- Понятно теперь, почему Руденко пришел в такую неописуемую ярость, когда обнаружил пропажу заветной папки с документами, - пробормотала я. - Он настолько потерял голову, что позволил своей ярости одержать верх над благоразумием, и, на мой взгляд, сделал большую глупость, когда вызвал Дашку и наорал на нее. Таким образом стало известно, что у него пропало что-то важное. Дашка ведь не я, ее нельзя просто так похитить и допрашивать, за ней присматривает отцовская охрана…
- Ты хочешь сказать, что тебя никто не сможет защитить? - звенящим голосом спросил Шурик.
Я не хотела его обижать, поэтому ничего не ответила. Я нисколько не сомневалась, что он будет защищать меня изо всех сил, только вот что значат его силы по сравнению с могуществом Руденко?
В комнате было холодно, а скорее всего меня зазнобило от страха. Опасность и раньше была близко, теперь же мне казалось, что она стоит за дверью. Силы оставили меня, я скорчилась в углу дивана, обняв подушку.
Александр вошел со стаканом крепкого сладкого чая. Он заметил, что Катя дрожит, и подумал, что чай ее согреет и успокоит. Когда же он с порога увидел ее скорченную фигурку в углу дивана, мгновенно нахлынуло чувство такой жалости, что он едва удержал стакан в руках.
Он присел рядом и спросил трясущимися губами:
- Что ты, ну что с тобой?..
Она не ответила, только всхлипнула так горько и жалобно, что в ушах у него зазвенело и во рту мгновенно пересохло. Он придвинулся ближе, хотел обнять Катю, но только сейчас осознал, что руки его заняты. Он наконец поставил дурацкий стакан с чаем на столик возле дивана и схватил Катю за руки, прижал ее к себе, гладил по волосам, шептал дрожащими губами ласковые слова…
Понемногу она успокаивалась в его руках, тело ее перестало быть напряженным, как струна, она обняла его за шею. Он провел губами по ее щеке, мокрой от слез, потрогал нежный подбородок, нашел ее губы… и во время поцелуя вдруг понял, что не имеет права пользоваться ее слабостью, что Катя сейчас согласна на все, а утром не простит ему никогда. Усилием воли он попытался отстраниться, но она резко прижала его голову к своей груди. Последнее, что он слышал, был звон стакана с чаем, упавшего на пол.
Давно я не засыпала так спокойно. Все заботы и страхи отодвинулись, ушли за горизонт, как тяжелые осенние облака. Веки сомкнулись, и перед моим внутренним взором открылся росистый весенний луг, покрытый бесчисленными цветами. Я бежала по этому лугу босиком, все быстрее и быстрее, и вдруг взлетела. Зеленая, покрытая цветами земля уплывала все дальше и дальше, а ко мне приближалось солнце, теплый, золотой диск. Все ближе и ближе я подлетала к нему, яркий свет слепил меня, бил мне прямо в лицо… и наконец я проснулась.
Свет электрического фонаря бил мне прямо в лицо. В первый момент он ослепил меня, и, только когда этот луч отвели от моего лица, я смогла что-то разглядеть.
Надо мной стоял человек в белом халате и марлевой маске, в руке у него был пистолет с навинченным на ствол глушителем.
Я открыла рот, чтобы закричать, но чьи-то ловкие руки в тонких резиновых перчатках заклеили мои губы полоской скотча.
Скосив глаза, я увидела, что рядом со мной барахтается связанный Шурик.
- Тихо! - вполголоса сказал человек с пистолетом. - Будете кричать или сопротивляться - прострелю колени.
Перспектива провести всю оставшуюся жизнь на костылях меня не вдохновила, и я затихла, с ужасом осматриваясь. Хотя сколько той жизни мне осталось - известно только богу.
Кроме страха, вызванного внезапным пробуждением, мечущимися вокруг лучами света, незнакомыми людьми, буквально излучающими ненависть и угрозу, меня мучила неизвестность.
В комнате не был зажжен верхний свет, только несколько ручных электрических фонариков освещали происходящее. В их мечущемся, нервном свете я разглядела еще несколько человек в таких же белых халатах и масках, торопливо обыскивающих помещение.
- Ничего, - вполголоса сказал еще один, войдя из коридора.
- Здесь тоже ничего, - отозвался другой, - надо везти их на базу, к Ибрагиму, раскалывать.
Сильные руки подхватили меня, завернули в одеяло, бросили на носилки. Сверху прикрыли простыней, оставив снаружи одни глаза. Рядом на такие же носилки бросили Шурика. Дюжие "санитары" подхватили нас и вынесли из квартиры. Мне невольно вспомнился какой-то доисторический газетный заголовок - "Убийцы в белых халатах". Если бы кто-то сейчас увидел нас, то подумал бы, что санитары несут в "Скорую" пострадавших в бытовой драке или тяжелобольных… Но нам никто не попался навстречу.
На улице перед входом стоял фургон "Скорой помощи". Открыв заднюю дверь, "санитары" втолкнули туда носилки и сели по сторонам.
В их выправке, в той слаженности и быстроте, с которой они действовали, было что-то военное. И сейчас они сидели на жестких скамейках по стенкам салона с безразличием и выдержкой, с какими десантники сидят в самолете, дожидаясь, когда их сбросят на вражескую территорию.
Водитель включил сирену, и "Скорая", уныло завывая, помчалась по пустынным ночным улицам.
Мы ехали около получаса, хотя вряд ли я могла точно определить время в своем беспомощном положении - связанная, с заклеенным скотчем ртом, до самых глаз закрытая простыней, распластанная на неудобных жестких носилках…
Наконец машина остановилась.
"Санитары" с военной выправкой вскочили, подхватили носилки и вынесли нас наружу. Я успела разглядеть мрачное трехэтажное здание красного кирпича, пустой унылый двор, окруженный кирпичной стеной, закрывшиеся за нашей машиной железные ворота.
Нас втащили в дом, пронесли по ярко освещенному люминесцентными лампами коридору, затем "санитары" спустились, гремя ботинками по железным ступеням лестницы, в подвальный этаж. Еще один такой же унылый коридор, железные двери по сторонам. Возле одной из них мои носилки поставили на пол, Шурика понесли дальше. Дверь открыли, лязгнув замком, меня внесли внутрь. Санитары вышли, только один из них остался со мной. Он присел на корточки, сбросил с меня простыню, перерезал коротким ножом веревки на моих запястьях и лодыжках, отодрал скотч от лица. При этом я чуть не вскрикнула от острой боли.
- Вот одежда. - Он указал рукой на брошенный в угол узелок с моими вещами. - Вот вода, - жест в сторону раковины, в которую уныло падали капли из плохо закрученного крана, - вот… - еще один жест в сторону унитаза.
Этот унитаз, торчащий чуть не посреди комнаты, подействовал на меня как-то особенно угнетающе.
Парень встал, подхватил носилки и вышел в коридор, с громким лязгом заперев за собой дверь.
Я осталась одна.
Я мысленно называла то помещение, в котором меня заперли, "комнатой", обманывая себя, не признаваясь себе в очевидном - это камера, застенок, и я отсюда скорее всего не выйду.
И нечего делать вид, будто я не понимаю, как обстоят дела - вчера, услышав по телевизору, какие колоссальные средства задействованы в происходящих вокруг меня событиях, я подсознательно удивилась тому, что все еще жива и даже на свободе.
Вот и восстановлена справедливость.
Я больше не на свободе, а то, что я пока жива, - это временно, и долго это не продлится.
Но сейчас меня волновало еще одно: вместе со мной схватили Шурика… то есть Сашу, который вообще случайно попал в эту ужасную мясорубку и чья судьба теперь очень волновала меня.
"Он - случайно, - произнес внутри меня голос, - а ты, разве ты - не случайно? Если бы ты не зашла тогда за английской книжкой в квартиру Руденко, ничего этого не произошло бы!"
"Все равно, - ответила я этому голосу. - Я хоть как-то причастна к происходящему, я дружила с Дашкой, гуляла с ее дурацкой компанией, я не совсем случайный человек в этой истории, а Шурик - за что он попал в этот водоворот?"
"Все ясно! - насмешливо возразил тот же голос, мое второе "я". - Ты просто влюбилась в него!"
"Вовсе нет! - возразила я самой себе и даже, кажется, покраснела. - Вовсе нет! А если даже и так - что с того?"
Тут я наконец осознала, что лежу на холодном полу практически голая - только прикрытая одеялом.
Я вскочила, подобрала свою одежду и поспешно натянула ее на себя - наверняка в этом помещении есть какая-нибудь видеокамера, и эти скоты сейчас пялятся на меня!
Одевшись, я почувствовала себя немного увереннее.
Я умыла лицо тепловатой желтой водой с привкусом хлора и даже с отвращением выпила глоток - так пересохло горло, что трудно было дышать и язык казался огромным чужеродным предметом.
Помассировав лицо и сделав несколько глубоких вдохов, я почувствовала себя лучше.
И в это время дверь моей камеры с лязгом распахнулась.
На пороге появились два человека. Первым шел тот парень, который развязывал меня и знакомил с местными "удобствами". Сейчас он нес два легких складных металлических стула. Второго человека, который шел следом, я не сразу разглядела, потому что он стоял чуть позади и лицо его было в тени. Но когда парень поставил посреди камеры стулья и отошел в сторону, этот второй человек подошел ближе и я смогла как следует рассмотреть его лицо.
Лучше бы я этого не делала.
Потому что более страшного лица мне не приходилось видеть в своей жизни.
Мой посетитель до самых глаз зарос густой черной бородой. Точнее, до одного глаза, потому что на месте второго чернела страшная глубокая яма, казалось, позволявшая заглянуть прямо в его мозг. Смуглое, почти черное лицо его с той, слепой стороны было рассечено кривым, неровным шрамом, проходившим через пустую глазницу. Большой, неестественно красный рот, кривясь в недоброй, издевательской ухмылке, выглядывал из черных зарослей бороды, как хищный зверь из густого кустарника.
- Ну чэго, карасавица, - с грубым гортанным выговором произнес незваный гость, - нэ пондравился тэбе Ибрагим? Ничэго, карасавица, сытэрпится - сылюбится! - И он громко, грубо захохотал, видимо, страшно довольный своей шуткой.
В руке Ибрагим держал плоский металлический чемоданчик, и этот кейс почему-то словно магнит притягивал мой взгляд. Притягивал и одновременно пугал.
И так же, как чемоданчик, пугали меня руки Ибрагима - длинные, как у обезьяны, едва ли не достающие до пола, с огромными волосатыми кистями и постоянно шевелящимися, словно живущими своей собственной жизнью пальцами…
Ибрагим перехватил мой взгляд и снова издевательски усмехнулся:
- Интэрэсуешься? Правильно интэрэсуешься! У Ибрагима хороший чэмодан, отличный чэмодан! Всякий, кто разыговаривать нэ хочэт, - с этот чэмодан позынакомится - и заговорит! Нэ то что заговорит - как птица запоет! И ты, карасавица, нэпременно запоешь!
Ибрагим сел на один из двух принесенных стульев. Если в первый момент я наивно вообразила, что второй стул предназначен для меня, то я ошиблась: на второй стул этот чернобородый монстр заботливо положил свой заветный чемоданчик.
Затем он открыл его.
Если мне стало страшно при виде самого Ибрагима, то я просто не знаю, как назвать то, что я почувствовала, увидев содержимое его чемодана.
Там лежали инструменты для причинения боли, инструменты для уничтожения в человеке всего человеческого, для медленного, постепенного и неотвратимого убийства.
Ножи и скальпели, щипцы и крючки, пилы и кусачки - все, чем можно разрывать, терзать и калечить слабую плоть, неспособную перенести и сотой части страданий, которые готовил для меня этот дьявол в человеческом облике.
Я почувствовала, что мое тело начала бить крупная, неудержимая, мучительная дрожь.
Ибрагим оценивающе посмотрел на меня, потом перевел взгляд на свои инструменты, начал неторопливо перебирать их один за другим. Сначала он взял в руки клещи с острыми, загнутыми, как звериные когти, концами, внимательно осмотрел их и положил на место, а вместо них достал длинный, остро заточенный скальпель.
При этом у него был такой сосредоточенный и озабоченный вид, как будто он решал сложную и важную техническую задачу. Мне же казалось, что он похож на мясника, обдумывающего, как ловчее и аккуратнее разделать баранью тушу.
Я прижалась к холодной стене, в ужасе следя за его огромными волосатыми руками.
Наконец Ибрагим, кажется, принял решение. Его чересчур красные губы, похожие на двух отвратительно извивающихся червей, снова скривились в довольной ухмылке, он достал из чемодана сверкающий никелированный инструмент с заостренным крючком на конце и встал, глядя на меня, как кот на бьющуюся в истерике мышь.
В панике, не зная, что предпринять, я посмотрела на молчаливого свидетеля этой сцены, парня, безучастно стоящего в стороне.
Его лицо было абсолютно равнодушным, словно такое происходило на его глазах едва ли не каждый день и нисколько не задевало его чувств.
И тут меня осенило.
Я обратилась к этому парню, поскольку разговаривать с Ибрагимом мне казалось совершенно бесполезным, точнее - невозможным, потому что он не принадлежит к одному со мной биологическому виду и, хотя он умеет пользоваться человеческим языком, договориться с ним, объяснить ему что-то практически нельзя.
- Эй, - окликнула я этого равнодушного свидетеля через голову приближающегося ко мне Ибрагима, - а ты знаешь, что будет, если мне действительно есть что рассказать и я заговорю?
- Ну, и что же будет? - спокойно и насмешливо спросил парень, не проявляя пока заметного интереса к моим словам.
- Ты небось думаешь, что тебя за это щедро отблагодарят, как за успешно проведенную операцию, думаешь, что тебя повысят, что ты приблизишься к хозяину… А на самом деле все будет совершенно иначе: после моих откровений вас с Ибрагимом сегодня же закатают в бетон.
- Что за пургу ты метешь? - Глаза парня стали холодными и колючими, но равнодушие из них исчезло.
- Сам подумай, - на этот раз я немыслимым усилием воли придала своему голосу холодное насмешливое безразличие, - то, что я знаю, настолько важно и опасно, что ваш хозяин вряд ли оставит вас в живых после того, как вы это услышите.
- Ну-ну-ну! - отмахнулся парень от моих слов, но глаза его при этом беспокойно забегали.
- Уж поверь мне, - произнесла я зловеще.
И его наконец проняло. Он отлепился от стены, шагнул в мою сторону и спросил неожиданно охрипшим голосом:
- И что же ты предлагаешь?
Ибрагим тем временем подошел ко мне вплотную и схватил меня за плечо.
Его пальцы были цепкими, как клещи, и удивительно горячими. От этого прикосновения меня снова заколотило, но я последним, неимоверным усилием воли взяла себя в руки и ответила, адресуясь к приближающемуся парню и делая вид, что не замечаю Ибрагима:
- Передай хозяину, что я все знаю и готова говорить, но только с ним… конфиденциально, и поверь, что это в твоих интересах. Тебе это зачтут - ведь я при тебе решила пойти на переговоры, но сам ты ничего не знаешь и поэтому не представляешь для хозяина опасности…
- Постой, Ибрагим, - парень схватил палача за плечо, - подожди, может быть, она дело предлагает…
Ибрагим оглянулся на него с явным разочарованием и произнес несколько фраз на незнакомом языке, судя по интонации - явно ругательств. Однако, увидев глаза своего напарника, он, видимо, понял серьезность его слов и послушно выпустил мою руку.
Я перевела дыхание и только сейчас почувствовала капли холодного пота, стекающие по моему лицу.
Ибрагим отошел от меня, огорченно бормоча что-то под нос, сложил инструменты обратно в чемодан, закрыл его и поднял со стула.
И тут, когда я увидела его с кейсом в руке, меня внезапно снова осенило.
Должно быть, напряжение и ужас обострили мои чувства, впрыснув в кровь огромную дозу адреналина, заставили мой мозг работать в усиленном, аварийном режиме, и я поняла необыкновенно важную вещь.
Если вначале я потребовала встречи с хозяином только для того, чтобы вырваться из волосатых рук Ибрагима, чтобы отсрочить пытку и смерть, при этом совершенно не представляя, о чем я буду говорить и чем смогу заплатить за свою жизнь - и не только за свою, поскольку где-то в соседней камере держали Шурика, - то теперь я поняла нечто настолько важное, что этой информацией можно было выкупить две наши жизни.
И по странному капризу судьбы, именно Ибрагим натолкнул меня на догадку. Ибрагим с чемоданом в руке.
На этот раз не было никакой "Скорой", меня затолкнули в обычную машину с затененными стеклами, на заднем сиденье рядом со мной устроились два парня, которые зажали меня с двух сторон так сильно, что едва можно было вздохнуть. В довершение ко всему в бок уперлось дуло пистолета - как будто я могла куда-то деться из автомобиля. Видно, здорово ребята боялись своего босса Руденко, если так сильно меня охраняли.
Шурик остался там, в том страшном подвале. Возможно, его уже нет в живых… Сердце сдавило тяжестью. Я сжала зубы и приказала себе об этом сейчас не думать, потому что если я буду волноваться и переживать, то ослабею, а мне нужно сохранить ясную голову и твердый рассудок. А также сильную волю и тягу к победе. Я должна спасти свою жизнь и жизнь любимого человека. Если же хоть один волос упадет с его головы, то я страшно отомщу всем - и Дашке, и ее папаше, и даже самому великому и ужасному Руденко, разумеется, если он оставит меня в живых. А в противном случае и беспокоиться не о чем.
Такими словами я пыталась унять свой страх. Скажу честно, мало что получалось. Но когда мы приехали в город, я устала бояться и как-то смирилась со своим положением.
Машина подъехала к тому самому дому возле Казанского собора и остановилась.
- Давай без фокусов, - предупредил меня один из сопровождающих, - не трепыхайся.
Я взглянула на него как на идиота - если я сама просила отвезти меня именно к Руденко, то на кой черт, интересно, мне сейчас кричать и вырываться у них из рук?
Один из парней скрылся в подъезде. Когда мы вошли, в будочке охранника никого не было. Понятно, подумала я, не хотят, чтобы меня видели. Один охранник у них точно болтливый, может, остальные тоже. А так никто никого не видел…
Если Михаил Николаевич рассчитывал напугать меня своим видом, то он в этом не преуспел. По-настоящему боялась я только Ибрагима с его жуткими инструментами, а сейчас, вдали от него, малость успокоилась и решила, что стесняться не буду. В тот единственный раз, когда я видела Руденко, я не успела его как следует разглядеть. Он, я думаю, тоже меня не вспомнит, он и не смотрел тогда в мою сторону.
Парни втолкнули меня в комнату, бросили в кресло и встали по бокам, как солдаты у Мавзолея. Комната, судя по всему, была кабинетом Руденко, где-то тут должен быть тот самый сейф, из которого я, а на самом деле Женя, вытащила папку с документами.
Человек повернулся от письменного стола и уставился на меня. Я постаралась ответить ему самым невозмутимым взглядом, сама же исподтишка рассматривала его.