Главный, тот самый толковый парень, который первым поддержал рискованную идею Макеева, в недавнем прошлом заведовал отделом ЦК ВЛКСМ, и, надо полагать, хорошо помнил старую аппаратную заповедь: мнение свое высказывать последним. Потому предпочел вовсе покинуть свою мятущуюся паству и обретался где-то в начальственных кабинетах десятого этажа.
На самом деле, все ждали именно его, надеясь на четкие ориентиры или, по крайней мере, свежие новости.
Впрочем, совершенно очевидно, что ждали, скорее всилу извечной национальной традиции: "Вот приедет барин…"
Барин, однако, в силу той же традиции, не ехал.
Макеев, между тем, всеми фибрами своей души чувствовал, что за стенами "Останкино" происходят события, от участия или неучастия в которых, зависит вся его дальнейшая судьба.
Предчувствия, и на сей раз, не обманули.
Разумеется, он не мог даже предположить в ту минуту, сколько человеческих судеб, карьер, и, собственно, жизней определит в ближайшем уже будущем это самое обстоятельство: участвовал или нет.
И если участвовал, то где, с кем и по какую сторону баррикад.
Его команда, разумеется, тоже была в полном сборе, обладала информацией намного большей, чем высокое собрание начальников, и рвалась в бой.
Бой, разумеется, ожидался "кровавый, святый и правый".
Все помнили, откуда эти исполненные высокого пафоса строки, но сейчас они оказались очень даже кстати.
Ничего странного в этом не было, потому что самыми заразными, как правило, оказываются стратегические и тактические болезни противников.
Песни - невинное начало.
Потом будут реминисценции пострашнее.
Но все это будет потом.
Пока же, разъяренная молодежь, требовала от него немедленного решения организационных вопросов, проще говоря, выбивания аппаратуры, машин, и разрешения на выезд съемочных групп.
Сегодня без такового на съемки не выпускали никого.
Что снимать, где и в каком ракурсе молодежь знала и без него.
Макеев сказал команде: "Брысь по лавку!" и помчался на десятый этаж искать Главного.
Тот пил кофе в приемной одного из зампредов, в компании его секретарши и еще двоих Главных, редакции которых, по всей вероятности, томились так же, как и "молодежка".
Впрочем, Главные, похоже, пребывали в том же состоянии и также трепетно ждали барина.
Телевизор был настроен на канал CNN.
Макеев сделал страшные глаза, и, сопровождаемый тревожными взглядами чужих боссов, вытащил своего в коридор.
Там он молча протянул ему заполненные бланки заявок.
Главный все понимал, но медлил.
- Послушай, мы сейчас дадим по сто долларов операторам и диспетчерской и уедем, как съемочная группа ИТА (Тебе будет легче?
- Легче мне уже не будет. Никогда.
Обречено сказал Главный и размашисто подписал бланки.
Причем, более размашисто, чем всегда, что указывало, надо полагать, на крайнюю степень решимости.
- Спасибо. Ты памятник себе воздвиг… - радостно сообщил ему Симонов и стремительно бросился прочь по длинному коридору, ведущему к лифту.
В спину ему прозвучали негромкие слова
- Но помни, Серега, если что, это - не редакционное задание.
Макеев не оборачиваясь, вскинул над головой сжатый кулак.
Жест, в принципе, мог означать, что угодно.
Впрочем, это уже не имело никакого значения, потому что скоро все окончательно смешалось в цитадели идеологии.
Все, разом опьянели.
И ошалевшие, вконец, милиционеры у дверей телецентра, почти не обращали внимания на наличие пропусков у восторженных людей, что шли теперь с баррикад.
Стражи порядка поступали так, скорее, подсознательно, но, как выяснилось позже, весьма дальновидно.
Большинство из тех, кто ринулся оповещать страну о своей сокрушительной победе, в скором времени окажется у руля этой самой, в конец запутанной, но все равно восторженной и - как всегда, по случаю - пьяной страны.
Через двое суток он вернулся в Останкино.
Но - Бог ты мой! - как мало сказано этой, в принципе, точной по содержанию фразой.
Впрочем, суть на то и существует порой, чтобы, кардинально отличаясь от видимого содержания, определять глубинный смысл и истинную ценность событий.
Через двое суток в Останкино вернулся вовсе не он.
Ибо пару дней назад, торопливо (пока - Боже упаси! - не передумал Главный) из длинного "правительственного" коридора на десятом этаже убежал другой человек.
Впрочем, тоже - Сергей Макеев, по странному стечению обстоятельств.
Преуспевающий телевизионный ведущий, могущий в отдаленном будущем при определенном стечении обстоятельств, стать кем-то или чем-то.
Вернулось же в стеклянную коробку знаменитого крематория, которую большинство, по неведению, считают телевизионным центром, существо совершенно иного порядка.
Имя ему было - Победитель.
Что касается "крематория", то это определение Макеев упорно приписывал себе, хотя находились отдельные личности, которые утверждали, что где-то, когда-то, от кого-то уже слышали или читали нечто подобное.
Возможно, это было и так, но свое определение Макеев, действительно, вывел сам, и заключалось оно в следующем.
Телевизионный эфир, по Сергею Макееву, был таким же сильнодействующим наркотиком, как любое психотропное средство, запрещенное к применению, но, несмотря на это, широко используемое.
Разумеется, с риском для жизни.
Странное ощущение, неизменно заползало в сознание каждого, кто хоть раз видел перед собой красный огонек над объективом камеры и слышал ритуальное заклинание "Мотор!".
Это было иллюзорное, и чаще всего обманчивое ощущение того, что в этот момент, тебе самозабвенно внемлет вся страна, а, быть может, и все просвещенное человечество.
Некоторым даже казалось, что их непременно видят те, кто бил в сопливого мальчишку детстве; унижал - тощего голодного студента; отвергал - соискателя руки и сердца и прочая… прочая… прочая….
Это было наслаждение, вполне сопоставимое с традиционным наркоманским "кайфом".
Привыкание происходило столь же быстро, а отлучение вызывало такую же, если не более жестокую "ломку".
Потому, однажды хлебнувшие этого голубого зелья, умные и некогда порядочные люди пускались во все тяжкие.
Пресмыкаться перед всякой мразью.
Предавали лучших друзей и выстраданные годами принципы.
Беззастенчиво лгали сами и заставляли лгать других
Все - ради одной-единственной, крохотной, эфирной дозы.
В этом смысле телецентр был, по разумению Сергея Макеева, подлинным крематорием.
Здесь дотла сгорали высокие помыслы и нравственные порывы.
И потому, вернувшись сюда Победителем, он, первым делом сделал все необходимое, чтобы надежно обеспечить себя голубым "зельем".
Потом - совершенно так же, как это происходит с людьми в наркобизнесе - он поймет, что подлинная ценность эфира заключается, отнюдь не в сладких иллюзиях.
Ими тешатся слабые, восторженные, истеричные натуры.
Он же познал подлинную стоимость эфира.
Деньги и власть.
И с той же убедительностью - в обратном порядке: власть и деньги.
Так, до бесконечности.
Вверх, по спирали, до заоблачных высот.
Пять дней назад ему казалось, что он достиг уже очень много.
Но оказалось, что все осталось на прежнем месте.
Он больше не мог претендовать на то, что управляет обстоятельствами
Ибо обстоятельства управляли им.
Самое ужасное, что это были даже не обстоятельства, а страшный фантом, сотканный из больных иллюзий.
Слуги мира. Рукопись старика
К письму прилагалось несколько страниц машинописного текста..
Пожелтевших от времени, и от времени же - хрупких.
Она читала их ночь напролет, успела перечесть множество раз, но всякий раз находила какой-то новый смысл и выстраивала новые аналогии.
Под утро, запутавшись окончательно, она решила отложить записки на некоторое время, чтобы вернуться к ним позже.
Возвращалась многократно.
И каждый раз открывала для себя нечто, чего не заметила накануне.
"…
…Мрачная черная скала возвышалась над холодным морем.
Она взметнулась ввысь, из бездонных глубин, несокрушимой твердью презрев власть могучих волн.
Было это в те далекие времена, когда нынешний облик планеты только проступал из хаоса, царившего всюду.
Долгие годы море боролось со скалой, швыряя в нее закипавшие гневом волны. Потому, наверное, часто случались в этих краях сильные штормы.
Заодно с морем был холодный северный ветер.
Яростно налетал он на гранитную грудь скалы, срывая с нее редкие, слабые побеги каких-то глупых растений, вздумавших зацепиться за камни.
Все было тщетно!
Пенные гребни волн, и злые порывы ветра разбивались о могучую глыбу.
Волны растекались по ней холодными злыми слезами, а униженный ветер выл, уныло и страшно.
Много позже, но тоже во времена очень давние, люди возвели на скале крепость.
С моря, она казался нерукотворным продолжением каменного исполина.
Чудилось, что мятежному духу скалы скучно стало бороться с морем, и решил он, неуемный в своей гордыне, потягаться с самим небом, протянув к нему каменные черные пальцы - высокие башни.
И был повержен.
Бесконечная высь небес не покорилась.
А кара их была страшной: воздетая из каменного чрева рука, навечно осталась на поверхности скалы.
И превратилась в непреступную крепость.
Небо над скалой с тех самых пор почти никогда не прояснялось.
Хмурое, грязно-серое, часто - грозовое, низвергающее бесконечный, унылый дождь или мокрый снег, оно лежало на крышах крепостных сооружений, словно свинцовый саван.
Прошли долгие годы, прежде чем люди, уставшие бесконечно воевать между собой, наконец, поделили землю и пришли к некоторому согласию.
Согласие это было, разумеется, очень хрупким, к тому же, регулярно нарушалось, но все же отпала необходимость содержать такое количество боевых крепостей.
Цитадель на скале превращена была в замок, переходящий от одного вельможи - к другому.
Однако, никто из них не желал почему-то оставаться хозяином мрачного сооружения, и, в конце концов, оно отошло иным владельцам.
Они собирались за высокими стенами крепости редко, и проводили там не более одной ночи.
Таковой оказалась ночь 20 октября 1894 года.
Таинственные хозяева замка собрались, как, впрочем, и всегда, в огромном рыцарском зале.
Высокие каменные своды его почернели от времени.
В тяжелых литых светильниках горели факелы, пронизывая сумрачное пространство мятущимися бликами огня.
Большой камин ярко пылал, жадно пожирая дрова.
Устремляясь вверх, могучее пламя грозно, по-звериному ревело.
Но и только.
Огромный зал пронизан был могильным холодом, и подернут мраком.
Впрочем, это, похоже, нимало не беспокоило тех, кто в безмолвии восседал за длинным черным столом, поверхность которого покрывал сложный орнамент. Древние письмена в его узоре сплетались с загадочными рисунками и символами.
Тринадцать кресел, как и стол, были черны, тяжелы, сплошь покрыты таинственной резьбой и, казались высеченными из камня.
Двенадцать из них были уже заняты.
Тринадцатое пока пустовало.
Казалось, что время не властно здесь.
Но пробил назначенный час.
Высоко, под сводами зала раздался низкий мелодичный звон.
Он медленно поплыл вниз, заполняя собой пространство.
Был это удар колокола?
Или пробили во тьме невидимые часы?
Послушные сигналу, на столе вспыхнули восемь свечей втяжелых серебряных подсвечниках.
О подсвечниках следует сказать особо.
Основанием каждому служили искусно отлитые фигуры людей, занятых разными делами.
Один неряшливо поглощал еду из большой миски.
Другой - жадно пил что-то из огромного кубка.
Третий стоял, вроде, без дела, но при этом, так горделиво подбоченясь и высокомерно вздернув подбородок, что было ясно - неизвестный скульптор отлил в серебре фигуру гордеца….
Словом, все это были великолепно исполненные уродцы, вид которых вызывал отвращение.
Мелодичный звон и внезапно вспыхнувшие свечи, сыграли, между тем, странную шутку: никто не заметил, как тринадцатое кресло, стоявшее во главе стола и более похожее на монарший трон, оказалось занятым.
В нем восседал теперь древний старец, бледный и хрупкий, в антрацитовых объятиях царственного кресла.
Волосы его отливали серебром, однако были густыми и длинными. Тяжелые пряди ниспадали на плечи старца.
Сам же он, на первый взгляд, казался кротким и почти лишенным сил.
Но - только на первый.
Вспыхнувшие свечи тоже заслуживали внимания.
Пламя их лишено было привычного тепла, и мягкого золотистого мерцания. Свет был ярким, холодным и напоминал ледяное сияние далеких в морозном небе.
Он без труда справился с темнотой, и теперь можно было разглядеть лица тех, кто сидел за столом.
Все это были мужчины, сильно отличавшиеся друг от друга.
Разными были оттенки их кожи, цвет волос, черты лица и разрез глаз.
Словом, это были представители разных племен и народов.
Одеты же, напротив, все были одинаково - в свободные платья из тяжелого черного шелка, отдаленно напоминающие сутаны.
Поверх сутаны на груди у каждого заметен был тяжелый медальон на толстой серебряной цепи. Медальоны имели несовершенную форму: края - неровны, поверхность - шероховата, выбитый на ней рисунок, очевидно, исполнен очень давно и не слишком искусной, а возможно - не очень опытной рукой. Все эти признаки явно указывали на то, что медальоны отлиты в глубокой древности. Возможно, задолго до той поры, когда в фундамент замка уложен был первый камень.
Поверх черного шелкового одеяния, на плечи каждого был наброшен тяжелый плащ того же матового струящегося шелка, с большим капюшоном, который при желании мог полностью скрыть лицо.
Сейчас капюшоны были отброшены, а некоторые, сбросили с себя плащи. Глубокие складки красиво драпировали спинки кресел.
Наконец, растворившись в полумраке, окончательно стих таинственный звон.
И лишь только, дрогнув последний раз, слабый отзвук его растворился в вечности, старец заговорил.
Голос его был неожиданно зычен и глубок.
Он сразу же заполнил собой все пространство сумрачного зала.
- Слуги мира! - произнес старец торжественно.
И, вздрогнув, замерли крохотные язычки странного пламени свечей.
Улеглись яростные волны живого огня в камине.
Казалось, не только те, кого назвал он слугами мира, внимали ему, затаив дыхание, но и весь мир покорно следовал их примеру.
Хотя логика диктовала, как раз, обратное.
Однако имена, по сути своей, великие обманщики.
Чем больше смирения заключают они в себе, тем вероятнее, что те, кто их носит, в действительности гордецы и властолюбцы.
Так, "слугами народа" называют себя хитрые и лукавые правители, единственное желание которых заключается в том, чтобы этим народом управлять.
Другие, громогласно объявляют себя слугами Божьими, но, тоже, порой, стремятся всего лишь к земной власти. Вдобавок, вершат именем Всевышнего, жестокий, неправедный суд.
- Да пребудет с нами Вечность! Ар - эх - ис - ос - ур…..
Немедленно отозвались присутствующие.
Было это заклинание?
Или первые слова неизвестной молитвы, вознесенной неведомо кому?
Странные звуки пронеслись над столом, как один долгий вздох.
Легкий и едва ощутимый.
Но слабое дыхание сотворило чудо.
Вздрогнуло и затрепетало зыбкое пространство вокруг, неуловимое движение его ощутил каждый.
Будто и вправду, Вечность сама, отозвавшись на зов, явилась под своды древнего замка.
Горина и Корсакова. Год 1996
Весна пришла в Москву в начале мая, но, погостив несколько дней, словно чего-то испугалась или обиделась на что-то - отступила.
И сразу же на столицу обрушились холодные затяжные дожди.
Город вмиг помрачнел и насупился.
Люди старались быстрее убраться с мокрых улиц, а, если позволяли обстоятельства, и вовсе не выходили из дома.
Метрдотеля известного столичного ресторана весьма озадачило пожелание постоянной клиентки, позвонившей, чтобы заказать столик.
Дама была государственным чиновником высокого ранга и, посещая ресторан с друзьями и деловыми партнерами, всегда предпочитала уединение.
Для таких случаев здесь имелось несколько уютных кабинетов.
Правда, они никогда не пустовали.
Но это была совершенно особая клиентка - для нее место нашлось бы при любом стечении обстоятельств.
Однако, сегодня она предпочла открытую террасу, и это было странно.
Во-первых, терраса была у всех на виду.
Во-вторых - в такую погоду сидеть там было, по меньшей мере, неуютно, да и просто - холодно.
Странным было еще и то, что правительственная дама позвонила сама - обычно это делали сотрудники ее секретариата - и сделала заказ довольно поздно.
Собиралась появиться уже через двадцать минут.
Впрочем, в хороших ресторанах желания клиентов не подлежат обсуждению.
Столик на двоих был сервирован точно в срок.
Теперь они сидели на террасе, по которой гулял сырой, пронзительный ветер и обе одинаково зябко втягивали головы в плечи.
Две женщины, примерно одного возраста, еще довольно молодые, и чем-то даже неуловимо похожие.
"Может, сестры? - мельком подумал метрдотель, церемонно встретивший дам у входа - И что бы тогда не сесть в зале, если уж захотелось публичности?"
Далее размышлять на эту тему он стал.
Принял заказ.
Произнес несколько положенных фраз.
И неспешно удалился.
- И что это за новые фантазии: мерзнуть на сквозняке?
- Прости. Хочешь, я скажу, чтобы из машины принесли мой плащ? Он теплый.
- У меня свой есть. Не надо. Сейчас выпью аперитив и согреюсь. У тебя, наверное, есть причины, сидеть именно здесь?
- Да. Обычно я заказываю кабинет. И не только я. Там вполне могут писать. И даже наверняка - пишут.
- А ты собираешься выдать мне пару-тройку государственных секретов?
- Очень может быть.
- Ого! А то, что мы с тобой, то есть ты - государственный деятель, и я - известный (извини, за нескромность!) психолог трапезничаем у всех на виду, это ничего?
- Это, как раз, хорошо. То, что я лечилась…
- Консультировалась.
- Хорошо, консультировалась у тебя - секрет Полишинеля. По крайней мере, те, кому следует, об этом знают. Им будет понятно, зачем я потащила тебя мерзнуть на сквозняке. Затем и потащила, чтобы они не записали. Мало ли какие у меня личные проблемы?
- Ох, батюшки светы, как у вас там все запущено. А мы действительно будем говорить о… чем-то таком? В смысле, не о твоих личных проблемах?
- Это - с какой стороны смотреть! Я расскажу по порядку. Но прежде, ты мне вот что скажи, у меня хорошая логика?
- Железная. Но ты, вроде бы, никогда в этом не сомневалась. Что-то случилось?