмет забот Галины. Эта домашняя живность, эти собаки и коты как-то постепенно и незаметно оттеснили самого Верещагина на обочину семейной жизни, они всякую ночь по-хозяйски гнездились в супружеской постели, вызывая в нем тихую бессильную ярость. Верещагин дрыгал ногами в полусне, скидывая с ног примостившуюся там теплую тяжесть, но через минуту упрямая тяжесть тихонько возвращалась обратно. Он выпихивал из-под бока пригревшегося похрапывающего кота, но через минуту кот этот похрапывал уже у него в головах. Кроме того, кто-то из них время от времени мочился в ботинки, кто-то гадил в ванной, а когда Верещагин попытался, как водится, по очереди натыкать их мордами, то получил самый твердый отпор со стороны Галины.
Дверь перед ним распахнулась, на пороге стояла Галина, одетая для выхода, в темно-синий строгий костюм и в голубую блузку. От нее крепко веяло духами, лицо было уже накрашено и напудрено. Верещагин рассеянно скользнул по ней взглядом и тотчас отвернулся.
- Привет, Верещагин! - сказала она и энергично пожевала губами, равномерно распределяя по ним помаду. - Что-то ты долго сегодня…
- Привет, - несколько в сторону ответил Верещагин и боком вошел в прихожую. - Хрены эти с утра какие-то коробки привезли, пришлось разгружать. А ты что не на работе?
- Да я же в поликлинику записана, я тебе говорила. Звонила учительница математики, надо со Светкой что-то делать. Ты бы зашел в школу сегодня вечером. И Васька, сынок твой, опять на перемене с Поганяном подрался…
- Сама сходи, - сказал Верещагин. - Ты мать, все-таки…
- Ты отец, все-таки, - в тон ему ответила Галя. - Я уже два раза ходила, теперь твоя очередь.
- Ты же знаешь, что я заведусь и снова нагрублю завучу, как в прошлый раз.
- Да, яблочко от яблони…
- Вот именно, что от яблони. Яблоня это ты и есть, женского рода… А этому Поганяну я и сам харю бы с удовольствием начистил.
- Ладно, Верещагин. Денег принес?
Верещагин поморщился, промолчал, и, повернувшись спиной к жене, стал снимать с себя пальто. Упоминание о деньгах как обычно привело его в замешательство, и он позабыл о потерянном поясе.
- Верещагин, где пояс? - трагическим голосом произнесла Галя. - Ну-ка, повернись ко мне и дыхни… То-то я гляжу ты какой-то взвинченный сегодня. Ну-ка, дыхни, подлец!
- Не устраивай комедии с утра, - понимая, что попался, вяло сказал Верещагин и попытался боком пройти мимо Галины вглубь квартиры.
- Нет, ты дыхни, гад! - Она схватила его за плечо и коленом перегородила проход.
- Пожалуйста, - сказал Верещагин, повернул к ней лицо, выпятил губы и со свистом втянул в себя воздух.
- Нет, ты дыхни, - твердо повторила Галя, давно раскусившая эту примитивную хитрость. - Пил, гад! Детям на хлеб дать нечего, они в школе голодные сидят, а он пьет, мерзавец! Ну и подлец же ты, Верещагин. Пояс потерял. Да тебе голову надо оторвать за твои подлости…
- Голову за пояс, не слишком ли… - раздражаясь от ее крика, мрачно огрызнулся Верещагин. - Пива попил. Бесплатно. Встретил Попова, он и угостил. У него в семье скандал, Валька его с бабой застукала…
- Ты мне зубы не заговаривай чужими проблемами. Попов имеет право, он деньги зарабатывает, семью содержит, в отличие от других чистоплюев. "Я искусству не изменю…" - передразнила она.
- Отойди от меня, - с тихим бешенством произнес Верещагин, сам дивясь тому, как быстро поменялось его настроение. - Ты своими криками энергию у меня высасываешь…
- Нужна мне твоя поганая энергия! - тотчас подхватив его тон огрызнулась Галина и, не удержавшись, добавила язвительно: - Сморчок!..
Кровь прихлынула к голове Верещагина, он, сжимая кулаки, со зверским выражением лица шагнул к жене. Та испуганно отступила к кухонной двери, взялась рукою за косяк, готовая при малейшей опасности юркнуть за угол. Глаза ее округлились как у курицы, она часто моргала ресницами. Верещагин вдруг увидел всю эту сцену как бы со стороны и такой она ему показалась глупой, нелепой и пошлой, что он поневоле усмехнулся. Ярость его погасла так же мгновенно, как и вспыхнула.
- Хорошо, - сказал он глухо и устало, понимая, что никакого выхода у него нет, что ничего в этой тупиковой жизни переменить нельзя. - Извини… Но давай хотя бы оставаться в каких-то рамках пристойности. Я ведь тоже могу тебя как-нибудь обидно обозвать, слов много… Не будем опускаться до уличного базара.
- Ладно, Верещагин… Иди завтракать, чай стынет. А мне пора, пока…
Спустя несколько минут Верещагин стоял у окна кухни с чашкой недопитого чая в руке и, приложив лоб к холодному стеклу, глядел во двор. Думал:
"Где же она? В лифте, что ли, застряла? Пора бы уже…" - Он откусил от булки и отхлебнул глоток чаю.
Внизу, у шестого подъезда, под навесом, тесно сдвинув головы, стояли Доктор, Чума и Вертолетчик, по-видимому, скидывались и пересчитывали деньги.
"А может, и в самом деле лифт застопорило?.."
Он перестал жевать. Показалась Галина, одетая в серое узковатое пальто и в серую шляпку, которую сама себе сшила еще в прошлом году. Пересекла двор, обернулась и - отпрянула от въезжающей в арку машины, которая едва не окатила ее грязной ледяной водой из лужи. И такой слабой, беззащитной показалась Верещагину в этот миг его жена, с которой прожил он пятнадцать лет и нажил двоих детей, такой бесконечно родной и жалкой, что вмиг пересохло горло, и он, поперхнувшись куском непрожеванной булки, закашлялся.
Она дошла до угла, так и не оглянувшись на окно квартиры.
"Не почувствовала", - с огорчением подумал Верещагин.
ПОДРУГИ
Выходя из двора, Галина услышала сзади урчание мотора и едва успела отскочить в сторону от проезжавшего мимо джипа, но несколько грязных брызг попали все-таки ей на подол серого пальто и на сапоги, что крайне ее раздосадовало.
Верещагина могла развести в квартире болото, держать целый день груду грязной посуды в кухонной раковине, бродить по дому в засаленном халате, но совершенно не переносила небрежности и неряшливости в одежде, когда выходила на люди.
Поэтому, несмотря на скудость средств, она купила с лотка у гастронома поролоновую губку для обуви и, отойдя в укромное место, тщательно вычистила сапоги. Уголком носового платка стерла с пальто успевшие подсохнуть пятна. Вывернув шею, заглянула себе за спину и, не найдя больше никаких неряшливых отметин, способных скомпрометировать ее в глазах людей, направилась к автобусной остановке, где ее должна была ждать Урвачева, сидевшая, согласно телефонному пояснению, за рулем красной спортивной машины.
Подруги не виделись больше полугода и теперь, переходя неширокую площадь и направляясь к указанной машине, Галина никак не могла определиться и решить, каким выражением лица воспользоваться для первых минут встречи, какую манеру разговора выбрать, и какими будут произнесенные ей первые фразы. Когда-то в отношениях между ними у нее сам собою установился чуть ироничный и отчасти покровительственный тон по отношению к Урвачевой, ибо в дружбе, как и в любви равноправия не бывает, тем более, что Галина была на год старше подруги. Да и без этого Урвачева всегда числилась вторым номером, и без участия Галины шага ступить не решалась, шла ли речь о фасоне новой шляпки или о смене любовника. Когда-то она регулярно стреляла у Верещагиной деньги до получки, ибо жила безалаберно и тратила деньги легко и нерасчетливо. Могла, к примеру, не задумываясь, выложить половину зарплаты за педикюр в модном салоне или купить случайно попавшиеся ей на глаза песочные часы в медной оправе. Словом, в глазах окружающих казалась бестолковой, недалекой и поверхностной, что на самом деле было далеко не так, зато, по всеобщему единодушному мнению, обладала легким и уживчивым характером.
Окончив школу-интернат в Саранске, Ксения Урвачева приехала в Черногорск и поселилась в хрущевской пятиэтажке на первом этаже у старой и сварливой троюродной тетки, Матильды Генриховны Штосс, которую побаивались все соседи, поскольку она была, во-первых, горбата, а во-вторых, каким-то образом за весьма короткий срок умудрилась свести в могилу четверых мужей, один из которых, кстати, был геологом и однажды видел в предгорье Памира летающую тарелку.
По выражению начитанных и образованных соседей, Матильда Штосс являлась никем иным, как энергетическим вампиром, (соседи попроще называли ее без затей - "ведьмой"), ибо мужья ее уже через полгода совместной жизни начинали вдруг бледнеть на глазах, сутулиться и терять в весе. На что весельчак, гуляка и крикун был румянощекий, упитанный Ваня Толубеев, а тоже очень скоро облетел и осунулся, стал покашливать и говорить слабым глухим голосом, а потом вовсе слег и больше не встал.
У этой-то вампирши и поселилась Ксюша Урвачева, ничуть не смущаясь страшным соседством. И вот удивительно! - ровно через девять месяцев Матильда Генриховна Штосс без всякого постороннего вмешательства и принуждения отправилась на тот свет, оставив земное свое обиталище беспечной и легкомысленной племяннице. То есть несмотря на все вампирские ухищрения и ловушки, Ксюше удалось беспечно и ни чуточки не напрягаясь, оттеснить старуху на обочину бытия, и все крючки, сети и невода, которые забрасывала алчущая чужих несчастий мегера, проваливались в пустоту и возвращались пустыми. Таким образом Матильда Генриховна Штосс, можно сказать, умерла мучительной голодной смертью.
Тут следует заметить, что существуют в мире счастливые люди, от которых все напасти отскакивают, как орех от стены, а при том образе жизни, что вела восемнадцатилетняя девушка, обладающая собственной жилплощадью, любая другая в два-три года опустилась бы совершенно, запуталась, попалась бы в лапы каких-нибудь квартирных аферистов или, по крайней мере, спилась. Однако с Ксюшей ничего этакого не произошло, она жила легко и весело, в полное свое удовольствие, с интересом наблюдая за постоянным кипением страстей и событий, происходивших вокруг нее.
Ксюша Урвачева была одной из тех изумительных природных красавиц, которых так обильно и исправно родит русская провинция. Красавица, которая как бы вовсе не ценит и не замечает своей красоты, во всяком случае не считает ее своей личной заслугой.
Когда Урвачева пришла устраиваться в агентство, где в ту пору работала Верещагина, оживившийся при ее виде и выскочивший из-за стола начальник отдела поинтересовался, умеет ли она печатать на машинке.
- Не умею, - простодушно улыбаясь, ответила она.
- А работать с калькулятором доводилось?
- Нет…
- А… м-м… сортировать почту сможете?
- Не знаю…
- Н-да-с… Так что же вы умеете?
- Ничего, - все так же простодушно и честно отвечала Урвачева.
- Замечательно! - сказал начальник отдела и вытер платочком выступивший на лысине пот. - Я беру вас в штат. Первое время вы будете стажироваться у товарищ Верещагиной.
Вот так произошло их знакомство, очень скоро переросшее в самую горячую и задушевную дружбу, какая может быть только у женщин. У Урвачевой в самом деле был легкий и уживчивый характер. А когда Галина Верещагина зашла с ней на минутку в мастерскую скульптора Булыгина, который накануне оформил грузинское кафе и широко отмечал окончание халтуры, Ксюша застряла там надолго.
Урвачевой с первого же взгляда понравилась богемная жизнь. Здесь тоже, как и везде, кипели вокруг нее нешуточные страсти, но это были уже не бытовые низменные страсти, здесь все было облагорожено и освящено великим и вечным духом искусства. Здесь, к примеру, не возбранялось стоять голой на свету, едва прикрывшись куском марли, но это было не стыдно, потому что это была Древняя Греция.
Булыгин лично слепил с нее двенадцать пляшущих наяд.
А когда тот же упитанный Булыгин в кровь подрался с костистым цепким графиком Кадыковым, который укусил соперника за ухо и расцарапал ему щеку, то драка эта возникла не из плебейского: "Эй, мужик, закурить есть?", - а в основании данного яростного поединка был положен интеллектуальный спор о пропорции, мере и перспективе. Булыгин в паузе между наядами лепил как раз скульптуру Ленина с поднятой рукой для парка в Черногорске и никак не мог справиться с ширинкой вождя.
- Древние греки обнаженного Аполлона лепили и все выглядело целомудренно, а у тебя вождь в штанах, а ширинка совершенно непристойная… - заметил график Кадыков, бегло осмотрев только что вчерне законченную, сырую еще скульптуру и присаживаясь к накрытому по такому случаю столу.