Он покосился на себя в зеркальную витрину парикмахерской и невольно приосанился. Зрелище было вполне даже представительное: элегантный молодой человек в безукоризненном костюме и надлежаще повязанном галстуке, при легкой тросточке с гнутым серебряным набалдашником и массивном сыгнете – золотом перстне на безымянном пальце правой руки, которой он, как и полагалось гжечному пану, поддерживал под локоток очаровательную девушку по имени Беата. Данная особа тоже никак не выглядела принарядившейся по случаю воскресного дня горничной: платье и прическа по самой что ни на есть великосветской варшавской моде (довоенной, ясное дело), натуральные золотые украшения, а главное – порода. Бесчисленные поколения предков-шляхтичей постарались. Не было ни одного встречного немца, который бы не приоткрыл рот – да и местное население реагировало соответственно.
А молодая парочка не замечала, казалось, никого вокруг, занятая друг другом. Они не разговаривали (все же не с корявым польским Спартака было громко беседовать на улице, возбуждая излишний интерес) – переглядывались улыбчиво. Что для влюбленных, в общем, было вполне уместно – оживленный разговор взглядами и улыбками вместо слов. Этакие беззаботные, несмотря на оккупацию и все прочее, представители "золотой молодежи", которые и при нынешних нелегких временах как-то устроились, гораздо лучше тысяч других, не ухвативших за хвост свою жар-птицу.
А впрочем, они были далеко не единственными подобными в центре города, так что белыми воронами не смотрелись. С одной стороны – оккупация со всеми ее ужасами, с другой – этакий призрак нормальной жизни с немалым количеством щеголей и щеголих, ресторанами, извозчиками и прочими предметами сытой жизни. В первые дни Спартака эти гримасы капитализма удивляли не на шутку и даже вызывали благородное возмущение, но за год он привык. И не в том даже дело, что с грехом пополам научился тарахтеть по-польски. За эти два года он, пожалуй, стал частичкой окружающей жизни. Лейтенанта ВВС РККА Котляревского, признаться честно, уже не было. Был боевик Армии Крайовой, носивший кличку Янкес – то бишь Американец, происходившую, как легко догадаться, от тех обстоятельств, что сопутствовали его появлению с небес...
– Внимание, – тихо произнесла Беата, склонившись к его уху с самым беззаботным видом и безмятежной улыбкой.
– Вижу, – сказал Спартак еще тише.
Парнишка по кличке Зух, торчавший на углу улицы, в отличие от них, светским лоском похвастать не мог – и физиономия была простоватая, и одежда не та. Высокие начищенные сапоги, рубашка без галстука, сшитый не самым лучшим портным пиджак, сбитый на затылок картуз с лаковым козырьком, сигаретка в углу рта: типичный мелкий спекулянт при каком-то интересе, каких тут хватает, то ли сигареты из-под полы продает, то ли фальшивые справки немецкой комендатуры, то ли еще что. С точки зрения оккупационных властей, фигура не особенно благонадежная, но служит предметом внимания исключительно криминальной полиции, а не гестапо и прочих политычных органов...
Зух, выплюнув окурок, снял свой фасонный картузик, зажал его под правым локтем и старательно вытер лоб носовым платком. Сегодня и в самом деле было жарковато, так что жест вполне уместный.
Мишень приближалась к перекрестку. Спартак подобрался и коснулся локтем пистолета, заткнутого слева за ремень под элегантным пиджаком. И продолжал двигаться не спеша, помахивая дурацкой тросточкой, смешливо переглядываясь со своей девушкой.
Однако первым на перекрестке показался не приговоренный, а Томек – вихрастый, щупленький, в очках, чуточку суетливый, как две капли воды походивший на рассеянного, заучившегося студента. Каким он, впрочем, до войны и был. Он вприпрыжечку промчался мимо, и газеты в руке у него не наблюдалось.
Беата взглянула на Спартака, и он ответил понимающим взглядом. Ситуация осложнялась. Судя по виду Томека, за мишенью топал хвост. То есть не хвост, конечно, а нечто иное, но какая разница? Немцы предателя вели.
Осложнилось-то осложнилось, но ведь не настолько, чтобы отказаться от задуманного... Переглянувшись, они с самым непринужденным видом свернули к парадному. Спартак ухватился за огромную начищенную ручку и галантно распахнул перед девушкой высоченную тугую дверь. Пружины механизма издали жалобный скрип – не было за ними того ухода, что до войны...
Огромное парадное, напомнившее Спартаку иные ленинградские дома – разве что здесь было гораздо чище, несмотря на войну. Даже довоенный ковер на лестнице имелся, прижатый медными прутьями к широким ступенькам.
Они взбежали на площадку меж третьим и вторым этажами как раз в тот момент, когда внизу вновь заскрипели пружины, дверь открылась, тяжело захлопнулась. Бросились друг другу в объятия и принялись самозабвенно целоваться – стоя, правда, так, чтобы краешком глаза наблюдать за лестницей.
Показался тип, неспешно поднимавшийся к себе на четвертый. Очень представительный, даже вальяжный, пожилой пан в легком летнем пальто, с тяжелой, солидной тростью, изукрашенной серебряными монограммами. И лицо у него, если не знать всего, выглядело представительно, внушало доверие и уважение: осанистый, с тщательно подстриженными усами, похожий то ли на известного композитора-классика, то ли, бери выше, на депутата парламента с безукоризненной репутацией. Если не знать точно, сколько народу эта гнида заложила гестапо...
Спартак видел сторонним прищуром, что пожилой, в первый миг поневоле встрепенувшийся от присутствия незнакомых людей, моментально оценил ситуацию и расслабился, даже расплылся в легкой снисходительной улыбочке: эх, молодость, молодость, мне бы ваши заботы...
И прошел мимо. Вмиг высвободившись из объятий Спартака и быстро раскрыв сумочку, Беата позвала:
– Пан Браньский!
Он начал поворачиваться – еще ничего не подозревая, спокойно, солидно – и вдруг оцепенел. Вряд ли он видел извлекаемый Беатой из сумочки маленький "маузер", просто в мгновение ока о хитросплетениях суровой реальности что-то сопоставил и начал понимать. Спартак видел, как его щека и шея покрылись крепкими каплями пота.
Беата звонко, громко, раздельно произнесла:
– Именем свободной Польши, за предательство и сотрудничество с врагом...
Она выстрелила трижды, подняв пистолет на уровень глаз. Стоявший вполоборота Спартак отметил, что шпик начинает молча заваливаться, но любоваться этой картиной в его обязанности не входило – ему как раз следовало уделить внимание противоположному направлению...
Он сунул руку под пиджак, снимая "парабеллум" с предохранителя. И вовремя: дверь оглушительно бухнула, в парадное влетел невидный человек в штатском, с азартно-ожесточенной физиономией (крохотные усики под фюрера, потная челка прилипла ко лбу), по инерции пробежал три шага. Шарахнулся к стене, запустив руку под мышку.
Спартак выстрелил дважды, в грудь и в лоб, метнулся вниз, добежал, когда типчик еще не успел толком растянуться на потемневшем полу из мраморных плиток. С первого взгляда оценил, что сработал неплохо. Быстрехонько обшарил наружные карманы, вытянул знакомую штучку – овальный гестаповский жетон на длинной темной цепочке. По-хозяйски сунул его во внутренний карман пиджака.
Наверху треснул негромкий выстрел, четвертый. Беата, стуча каблучками, сбежала по лестнице, потянула его за рукав:
– Быстренько!
Они вышли наружу как ни в чем не бывало, готовые ко всему. Выстрелы на лестнице наделали внутри немало шуму – но из-за толстых кирпичных стен шум на улицу не пробился. Там все было безмятежно, никто особенно на них не оглядывался, никто не кидался ловить и хватать, спокойно шагали прохожие, на той стороне улицы, напротив парадного, стояли Зух и Томек, готовые при нужде прикрыть огнем – а в двух шагах, у кромки тротуара, как и было оговорено, остановился пан Рышард со своей пролеткой.
Медленно – казалось, ужасно медленно – Спартак помог девушке подняться в экипаж, едва они уселись, пан Рышард хлестнул лошадь вожжами, и экипаж резво взял с места. Моментально завернул за угол, и лошадь пустилась крупной рысью.
Спартак оглянулся – лениво, непринужденно. Прохожие так и шли мимо парадного, откуда никто пока что не появился. Еще одна особенность военного времени, в данный момент как нельзя более сыгравшая им на руку: привычка людей не лезть поперед батьки в пекло. Все, кто слышал выстрелы, будут сидеть у себя в квартирах тихонечко, как мышь под метлой, чтобы, боже упаси, не оказаться хоть каким-то боком причастным к чему бы то ни было. И притворяются, что ничего не слышали вообще. Выстрел – самая опасная сложность жизни, кто стрелял – все равно...
Главное теперь – убраться отсюда как можно быстрее, но не показывать, что бежишь. И пан Рышард мастерски выдерживал нужный аллюр: всем ясно, что извозчик куда-то поспешает, но никак не бежит...
– Гестапо? – тихонько спросила Беата.
– Ага, – ответил Спартак. – Номер одиннадцать тысяч сто восемьдесят шесть. Несчастливый ему попался номерочек, однако...
– Сохрани, пригодится.
– А я для чего его прибрал? Не играться же...
– Значит, они приставили к нему охранника, – задумчиво сказала Беата. – Может быть, и пронюхали что-то... Ничего, обошлось.
– Не кажи "гоп"... – прервал ее Спартак.
– А коммунисту положено быть суеверным?
– Вообще-то нет, – сказал Спартак тихонько. – Но ты на меня вряд ли нажалуешься соответствующему товарищу...
Девушка весело фыркнула, и они обменялись легкомысленными взглядами. Спартак не сомневался: не только не выдаст, но, попадись ей "соответствующий товарищ" – пусть в добрую минуту, пусть в злую, – пристрелит к чертовой матери. В силу происхождения, политических взглядов и всего такого прочего. Так что можно быть совершенно спокойным и не бояться ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное. Видел бы кто, позавидовал бы...
Вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков нехорошего оживления немцев – но все равно следовало убраться побыстрее и подальше от места, пока они по всегдашней привычке не развернули облаву. Любят немцы это дело, хлебом не корми...
Спартак все еще чувствовал приятный, щекочущий холодок, неописуемый вкус смертельной опасности, вновь мелькнувшей где-то в отдалении и оставшейся позади. Смесь азарта, удовлетворения и неведомо чего еще. Бросив взгляд на точеный профиль Беаты, он подумал, что девушка, несомненно, испытывает те же чувства – не первый раз возникало такое подозрение, опиравшееся на реальность. Смертный бой с оккупантом и все такое прочее – это, конечно, святое, это во главе угла. Но и откровенный азарт присутствовал, чертовски увлекательно было играть в жмурки со смертью и каждый раз дурить старую костлявую тетку...
Беата, не поворачиваясь к нему, нашла его руку и стиснула ладонь. Спартак осторожно перебирал тонкие пальчики, мастерски управлявшиеся и со всевозможными мирными предметами, и с разнообразнейшими орудиями смертоубийства. Пани майор, одним словом – и попробуй кто-нибудь не принять ее всерьез, когда ситуация требует именно что серьезности. Убитых, слава богу, нет, но чувствительных ударов по самолюбию навидался...
Размеренно цокали копыта, колыхалась пролетка, если не смотреть по сторонам, упереться взглядом в спину извозчика, держа в ладони теплые девичьи пальцы, то можно подумать, будто и нет войны. И всех остальных сложностей нет.
Но куда от них денешься...
Где-то в глубине души привычной занозой засели и стыд, и недоумение, и уныние. Год. Целый год, почти день в день. Задержался в гостях, что называется...
Он и сам то ли не мог объяснить себе связно и внятно, то ли попросту боялся таких копаний в душе: как же так вышло, что лихой пилот лейтенант Котляревский оказался, по букве устава, дезертиром. Все внутри протестовало против такого определения. Он видел дезертира однажды, под Ржевом, когда его, поддавая мимоходом по затылку, тащили пехотинцы. У дезертира была рябая широкая рожа, заросшая противной щетиной, он охал тихонько и ухитрялся вертеться так, чтобы искательно, жалко, подобострастно улыбаться сразу всем. И пытался временами ныть что-то жалобное, всякий раз получая нового пенделя или подзатыльник. Омерзительное было существо.
"Но ведь здесь, сейчас, со мной – совсем другое! – мысленно втолковывал Спартак кому-то суровому, кого и не существовало вообще. – Тот поганец ржевский был именно что дезертир. Трус. Беглец. Сволочь такая. В июне сорок первого, испугавшись лавины немецкой брони, бросил винтовку, спорол петлицы, выкинул красноармейскую книжку и дернул заячьим скоком к себе в деревню. Где и сидел в запечье пуганой вороной все это время, пока не пришли, не отыскали, не вынули за шкирку. Вел растительное существование без всякой пользы для событий. Жрал, спал да с бабой своей терся".
"Ну, предположим, гражданин Котляревский, вы тоже некоторый процент ночей не один проводите", – сухо отвечал несуществующий собеседник.
Почему-то казалось, что он худ, узколиц, с залысинами и в пенсне, лицо не злое, скорее чуточку страдальческое – мается какой-то хворью средней тяжести, не смертельной, но хронически не отпускающей, вроде геморроя или язвы.
"Но мы любим друг друга, я и Беата!" – вскричал тогда Спартак в совершеннейшем отчаянии.
"Вот я и говорю. В полном соответствии с классикой. Одну ночь с ней провозжался... А впрочем, более уместен будет пример из прозы. Панночка и Андрий".
"Но позвольте! – не на шутку разозлился Спартак и даже оскорбился чуточку, хотя ему вроде бы оскорбляться по печальному своему положению и не следовало. – Андрий к врагам бежал! Своих выезжал рубить! А я – ни к каким не врагам".
"Да ну? – желчно усмехнулся собеседник. – Интересные вы вещи говорите... Не враги?"
"Они же не воюют с Красной Армией..."
"А общее направление мыслей? Это ж антисоветчик на антисоветчике... Не станете отрицать? Вы с ними год хороводитесь..."
"Я бью немцев, – ответил Спартак. – Я же не отсиживаюсь, как тот паршивец. Я стреляю, закладываю взрывчатку, вожу донесения, от которых как раз и зависит, убьем мы еще больше немцев или нет. У меня уже неплохой охотничий счет: немцы, полицаи украинские и прибалтийские, предатели... Вот только что хотя бы – один предатель и один гестаповец... Это что, игра в куколки? Я воюю, черт вас побери! С немцами воюю!"
"Отрицать этот факт трудно, – усмехнулся следователь-язвенник. – Как говорится, имеет место быть такой фактик. Вот только, если мне память не изменяет... Кто вы нынче по званию?"
"Подпоручик, – сказал Спартак с некоторой затаенной гордостью. – Подпоручик Янкес. Так тут принято, звание и псевдо, у всех так, поголовно, то есть у тех, кому сочли нужным присвоить чин. Вы думаете, легко мне было выбиться в подпоручики подполья? Учитывая, как они к советским относятся? Тут уж, знаете, нужно было себя особенно зарекомендовать. Таких лихих дел нарубать, чтобы эти гонористые паны, сквозь зубы пшекая, все ж меня признали достойным места в рядах и звание присвоили".
"Еще немного, и я вас начну героем именовать..."
"Не язвите, прошу вас, – сказал Спартак. – Я вам просто хочу объяснить, как нелегко было добиться, чтобы тебя сочли полноправным соратником, чтобы тебе отвели место в рядах не из милости, а ради признания твоих заслуг..."
"Лирика, высокопробная... – поморщился собеседник, точнее, узкое бледное лицо на фоне мрака. – Вещь на войне совершенно неуместная. Позвольте уж вам напомнить этак мягко и ненавязчиво, что у вас и так было место в рядах. В рядах сталинских соколов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы и присягу приносили, чье содержание вам должно помниться. – И он глянул остро, цепко, пронзительно. – Как насчет присяги-то, а?"
Спартак не мог продолжать этот разговор, даже воображаемый. Потому что собеседник, если подумать, был кругом прав, а вот он сам... Ну вышло так, вышло! Сначала примитивно радовался, что не шлепнули и остался жив, да еще Беату вновь увидел, потом, когда егеря перехватили группу на тесной тропке, в суматохе ухватил автомат убитого и показал себя очень даже неплохо. Во всяком случае на него, слова не сказав, стали поглядывать определенно иначе. А там и покатилось. Нельзя же было приподнять шляпу – откуда шляпа? – и сказать: прощевайте, панове, спасибо за хлеб-соль и ласку, за то, что не шлепнули, а теперь я, пожалуй, пойду в сторону аэродрома, заждались меня там...
Ну не получилось как-то с ними распрощаться и в одиночку пробираться к линии фронта по чужой стране! Укрытие, явка, еще одна явка, прорыв из оцепленного лесничества, снова бой, и снова он в кустиках не отсиживался, а потом как-то так получилось, что не было хорошо знающих немецкий, и именно его, наряженного обер-лейтенантом, послали с группой, которая должна была перехватить украинских полицаев (для них и его немецкий был весьма убедительным, поверили, что их немецкий офицер посреди дороги останавливает, натянули вожжи, тут их и взяли с трех сторон в три пулемета...)
И снова уходили, скрывались. В городе на сей раз. И там-то однажды ночью Беата... Сама пришла, он и не ожидал, ухаживал, конечно, насколько можно было в той обстановке, но что получится однажды так легко и просто, не ожидал...
Ну и покатилось, как в колее. Где-то он бесповоротно миновал некую точку, после которой все как бы само собой подразумевалось: что он с ними, что он воюет, что он – никакой не лейтенант Котляревский, а именно что Янкес... Осознание того, что точка пройдена, его и успокоило. И все пошло, как шло.
И что прикажете делать? Если ощущаешь себя не вольным соколом, а паровозом, не способным сойти с рельсов? Беата...
Она убрала руку, и Спартак встрепенулся: показалось, что он все это время говорил вслух. Нет, ерунда, конечно, – они просто-напросто приехали: пролетка остановилась перед высоченным, этажей в шесть, ничем не примечательным домом, где, надо полагать, им и определили отсидеться до утра для пущей надежности: немцы уже наверняка развернули обычную в таких случаях кипучую деятельность.
Домина, кроме высоты, был более ничем не примечателен – с первого взгляда видно, что не был он никогда ни памятником архитектуры, ни резиденцией магната. Скучная, банальная каменная коробка, явно доходный дом, или, если по-польски, чиншова каменица. Но обитали тут все же не пролетарии – райончик не бедняцкий. Так, средней руки чиновнички, развращенная подачками буржуазии верхушка квалифицированных рабочих, лавочники разные и прочий немудреный люд, по судьбам которого стальным катком прогрохотала война. Место, надо полагать, надежное – иначе его бы для укрытия не выбрали те, кому этим ведать надлежит.
Опомнившись, Спартак соскочил первым и, как полагалось гжечному пану, подал руку спутнице со всей галантностью. Отметил мимоходом, что рука при этом как бы сама собой повесила трость на левый локоть. "Внешность у вас, пан лейтенант, не хлопская, – с усмешкой сказал как-то ротмистр Борута. – За сельского парня вас выдавать не стоит. Гораздо рациональнее выступать в качестве элегантного горожанина... или, как показал недавний опыт, в немецком мундире. Только нужно подучиться... – и не преминул, шляхтич чертов, ввернуть шпильку: – Тому, чему вы в Совдепии научиться никак не могли..."