"Нет, с меня хватит, - подумала я. - Сейчас заскочу к Измайлову, выскажу ему свое мнение и уеду к родителям". Я нетвердо поднялась и двинулась к двум траурным исплаканным женщинам, застывшим во главе стола с одинаково деревянными спинами и заострившимися бледными подбородками.
- Примите мои искренние соболезнования. Вас утешить нечем, но постарайтесь держаться.
Они синхронно закивали, еще не пожилые, ухоженные, привлекательные. У которой из них я должна была выспрашивать про сына? Я попятилась.
На лестнице меня догнал мужчина:
- Оля?
- Вы обознались, - отмахнулась я.
- Не может быть, у меня цепкая память.
Я остановилась взглянуть на этого уникума. О подобных контактах Измайлов меня не предупреждал. Какой-то незнакомец уверяет, что я - Оля. Надо удирать отсюда.
- Повторяю вам…
- Оля Павлова, не отнекивайтесь. Вы делали рекламу сети магазинов "Стиль". А я - генеральный менеджер. Вас подвезти?
От моего колотящегося сердца отлегло. Ольга Павлова - псевдоним. Умение писать добрые слова я продаю, а имя нет.
- Спасибо, я пройдусь. У меня дела в этом районе.
- В этакий ливень?
Ливень? Я добиралась сюда посуху.
- Не страшно. После поминок я с наслаждением вымокну.
- Да, да. Но жизнь продолжается. И чудесно, что в нашем присутствии. Кстати, Оля, я вами доволен. Скоро повторим атаку на читающих покупателей. Придумывайте пока оригинальные ходы.
Еще пару лет назад я бы его послала, растолковав кое-что о своевременности и уместности деловых переговоров. Но не теперь. Измайлов напрасно считал меня маленькой. Я большая, мне сына поднимать. Как бы гадостно на душе не было, а надо сохранять внешнее спокойствие.
- Приятно слышать. Работать мне с вами не в тягость. Пожалуй, начну изобретать нечто достойное вашей процветающей фирмы.
- О’кей. Может, все-таки воспользуетесь моим автомобилем?
- Нет.
Он через две ступеньки сбежал к машине. Я высунулась из подъезда и чуть не захлебнулась. Впору было навязываться ему в попутчицы. Еще не поздно было подать знак любезному менеджеру. Подчеркнуто генеральному. Но ведь придется с ним разговаривать о Славе. Не могу. Пора к Измайлову, иначе я с ума сойду. И я рванула под дождь, изображающий из себя водопад.
Он сидел, прижав уши, тощий-тощий в облепившей его мокрой непонятного цвета шкурке, и голосил: "Мяу" редко, но душераздирающе. Я подхватила его с асфальта машинально и, пообещав: "Спасемся, крохотка", - побежала. Зачем я уродовалась утром? Ноги невыносимо болели. Вода текла по мне, как по неодушевленному предмету. Котенок попытался забиться в рукав плаща, но не смог и отфыркивался. Люди, прятавшиеся от ливня под каждым архитектурным излишеством, звали меня переждать с ними. Славные, жалостливые люди, мне нечего больше пережидать в реальности, которая за неделю лишилась троих молодых мужчин и не изменилась от этого. Дверь родного подъезда вынесла мой пинок без скрипа и стона. Еще бы, она в другую сторону открывалась. Я дернула за ручку и перевела дух. Надо переодеться в сухое, прежде чем показываться Измайлову.
Но "переодевание" включило в себя обустройство и кормление котенка, горячую ванну и сушку волос феном. Мой новоявленный квартирант распушился, демонстрируя редкий черепаховый окрас, и спал в корзине. Я залюбовалась им и зевнула. Впору было тоже укладываться, но я уже привыкла себя пересиливать. Когда я захлопывала дверь, прямо надо мной начали отпирать замок. Слава уже не мог наведаться сюда с ключами. Значит, Верка свернула торговлю из-за ливня. Впрочем, я провозилась до вечера, так что, возможно, Верка и в свое обычное время вернулась.
- Вер, - позвала я, - Вера.
Тишина.
- Эй, кто там? - вскрикнула я.
И услышала топот и шум вызванного лифта. Я, не раздумывая, кинулась к лестнице на четвертый этаж. Но безжалостно эксплуатируемые с рассвета ноги подвели. Я споткнулась и грохнулась лбом о ребро бетонной ступени. "Ну все я уже пробовала, кроме этого", - промелькнуло во мне, и я потеряла сознание.
- Поленька, солнышко, кто тебя так? Поля, пожалуйста, очнись.
От таких трепетных уговоров и мертвый очнется. Во всяком случае всегда хочется, чтобы он ожил. Я разлепила будто напарафиненные веки. Сергей Балков скрючился между стеной и моими распростертыми телесами и тряс, тряс, тряс. Больно, Сережа, больно же! Но этот ненормальный совсем озверел и принялся выкручивать мне руки и ноги.
- Ничего не сломано, - вывел он из своих садистских деяний. - Попробуй сесть, Поля, осторожно, медленно.
- Сам попробуй, - хрипло огрызнулась я.
Он сел. Я тут же приступила к подъему.
Вскочивший Сергей поддерживал меня. В итоге удалось опереться на копчик, а потом и встать.
- Меня послал полковник. Ты давно должна была вернуться. Он беспокоился. Я звонил, стучал, никто не открыл. Потом случайно вверх глянул и увидел тебя, - рассказывал Сергей.
И вдруг я все вспомнила.
- Сережа, мне срочно надо к Измайлову.
- Доставим.
Балков подхватил меня на руки и понес вниз.
- Я сама упала, - исповедалась я ему.
- Бывает.
- Кто-то лез в квартиру, то ли Веркину, то ли Славину.
- Бывает.
- Я котенка подобрала.
- Здорово. Бывает.
- Я попала на поминки.
- Быва…
Напрасно я не сказала ему этого, когда валялась на ступеньках. Сергей Балков парень крепкий. Но от изумления он начал меня ронять. Нет, правда, крепкий парень. Потому что справился с собой и не закончил.
- Ты как себя чувствуешь, Поля?
- Плохо.
- То-то я смотрю…
Бережный внос разведчицы к полковнику разрушениями не сопровождался. Балков усадил меня на диван и отчитался:
- Это Полина, Виктор Николаевич. Получайте.
- Благодарю, Сергей, - выпустив костыль, сказал тот.
- Она оступилась, преследуя злоумышленника.
- Я так и понял.
Борис Юрьев, по-моему, отвратительно хихикнув, вышел и вернулся с мокрым полотенцем.
- Дайте мне зеркало, - занервничала я.
- Обойдешься, - отрезал Измайлов.
Борис хорошенько вытер мне лицо. На полотенце перекочевали кровь и грязь. Голова у меня гудела, как трансформаторная будка. Как все трансформаторные будки. Если бы еще вспомнить, что они такое и для чего нужны.
- Каким образом тебе удается выживать? - спросил Борис.
- Вот таким: то синяк, то шишка, то ссадина.
- Полина, если человеку суждено расквасить себе что-нибудь в подъезде, его бесполезно выручать. Давешний подонок не успел тебе наподдать, так ты сама о себе позаботилась, - сурово высказался Измайлов.
- Это мои насущные проблемы, а не милиции.
Балков ринулся мне на помощь, что становилось уже традицией.
- Мы с Борей все-таки осмотрим двери, лифт и лестницу.
- Вперед, - вдохновил парней Измайлов.
Когда мы остались одни, он опустился рядом со мной на диван, обнял за плечи и промямлил:
- Я очень за тебя испугался.
- А я купила черный шарф, Измайлов, прости, я завтра уеду к родителям и сыну. Наготовлю тебе впрок.
- Завтра я тебе наготовлю. А показываться ребенку с таким лбом не рекомендуется.
- Что-то кошмарное?
- Что-то разноцветное. И нос стал совсем картошкой.
- Ой.
- Тебе идет этот нос.
Вернулись ребята.
- Все чисто, Виктор Николаевич. Веры нет дома.
- Померещилось тебе, Полина, - заключил полковник.
- Люди, я к галлюцинациям не склонна. И в дверь Верки или Славы кто-то ломился. А Славу сегодня похоронили. А в наказание за недоверие вам предстоит жуть эксгумации трупа.
Наступило молчание.
- Сергей, проводи Полину, - приказал Измайлов.
Балков довел меня до двери, извинившись, прочесал квартиру и, наткнувшись на выбравшегося поразмяться котенка, вынужден был признать:
- Если он и галлюцинация, то моя.
12
"Завтра я тебе наготовлю…" Как же, дождешься от него. Главное, ведь прекрасно понимает, что не нужна мне его кастрюльная помощь. Но хоть выяснить, не сдохла ли я за ночь, мог бы. И вот я лежу, изуродованная (ложь), всеми брошенная (бессовестное вранье), и плачу (правда). А в виски изнутри молотит моя заумь - бах-бах-бах, бух-бух-бух, выпусти меня, помилосердствуй. Ишь ты, размечталась о свободе. Мне многие говорили: "Была бы ты поглупее, жилось бы тебе легче". Они мне льстили или насмехались надо мной, больной и одинокой. Не заумь это, а, наоборот, дурость. И не выбраться она хочет, а по-дурацки шутит. Опять за свое - бах-бах-бах…
- Наверное, у меня сотрясение мозга. Это замечательно. Думать станет тяжело, будто дышать при насморке. Мне так надоело все время о чем-нибудь или о ком-нибудь думать. Потому что приходится в итоге додумываться до необходимости заняться делом. А я не могу даже пошевелиться. Да здравствует сотрясение мозга и его следствие - неспособность производить мысли, постоянно наращивая производство, неуклонно улучшая качество продукции и стремясь выйти с ней на мировой рынок.
- Грянул момент истины. При нормальной домашней библиотеке ты, оказывается, читаешь газеты. Не ожидала от тебя, Поля.
Подруга Настя сменила приобретший температуру моего невезучего лба компресс на живительно-холодный и спросила:
- Тошнит?
- Нет.
- Это не сотрясение мозга.
Настя - светлый идейный человек. Обычно люди все силы тратят на то, чтобы, урвав побольше, такими слыть. А Настя на то, чтобы, отдав последнее, такой быть. У Насти всегда есть деньги, она неплохо зарабатывает переводами. Это тоже часть ее философии. Она делится не одними словами сострадания или похвалы и не дает повода думать, что старается ради кого-то в надежде на вознаграждение. Я вот не могу быть к себе придирчиво-требовательной. Пробовала - не получилось. Наверное, у нас с Настей разные комплексы, отвечающие за сферы самоутверждения в мире. Некоторые уверяют, что она родилась доброй и бескорыстной. Чушь. Отговорка склонных преуменьшать чьи-то заслуги и преувеличивать свои. Настя постоянно держит себя в узде порядочности и не скрывает, как это трудно. За сутки до того, как любой из тех, кого она числит в друзьях, попадает в ловушку первобытного охотника-случая, Настя против воли принимается о нем беспокоиться. Вчера она вдруг подумала: "Все ли в порядке у Полины?" И наведалась. Настя предчувствует событие, а радостное оно или горькое, разбирается на месте. Если ее в угоду моде называют экстрасенсом, она возмущается:
- Чокнулись вы все на жажде чудес. Я просто вас люблю.
Просто? Мучительнее и неблагодарнее подвига любви ничего нет. Потому что любимые уверены: они достойны, их невозможно не любить, при чем тут геройство. А любящие надеются, что наконец-то им воздастся взаимностью. Но повторяется старая история с разочарованием. Сколько силы, страсти, боли было вложено, чтобы в итоге получить от вдохновившего тебя человека небрежную копию собственного шедевра. "Я счастлив, я люблю и любим…" Это реально, если не обманываться: любишь сам себя и любим сам собой. Да, быть любимым и любящим - совершенно разные занятия. И преуспеть в обоих еще никому не удавалось. Приходится выбирать что-то одно, и блаженны сделавшие правильный, не противоречащий темпераменту выбор.
- Полина, когда молодая образованная женщина начинает нести этакую ахинею, ее надо быстро знакомить с неженатым сексуальным занудой. Не уверена, что разыщу любителя битых лиц, но ведь ты через недельку будешь в форме.
- Настя, я уже влюбилась.
- Опять в шалопая?
- Нет, он солиден, он личность. Только нога сломана.
- Поля, остановись! Это еще хуже, чем в прошлый раз!
- У него масса проблем, у него работа жутчайшая…
- Хватит. Сколько раз тебе требуется обжечься, чтобы усвоить: влюбленность это ассенизация продуктов жизнедеятельности собственной нравственности. Проще говоря, дерьма. Чтобы не сгнить заживо.
- Анастасия, твой цинизм… Ладно, а что есть ассенизация чужого нравственного дерьма? Искусство?
- Служение. У тебя одна беда - ты вечно пытаешься пролезть в святые, причем без очереди. Естественно, ничего не получается, и ты из-за этого изводишься.
- Только до тех пор, пока не подвернется искушение совершить свеженький грех.
- Не искушение, а возможность. Чтоб тебе их десяток подвернулся и поскорее, пока ты не впала в депрессию.
- Настя, как хорошо, что ты пришла. Мне целую неделю не с кем было поговорить. Разве что о жратве.
- Это с солидной-то мужской личностью?
- Как бы ты на мой счет не проезжалась, а я осознаю разницу между правильностью и праведностью. Не волнуйся, Настя, он наш человек. Он в тысячу раз мудрее нас. Но он меня всерьез не воспринимает.
- Да ты же сама себя серьезно не воспринимаешь, чудачка.
- В сущности, это единственное мое положительное качество. И то я притворяюсь.
- Клоунесса. Привыкла к тому, что свои тебе аплодируют, кричат: "Браво, Поленька, бис". И сердишься на пришлого равнодушного зрителя, которого тебе не удалось задеть за живое. Если, конечно, оно в нем вообще есть.
- Откуда ты все знаешь?
- Оттуда же, откуда все знаешь ты. Боже, когда на нее подействует димедрол? Я ей лишний кубик вкатила, и хоть бы хны. Когда она угомонится? - постаралась Настя, которой, возможно, надо было домой или по делам, подключить к нашему разговору молчаливые созерцающие небеса.
И старание ее было учтено, заслужила. Я уснула. До следующего утра, когда нашла на подушке записку подруги. "Поля! Во-первых, у тебя кот, а не кошка. В твоем возрасте безопасней для жизни было бы разбираться в половых вопросах. Во-вторых, три раза звонил некий мудрец по фамилии Измайлов и показался мне обыкновенным влюбленным в тебя дураком. На случай, если ты переборщила с влагой искренности, я говорила с ним весьма сухо. Не пропадай, хоть телепатируй, коли лень поднять трубку". Много ли надо раненной в голову женщине, чтобы повеселеть? Кому сколько. Мне хватило послания Насти. Ровно до того момента, как я увидела Измайлова воочию, а не во сне. Эх, Анастасия, и ты можешь ошибаться.
"Волк на нас и не глядит, волк на лавочке сидит", - вспомнилось мне обожаемое в детстве стихотворение. У полковника хватило спокойствия только на вопрос: "Как самочувствие?" Нет, если честно, еще на один: "Что за стерва вчера у тебя ошивалась?" После чего плотину его выдержки непоправимо прорвало.
- Полина, твоя безответственность тебя погубит… Надо отвечать за свои слова, ты не ребенок… Легкомыслие утомляет… Непроверенные факты… Положиться нельзя… Крайняя самонадеянность… Симпатичная мордочка не дает права… Лечиться, лечиться и лечиться…
- Почему ты на меня орешь? - возмутилась я не самим фактом, а словом "мордочка", обозначившим в интерпретации Измайлова мое лицо.
- Потому что не могу безмятежно разочаровываться в людях.
- Полковник, либо объяснение, либо дуэль.
- Дуэль, девочка? Ремень и порка мягкого места до полного его затвердения.
- Твоего места?
- Не выкручивайся.
- Полковник, что произошло?
- Ты позавчера видела фотографию покойного? Обычно ее куда-то ставят.
- На телевизор. Видела. То есть не совсем. Она была маленькая, ее заслоняла иконка и стакан с водкой, прикрытый большим куском хлеба.
- Это не оправдание.
И тут меня бесцеремонно посетило страшное подозрение.
- Неужели я перепутала дом, подъезд или квартиру и приперлась на поминки абсолютно незнакомого человека?
- А что, могла?
Я покраснела. Почесала пальцем распухший нос. Посопела. И выдала результат молниеносного анализа всех своих попаданий впросак, пальцем в небо и в ощип:
- Вполне, полковник.
Он не вынес этого. Он хохотал так, что дребезжали подвески на люстре. Он рыдал от хохота. Корчился несломанными членами.
- Значит, непоправимого вреда моя ошибка не принесла?
- Погоди, я сейчас по порядку…
И продолжил хохотать. Я знаю: если вы проштрафились, а потом сумели или смогли вызвать у раздосадованного вами человека хотя бы улыбку, допустимо перевести мятущийся дух. Отлучения не последует, потому что смех это прощение. Снова свершилось. Шутовство? Нет, в нем леденящий расчет. Клоунство? Нет, в нем потогонные репетиции. У меня же все получалось само собой. Значит, я элементарно смешна. А это грустно.
Когда Измайлов посерьезнел и рассказал, что я вытворила, мне померещилась болезненная перспектива сгореть со стыда немедленно и дотла. В доме Ивневых, бесспорно, поминали, но… Виктора Артемьева. Мне стоило рассмотреть фотографию или внимательнее вслушаться в говор окружающих. Или переждать ливень в машине трепливого менеджера. Виктор оказался двоюродным братом Славы. А одна из женщин в трауре была его матерью, сестрой Ивневой. Она решила похоронить сына в родном городе и перебраться сюда, поближе к его могиле, доживать свой вдовий бездетный век.
- Балков с Юрьевым из-за меня вляпались в неприятности?
- Знаешь, когда я заговариваю о парнях, то предпочитаю, порядок Юрьев - Балков. Пропускаю вперед более одаренного сыщика.
- А я пропускаю вперед более одаренного человечностью и нежностью мужчину, извини уж. Так они вляпались?