Света своими руками и губами просто творила чудеса.
Казалось, уже нет сил, но несколько легких поцелуев, нежных прикосновений - и они опять занимались любовью.
Моральные мучения и сомнения давно прошли. "Если уж суждено стать гомосексуалистом или лесбиянкой, то и надо быть ими. Нет смысла насиловать себя", - рассуждала Люся.
Перед разводом муж крепко насолил Люсе: сказал всем родным и общим друзьям, соседям и случайным знакомым, какой ориентации придерживается его красавица жена. Думал, она вернется и будет на коленях просить прощения.
Не вернулась.
А потом однажды вечером не вернулась с работы Света...
Они уже жили вместе, в Светиной квартире, и всегда, если одна задерживалась, то звонила второй, предупреждала об этом.
В тот вечер Света вовремя не пришла. Не было и звонка.
Позвонили уже часов в двенадцать ночи.
Из больницы.
На Свету в квартале от их дома напали пятеро курсантов. Пьяных в дупель. Зверски изнасиловали, при этом изуродовав и тело, и лицо.
Тело и лицо врачи зашили. А по душе специалистов в больнице не нашлось.
На следующий день по факту изнасилования и нанесения тяжких телесных повреждений возбудили уголовное дело. Следователь райпрокуратуры Инга Хейнкиевна Хукко оказалась как раз человеком душевным и за дело взялась со страстью и старанием, словно это ее или ее дочь так изуродовали всего за пару часов. На всю жизнь.
Она исхитрилась раздобыть фотографии всех курсантов, носивших черные шинели и черные меховые шапки, - такую ориентировку дала Света. Та отложила в сторону пять фотографий.
При этом присутствовала и проводившая у Светиной постели все свободное время Люся. Она запомнила лица этих парней на всю жизнь. Как и название училища, в котором они учились.
Пока следствие совершало всякие там формальности, связанные с законом об оперативно-следственных действиях, пока проверялись алиби курсантов, допрашивались их сокурсники, искались возможные свидетели того, как на вечерней улице пятеро курсантов заигрывали с красивой молодой женщиной, Люся действовала быстро и без раздумий.
В институте, где она в то время работала, взяла флакон сильнодействующей кислоты, отследила курсантов по одному, и, плеснув в лицо кислотой (каждый раз техника нападения и казни повторялась один к одному), забив этой кислотой крик обожженного обратно ему в глотку, долго била обутой в тяжелый лыжный ботинок ногой по гениталиям упавшего в снег курсанта.
В двух случаях курсанты умерли от болевого шока: одному из них ей пришлось наступить ботинком на горло и давить, пока не услышала хруст сломанных шейных позвонков; еще в двух случаях ей пришлось несколько раз ударить по голове, закрытой руками, маленьким ломиком. Ей потом часто снилось: из-под ладоней, которыми жертва прикрывала лицо, расползается сожженная кислотой человеческая плоть, обнажая крупные белые зубы. Странно, оказывается, у людей зубы такие же крупные, как у лошадей. Если снять губы и щеки.
А потом ей снилось, как она бьет и бьет ломиком по этим рукам, пока не смешаются белые обломки костей с крошевом мышц.
Успел убежать только один.
Его судили. Дали десять лет.
Наверное, если бы дело слушалось в областном суде, так и пошел бы курсант в лагерь строгого режима. И как минимум десять лет жизни выиграл бы. Там автозак паркуется вплотную к служебному входу, откуда подсудимые сразу попадают в изолированное помещение.
Но его судили в районном суде. Там суд размещался в неприспособленном помещении. Оттуда и бежать легче: по закону перевозить заключенных из следственного изолятора положено без наручников.
Но он не успел убежать, даже если и планировал. И до окончания суда дожил только случайно: в первый раз ружье дало осечку.
Ружье она украла у Светиного соседа по даче. Знала, где он его держит. И украла. Не поленилась в Лисий Нос съездить.
Там и всего-то был один патрон.
Но хватило.
Когда его уже после приговора вывели во двор и собрались посадить в вагонзак, он оказался как раз "на мушке" у Люси, лежавшей в положении "товсь" на крыше неподалеку стоявшего сарая. Хорошее, удобное положение. Метра на два выше цели - и расстояние всего метров пятнадцать. А пуля была на медведя. Так что голову его страшно разнесло. Неделю из стенок выковыривали.
Следователь райпрокуратуры Инга Хейнкиевна Хукко была женщиной душевной, и ненависть Люси к насильникам разделяла. Но не могла разделить с ней ее взгляды на меру наказания. Раз десять лет, значит, десять лет. Суду виднее. Про смертную казнь речи не шло. Это во-первых. А во-вторых, даже если бы и смертная казнь, исполнение наказания возложено государством на определенные службы. И не дело потерпевших или их близких самим применять высшую меру. Так что Люсю арестовали и судили. Инга Хейнкиевна лично пригласила адвоката. Одного из лучших в Питере, самого Соломона Розенцвейга. И тот доказал, что четыре эпизода придется из дела исключить: нет ни свидетелей, ни вещдоков, ни признания подсудимой, ни жалоб потерпевших. А наличие в одной из лабораторий института, в котором работала Люся, кислоты, аналогичной той, от которой пострадали скончавшиеся от болевого шока, перелома шейных позвонков и травмы головного мозга курсанты - еще не доказательство факта участия в убийстве его подзащитной. Ненависть,' питаемую его подзащитной к убитым, виновным в изнасиловании и зверском избиении ее подруги, к делу не подошьешь.
Ненависти мы не отрицаем. Но ее участие в убийствах недоказуемо. Тем более что по всем четырем случаям нападений у моей подзащитной имеется убедительное алиби.
Срок вышел сравнительно небольшой. И, соответственно, колония общего режима.
А там тоже люди.
...Люся смотрела в окно серой "Волги", на которой этот усатый мужик занимался частным извозом, и вспоминала, вспоминала. За окном проносились дворцы и коттеджи "новых русских". Интересно, что среди них большинство мужики. Баб по пальцам перечислить можно. Почему? Что, женщины менее предприимчивы? Фиг вам! Просто женщины, даже очень богатые, не любят свое богатство напоказ выставлять. За редким исключением.
Таким исключением была толстая Инесса Бардарян, врач- фтизиатр из межобластной туберкулезной больницы, располагавшейся на территории колонии для женщин, у нее на десяти пальцах рук было десять золотых перстней-печаток. Колония общего режима в Ленинградской области для женщин, совершивших тяжкие преступления впервые, имела в ГУИНе хорошую репутацию. Здесь прилично кормили и не били. Что же касается межобластной туберкулезной больницы, то питание там было еще лучше, и больным наряду с лекарствами давали витамины. Когда через полгода после поступления весной у Люси начался авитаминоз и по телу пошли фурункулы, она дала по- нять толстухе Инессе (давно во время ежемесячных осмотров пожиравшей ее глазами и страстно тискавшей грудь, когда она прослушивала ее без стетоскопа, прижимая обросшее черным волосом большое ухо к белой груди Люси), что, если ее переведут в больницу, она за благодарностью не постоит.
- Деточка, но у тебя же, слава Богу, чисто в легких! А там не ровен час и заболеть.
- Не успею, - отрезала Люся, обнажив в наигранной улыбке все свои тридцать два зуба.
- Не поняла... - растерянно пробасила Инесса.
- Не страшно. Не поняла и не поняла.
- Не груби мне, деточка.
- Извините, гражданин капитан медицинской службы. Я имела в виду, что и в бараке, в зоне, можно заболеть. Вы больных с открытой формой переводите в больницу, а харкотина-то их в бараке остается, благоухает... Так что надышишься до вот сюда, - она показала место у себя на горле, при этом правая ее грудь приподнялась, сосок от движения затвердел, лицо Инессы перекосила судорога желания.
- Хорошо, хорошо. Ты хочешь в больницу? Ты будешь в ней! - торжественно заверила она.
- Спасибо, доктор, - фамильярно бросила Люся.
- Но это тебе будет дорого стоить, - захихикала в черные усики Инесса.
- Ничего. Не девочка, - расплачусь, - бросила небрежно Люся, натягивая на голое тело водолазку, которую в нарушение режима носила под тюремной фланелевой кофтой.
Вычислив в больнице пару надежных бабенок ее возраста, что были физически покрепче и скорее всего больше "косили", чем были больны открытой формой туберкулеза, Люся изложила им свой план.
Последние дни перед побегом они старались не встречаться, чтобы не вызвать подозрения вертухаев. Послания свои оставляли шифром на стенах "дальняка" - туалета, стены которого были испещрены множеством надписей, скопившихся со дня позапрошлогоднего ремонта. Там были и интимные предложения, и скабрезности, и крики о помощи, и стихи - от самодеятельных до стихов Есенина и даже Людмилы Щипахиной. Щипахину в колонии уважали все.
От души пишет, - говорили одни.
- И не врет про жизнь. Как есть, так и пишет, - подтверждали другие.
Писать в туалете надо уметь. Он весь просматривается насквозь, и за действиями зечек, чтобы они там не занимались неположенным, постоянно наблюдают надзирательницы. Но всегда кто-то успевает нацарапать пару слов.
Они обменивались посланиями, выцарапывая гвоздем слова между строк Людмилы Щипахиной:
А время летит под откос.
И прячется тело в одежду.
И снова декабрьский мороз
Подаст и отнимет надежду.
Эти строки были выведены кровью. Девчонка, что любила стихи Щипахиной, убила мужа-изменщика, но на воле остались двое детей. Не выдержав разлуки с ними, она здесь, в "дальняке", покончила с собой. Проглядели это вертухаи.
А между красными строчками вскоре появились белые, выцарапанные гвоздем:
- После отбоя. На чердаке.
Замок с двери сбила самая сильная из них, Томка из Иркутска, сидевшая за убийство свекрови.
Ну, достала она меня, сука, верите ли, нет, девочки, каждый день пилила. И все не так: и готовлю не так, и стираю не так, и глажу не так. Я тогда усталая такая была, с ночной смены, а тут гора белья неглаженого. Поесть не дала, сразу белье подсунула. Ну, я сгоряча ей утюгом и саданула. Не хотела убивать, право слово. Так вышло...
На чердаке они вскоре нашли виток стального троса.
Открыли окно. Прикинули на глазок расстояние от больничной крыши до ограждения. Длина троса вроде бы покрывала это расстояние.
Люся, хотя и была спринтером, на тренировках для общей физической подготовки метала, конечно же, диск, копье, толкала ядро. Тут не столько нужна была сила, сколько умение. Так что не доверила она эту процедуру ни сильной и коренастой Томке, ни рослой Вере из Твери.
Привязала небольшую, но тяжеленькую калабашину, что-то вроде щеколды от ворот, удобно, что с дужкой была, и метнула за стену.
Удачно трос лег. И наклон как раз хороший.
Шапки зековские в руку, сверху - кусок вафельного полотенца, размером пятьдесят на тридцать. На всем тут, суки позорные, экономят. И с Богом!
Вылезли на крышу и по очереди, ухватив трос упакованной в полотенце и шапку рукой, - вниз.
Чего греха таить, страшно... И больно. Трос и сквозь ткань руку режет.
Все трое спустились без проблем за ограду.
Как уговорились, так и сделали; вместе только за стену, друг друга подстраховывая. А там - в разные стороны. Кому как повезет.
Больше Люся ни Томку, ни Верку не видала. И по газетам за их судьбой не следила. Может, спаслись, а может, взяли их, вернули на пересуд, вкатили еще по пятерику - и в ИТК строгого режима.
Ей повезло.
Пробежала пару кварталов по городу в сторону от зоны, голоснула.
В предутренней серой дымке не рассмотрел мужик, на свою беду, подробности. Видит только, вроде девка молодая, простоволосая, ежась от морозца, голосует. Пожалел. А может, и нехорошие мысли мелькнули. Теперь уже не узнаешь. Не спросишь. Нет мужика того давно. Гниют косточки в водосборном колодце, если не нашли да по-христиански не захоронили.
А вышло так: села на заднее сиденье остановившихся "Жигулей" Люся, потирая саднящую руку, попросила осипшим голосом:
- Ой, замерзла я, касатик. Подбрось до дома, озолочу!
Шутишь? ухмыльнулся парень. - Могла б озолотить, на своей бы ездила.
- А я и буду скоро на своей ездить. Это ты мне сегодня помоги, а завтра у меня будут помощи просить.
Кто же это ? удивился парень, пытаясь в сумраке салона рассмотреть свою пассажирку. Зажигать свет не стал, чтоб кто из знакомых случайно не увидел в салоне машины женатого инженера, возвращающегося со смены на электростанции домой, неизвестную девушку.
- А кому надо будет, те и попросят. Вот хоть бы и ты.
- А мне чего просить? - удивился парень. - У меня все есть.
- Неудачно ответил, - грустно бросила Люся. - Сказал бы, что все у тебя плохо, пожаловался бы на судьбу, может, и пожалела бы. А так...
Она покрепче обвязала ладони бечевкой и, когда водитель притормозил на повороте, накинула удавку на шею, свела руки туго, натянув, дернула вниз. И отпустила, лишь когда он хрипеть перестал.
Задеревеневшими от мороза и усталости руками оттащила парня, села на его место. Водить она давно научилась; еще отцовский "Запорожец", потом "Москвич" мужа водила. Теперь и у нее была машина. Своя!
Проехав метров двести, притормозила возле каких-то складов, где не было опасности, что кто-либо из страдающих бессонницей обывателей увидит проделываемые ею процедуры, раздела мужика до исподнего, с трудом натянула на него свою полупрозрачную одежонку, вытащила его из салона и подтащила к заранее, еще на ходу, облюбованному люку с чуть сдвинутой в сторону крышкой. Открыв багажник машины, нашла монтировку, сдвинула крышку в сторону и сбросила в люк тело попутчика.
Аккуратно задвинув люк, залезла в машину, открыла "бардачок", нашла при скупом освещении пачку явовской "Явы", закурила. Пальцы даже не дрожали. И в душе дрожи не было.
Если после убийства курсантов ее каждый раз сутки била нервная дрожь, то сейчас она испытывала лишь легкую усталость, душевную и физическую.
За рулем "девятки" теперь сидел мужчина хрупкого телосложения с короткой стрижкой. Каштановые волосы сзади уже отросли, а сверху топорщились вихрастым ежиком. На нем были свободные брюки-слаксы, толстая серая водолазка и меховая куртка-"пилот" американского производства. Башмаки на ногах были, пожалуй, несколько великоваты, но на двойные носки держались. А если не ходить, а ездить, так и вовсе не заметно.
Докурив сигарету, выбросила ее окурок ловким щелчком через окошко. Усмехнулась. Как просто, оказывается, убить. Не из ненависти, не ради мести. И даже не ради каких-то вещей, той же машины. Просто так.
Вообще-то она не курила. Боялась, что когда-нибудь окурки ее подведут, оставят следок. Но сейчас главное дело было позади.
- Дай сигареточку, озолочу, - попросила она водителя.
Тот, придерживая руль левой рукой, следя за дорогой и идущими на обгон машинами, правой открыл "бардачок", достал пачку "Явы" явовской, протянул пассажирке.
- Надо же, какие совпадения! Опять "Ява" явовская, - хмыкнула Люся.
- Не понял, - удивился водитель, поворачиваясь к ней.
- А тебе и понимать всего не надо. Ты за дорогой лучше следи, водила.
Когда парень повернулся к ней спиной, расслабив шею, она накинула на нее снятый заблаговременно с ноги чулок, скрестила руки, нагнулась, уперлась коленом в спинку сиденья водителя, рванула к себе...
Подгадала так, чтобы оказаться перед поворотом на лежневку, перехватила руль из ослабевших рук парня, навалилась на спинку сиденья водителя, резко оттолкнув ставшее вялым тело в сторону и, круто поворачивая руль вправо, медленно двинула машину вперед. Проехав метров триста по лежневке, остановилась у крохотного, сто на сто метров, деревенского кладбища. Деревню давно снесли, на ее месте как грибы росли многоэтажные виллы "новых русских". А кладбище снести все не решались. Хотя ясно было, доживало оно последние денечки. Люся достала из багажника короткую саперную лопатку, подошла к свежему холмику с красной тумбой, на которой была табличка: "Косарев Иван Петрович. 1977 - 1997". И выгравированные на медной табличке слова: "Спи спокойно, братан, мы отомстим за тебя". Она разрыла холм на метр в глубину, скинула в неглубокую яму тело незадачливого водителя, набросала сверху свежий холмик, поправила табличку, усмехнулась. Вернулась к машине, села за руль, развернулась на лежневке и, проехав метров триста, свернула на ведущее к Москве шоссе, вписавшись в поток.
Конечно, мужик мог бы просто довезти ее до Москвы. И пусть бы жил. Но, во-первых, все они гады, эти мужики. А во-вторых, и это уже было серьезно, ей предстояла работа. Позади тоже была работа. И ни к чему оставлять в промежутке свидетелей.
Она не была такой уж жадной. Ни до денег, ни до работы. Могла бы и пару дней передохнуть, и неделю, и две. Но она взяла заказ на сегодня, получила лицензию у Мадам и отступать не хотела.
Знала, что Хозяйка и Мадам работают в одной Системе. И спокойно принимала заказы у обеих. Вчера выполнила работу для Хозяйки. Сегодня поработает на Мадам. И знать им, что она поработала на обеих, не обязательно. Больше платить будут.
Но не в деньгах дело. Не только в них. Вчера она убила двух мужиков. И сегодня - двух. Правда, второй пока еще был жив и даже не подозревал, что жить ему осталось всего ничего. За только что убитого водителя "Волги" ей никто не заплатит. Зато за банкира Харченкова Степана Стефановича заплатят аж двадцать тысяч! Почти высшая цена убийства для клиентов этого разряда.
Доехала до нужного поворота с Ленинградского шоссе. Еще поворот. Вот и контрольная на пути станция метро "Щукинская".
Миновав мост, за техническим центром "Камертон" свернула направо, на улицу Исаковского. Вот и нужный дом. Соседи, поди, и не знают, что здесь, в самом обычном доме, купив за хорошие деньги соседнюю двухкомнатную и прибавив к своей трехкомнатной дополнительную площадь, уютно обустроился долларовый миллионер банкир Харченков, урожденный Топуридзе. Он правильно рассчитал, что Харченков лучше, чем Топуридзе.
Но от судьбы не уйдешь. Он год играл с Мадам, скрывая, что работает на грузинскую мафию.
Получив деньги по фальшивым авизо и быстро конвертировав в два миллиона долларов, он перевел их в Швецию, выставив в конечном счете Мадам на миллион. Этого она ему простить не могла. Хотя сама с его помощью и через его банк "Глория-банк-кредит" перекидала не один миллион своих денег и денег Хозяйки в зарубежные банки.
Он ее подставил, обманул. А мягкая, милая, улыбчивая матершинница Мадам, своя в доску со всеми мужиками, с которыми имела дело, и каждому дававшая надежду на интимное продолжение знакомства, а некоторым даже и предоставившая для этого возможность, эта милая Мадам совершенно не терпела, когда мужики ее обманывали.
Возмездие настигало их молниеносно.
Конечно, у Мадам были и другие киллеры. Не менее надежные и профессиональные.
Но Люся была единственной, у которой не было ни одного прокола, ни одной профессиональной неудачи.
Из сумки она достала левой рукой пистолет, не отрывая правой от руля и чуть помогая иногда ею левой, накрутила глушняк. Достала толстую колбаску пластиковой взрывчатки и похожий на мыльницу пульт дистанционного управления. Все это, улетая в Амстердам, она оставила в камере хранения аэровокзала, чтобы выйти на следующее задание сразу по прилете.