ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ, ИЛИ ПРОЩАНИЕ С ПАРИЖЕМ
На свидание с Лизой, назначенное на восемь вечера у моста Мирабо, Иван Саныч и Осип - снова по злокозненной и ядовитой иронии судьбы - поехали на старом гарпагинском "Рено", который стоял на стоянке возле дома Степана Семеновича и, соответственно, никак не мог пострадать от пожара.
Выехали заблаговременно, а точнее - в два часа дня, потому как вполне могли заблудиться.
Вел Иван Саныч, потому что Осип так же мастерски управлялся с автомобилем, как корова с седлом. Надо сказать, Астахов тоже толком не умел водить, кроме того, не имел ни водительских прав вообще, ни специальных прав вождения по территории Франции в частности. Впрочем, это его особенно не смутило.
Для полноты ощущений и для завершения букета нарушений водительского кодекса Франции он храбро тяпнул еще немного французской vodka, закусив ogurtchik`ами от "Фошон", а потом вырулил на шоссе, ведущее из Сен-Дени к Парижу, к окраинному бульвару Маршала Нея. Осип вертел головой по сторонам, гнусаво напевая под нос песенку Высоцкого: "Но тольки-и-и, Ваня, мы с тобой в Париже// Нужны-ы, как в женской бане лы - жи-ы!.."
На авеню Жана Жореса, плавно перешедшего в Рю-де-Лафайет, он на редкость изобретательно обновил репертуар и, тяпнув водки непосредственно из горлышка, показал гуляющим по улицам парижанам и парижанкам exotics a la russ и завел ставшее уже сакраментальным:
- Ма-атор ка-алесы крутить, па-ад нами бегить Ма-а-аск-ва!..
К счастью, это была не Москва, потому что за те михаэль-шумахеровские примочки в вождении по городу, коими щеголял Иван Саныч, то забывающий нажать, то не переключающий скорость, - за это свирепые российские гаишники давно бы разделали его под орех.
Французские же полицейские как будто не видели виражей Астахова и песенного сопровождения Осипа, и даже когда неподалеку от Вандомской площади Иван Александрович все-таки въехал в столик летнего кафе, никто не подошел и не штрафанул его; наверно, это произошло еще и потому, что Ваня сам вылез из машины и сунул суетящемуся за стойкой вертлявому толстяку пятьдесят долларов в мелких бумажках и сверху накинул еще полсотни франков.
К счастью - на это раз действительно к счастью! - вскоре у Астахова кончился бензин, и многострадальный "Рено", за время поездки успевший приобрести "улыбку" в изогнутом столкновением бампере и лишиться левой фары, заглох у фонаря на маленькой улице Мариньи.
Времени было еще более чем предостаточно, и Иван Саныч с Осипом решили прогуляться по, верно, самым знаменитым "полям" в Европе и мире - Елисейским. Они вышли на Рон-Пуэн - обширную круглую площадь почти ста пятидесяти метров в диаметре, открывающую собой прогулочную эспланаду Елисейских полей, и Осип, оглядывая пеструю толпу "парижан и гостей города", сказал:
- Ну чаво ж, Ванька. И сейчас круто приходится, и тады, в России, тоже трупы коллекцьенировали, как листики в ентот, в гербарий, стало быть… но тольки тогда мы глохли-от в грязи гостиницы Березкина в Мокроусовске и воевали с тараканами и ментами, а щас мы в Париже. Хотя Париж ентот на Питер смахивает, мне так кажисси. Да и вид у ентих хранцузов, нады-ы сказать, забавный.
- На себя посмотри, - отозвался Иван Саныч, который, кстати, уже избавился от начисто сгоревшей рубашки, оставив кожаные сиреневые штаны с замшевыми карманами, а взамен упомянутой рубахи надев выданную ему Ансельмом белую футболку. На футболке был нарисован сине-белый израильский флаг с шестиконечной звездой Давида, и значилась надпись на русском языке: "Поедем домой". Осип тоже был еще в том прикиде: на нем были вытертые вельветовые джинсы и серые туфли, а от недолго прожившего оранжевого костюма осталась только ярко-оранжевая же жилетка, надетая поверх ядовито-зеленой майки.
Вот в этом попугайском наряде они дошли от Rond Point des Shamps Elysees по авеню Шамз-Елизе до самой площади Шарля де Голля, останавливаясь возле каждого мало-мальски приличного летнего кафе, где было традиционно много народу. Осип втирался "в народ", ввинчивался, как штопор, непонятно для чего прицениваясь к пиву и закускам на своем чудовищном наречии, посыпанном, как пирожок тмином, излюбленным словечком "чаво".
Даже привычные ко всему эксцентричному парижане веселились, глядя на попугайный наряд русского и на его ужимки. Два лысых араба, похожих на полузащитника сборной Франции по футболу Зинедина Зидана, даже синхронно выронили стаканчики, когда Осип молодецки гаркнул что-то из серии "а винцо-от у Парррижу - дороговато!"
Не веселился один Иван Александрович.
Он не понимал, к чему Осип затевает всю эту пантомиму. Ивану Санычу хотелось увидеть знаменитую Триумфальную арку, а не глазеть на "хранцузов", которых "оттопыривал" (по собственному скверному выражению Осипа), а проще говоря, веселил Моржов.
Чуть позже выяснилось, что угрюмый Иван Саныч был больше прав, чем веселые парижане. Потому что когда он спросил, какого хрена все это надо было, Осип загадочно подмигнул стайке молодых француженок, по виду студенток (но гораздо более страшных, чем в популярном сериале "Элен и ребята"), и ответил:
- Ну, если ты не просек, Саныч, то эти заждавшие хранцузские тюлени и подавно не поняли.
- А что такое?
- Да так… вспомнил молодость, - ответил Осип. - Я вот жопничков с очка поснимал. И у одной кикиморы расфуфыренной лопатничек из "скрипа" дернул.
- Что-о? Жо-пни… как? Это что за изысканное выражение такое? И что это за "скрип" такой?
- Объясняю, Саныч, - терпеливо сказал Осип. - У нас сколько денег-от осталося, а? Особенно после того, как ты скинул тому толстому хранцузу денег за помятый столик? В который ты врезалси?…
- А, вот оно что? М-да… насущный вопрос. - Иван Саныч пошарил по карманам и выудил сначала "хлестовский" чудо-паспорт, из которого торчал смятый российский полтинник с оторванным уголком, а потом мятую же стодолларовую купюру; злобно смятый Бенджамин Франклин корчил на ней такую физию, как будто только что пережевал лимон вместе с корочкой и косточками. - М-да… не густо.
- Вот то-то и оно, - заключил Осип. - Лавэ осталось вообще ничаво, Семеныч загремел в больничку, да и до того, как енфаркт получить-от и стать паралитоном, не больно-то спонсировал, больше из нас тянул… когда сейф стырили и Жака грохнули, тольки-и тогда немнога-а и рассупонился. А нам деньги нужны щас. Кушать надо, есть и питатьси.
- А какое ко всему этому имеет отношение?… - начав смутно угадывать истину, спросил Иван Саныч, но Осип тут же перебил его:
- Объясняю! Хранцузы народ беспечный, хранки свои, деньги, стало быть, держат раззявя. Вот я и снял пару жопничков с очка. Енто значит - вытащил два кошелька из заднего кармана брюк. И один - из "скрипа", то есть из сумочки хранцузской фуфели. Бабца тоись. Теперь тебе понятны-ы? - протянул он, ухмыляясь так, что его шарахнулась маленькая белая собачка, ожесточенно волокущая за собой на поводке целое семейство "хранцузов". - Вот я и разжилси капитальцем. Он вынул один из экспроприированных кошельков, открыл его и вынул несколько крупных купюр: - Ну вот! Пойдем-ка в одну из энтих кафешек, перекусим.
- Перекусим. Колючую проволоку под напряжением, - буркнул Иван Саныч, но заметно повеселел и последовал вслед за Осипом.
Они плотно перекусили, но, разумеется, в меню не было колючей проволоки, тем более под напряжением. Меню было на французском языке, любимых астаховских слов "катр" и "сис" в нем не было, но Осип так бодро тыкал пальцами во все подряд и так оживленно жестикулировал, что уже через пять минут на столе появился роскошный обед, представленный исключительно французской кухней (как Осип ни пытался заказать свое излюбленное яство, носящее звучное наименование "sallo").
Вот что навскидку выбрали Ваня и Осип: blanquette de veau, то есть рагу из телятины, приготовленное в бульоне с грибами, луком и петрушкой; cropes suzette, блины с мармеладом, апельсиновым соком, вишневым ликером, вызвавшие детский восторг Ивана Саныча; знаменитый Tarte Tatin - пирог с обсахаренными яблоками; а также напомнившее Осипу родную Тамбовщину и хряка Нафанаила, заколотого на Пасху, блюдо choucroute - свинина с картофелем и кислой капустой.
Ну, и, разумеется, две бутылочки столового вина, одна красного и одна - белого.
Гарсон даже не взглянул на диковинный наряд Астахова и Моржова: верно, на своем веку ему приходилось видеть и не то. Он молча принес заказ и так же молча удалился, очевидно, догадавшись, что клиенты по-французски ни бум-бум.
Вообще сложно не догадаться.
- А ничаво в ентом Париже, - сказал Осип, пережевывая ароматное телячье рагу, - вкусно тут кормют. Тольки всежки у меня мандраж, Саныч, не слабый: чем нас-от Лизавета накормит?
- В смысле?
- В смысле, чаво она нам скажет о Семеныче. Тот, поди, и откинется еще… не дай бог, конешно. Плакали тогда наши денюжки.
- А ты женись на ней, - хмуро предложил Иван Саныч, наливая себе вина, - она ж еще тово… баронесса. Мамаша ее покойная, жена Гарпагина, она ж аристократка. Бароном будешь.
- А тебе слабо?
- Так она ж моя двоюродная сестра. Инцестом попахивает. Тем более что у тебя с ней все слажено уже, - Иван Саныч закусил блином и сыто икнул.
Осип мрачно жевал; на могучих челюстях, работающих слаженно и мощно, как жернова, перекатывались литые катышки скуловых мускулов.
- Мысля-от неплоха, - наконец сказал он, - только семейка эта - меченая. Сынка убили, дом отца сожгли, слугу по башке тяпнули, дочка как загнанная мечесси.
- Меченая, да? А ты весь такой чистый-благородный? А ты не заметил, что все это началось только после того, как мы приехали? - ядовито вставил Иван Александрович. - Ты что, думаешь, что все это случайность?
- Да уж конечно, нет. Особенно после того, как ты в самолетном сортире едва Жодле не ублажил, а потом ево же вещички и прибрал. А Жодле - вон оно что, оказываесси…
Иван кинул в рот еще один блин с мармеладом, политый вишневым ликером, а потом решительно сказал:
- И все равно - мне кажется, что Жодле не убивал Жака и не воровал ентого самого сейфа. Вот Николя - это да. Николя, верно, они же и убили. Хотя… хотя два взрыва, в "Селекте" и с мобилой Жака, сильно друг на друга смахивают, и, видно, их один и тот же человек и делал.
- Енто ничаво, - буркнул Осип, - Жак покойник, Николя тоже. Они подождут. А вот что с живыми делать? Настюха-то пропала, верно, ее той Жодле со своим Магомадовым Али умыкнул. Она то где?
Иван Саныч загрустил.
- Она… она, быть может, там же, где и Жак. Где и Николя.
- А ты не каррркай! - рявкнул Осип, да так, что сидевший через столик аморфный лысоватый старичок, ковыряющийся вилкой в отвратительного вида устрицах, уронил в блюдо болтавшиеся на кончике носа очки. - А ты не каркай, Ванька, все лучше будет, если не гнусить вот такие пророчества. Видно будет. А я всегда верил в смерть человека только тогда, когда видел его жмур собственными глазами. Понятно тебе, Саныч?
- А чаво ж, - по-моржовски вздохнул Астахов, отрезая себе кусок яблочного пирога.
Из ресторана они вышли около семи вечера. Оплата поданного счета начисто вымела содержимое одного из незаконно заимствованных Осипом кошелечков. До моста Мирабо добрались на такси, а так как таксист был не Ансельм и по-русски знал только "Gorbatchoff", "Eltsin", "vodka" и "Cournikova", то сначала он привез гостей из России к Иенскому мосту у подножия Эйфелевой башни, потом на Моцарт-авеню (верно, потому, что Осип, оживленно объяснявший, куда ехать, произносил имя Мирабо как "Мурабой"), и только с третьей попытки высадил Астахова и Моржова на улице Мирабо, откуда до одноименного моста было совсем недалеко.
Что, впрочем, не помешало им искать мост, воспетый Гийомом Аполлинером, еще полчаса, и когда они наконец пришли на место, но Лиза уже была здесь.
Она стояла на мосту, придерживаясь за перила. С Сены дул прорывистый ветер и вздувал пузырем ее свободную широкую юбку.
- Кто бы мог подумать, что я буду идтить на ентот мост Мурабой в Париже примерно с таким же настроеньем, как в молодости ходил на гнилой Трофимовский мост через речку Вонючку на "стрелки"… - пробасил Осип, не попадая в такт шагам Астахова.
- Идем уж, - мрачно буркнул Иван Саныч, лишь бы что-нибудь сказать.
Лиза Гарпагина увидела их, но не пошла навстречу. Напротив, она еще сильнее вцепилась в перила моста и глядела на Сену до тех пор, пока Осип и Астахов не подошли и не окликнули ее.
Лиза повернулась и, не глядя на мужчин, медленно произнесла:
- Я только что из больницы.
- И как там Степан Семеныч? - осведомился Осип.
- Меня к нему не пустили.
- Чаво это? Опярация? - предположил Моржов.
- Нет. Мне сказали прийти попозже, потому что у него был нотариус и переоформлял папино завещание.
- Завещание?
- Ну да. Сказали мне прийти попозже, потому что в палату вроде как никого не впустили, кроме нотариуса.
- Ну, а ты?
- Я пришла попозже.
- И что? - пискнул Иван Саныч.
- Меня снова не пустили. Вроде как собирались делать ему операцию какую-то.
- Делали?
- Нет. Не стали ему делать операцию.
- Почему?
Лиза моргнула короткими ресницами и закашлялась, а потом выговорила:
- А потому. Папа умер.
- Уу-у-умер?! - в голос взвыли Иван Саныч и Осип.
- Да. И к нему меня не пустили. Он в какой-то специализированной клинике, и там… в общем, меня не пустили. Сказали, что мне позвонят и сообщать, когда можно будет забрать тело. Я не верю… как-то все сразу обрушилось, и я осталась одна, совсем одна. Сначала Жак, потом Николя… потом вот так папа. - Она снова заморгала, а потом ткнулась в плечо Ивана Александровича и, обхватив его шею своими пухлыми руками с короткими пальцами и некрасивыми обстриженными ногтями, беззвучно заплакала, вздрагивая всем своим крупным телом.
Астахов окоченело погладил ее по голове и беспомощно глянул на Осипа: ну что ты тут будешь делать, а?
- Значится, вот так, - сказал тот спустя некоторое время, - ты, Лизавета, поплачь. Легше будет. Поплачь, а потом успокойси. И нечаво тут на ветру торчать-от. Холодно, простудисси. Пойдем завернем в кабачок, выпьем за упокой Степан Семеныча, царство ему небесное. Трезвость - оно в горе нехорошо, горе залить надо, по самое "не могу", чтобы, как грится, капуста всплыла.
Лиза не поняла половину чисто русских идиоматических выражений Моржова, но общий смысл был ясен. Астахов и Моржов бережно взяли Лизу под руки и пошли в ближайший ресторанчик, и сделали это как нельзя кстати, потому что зеркало Сены уже вспарывала первая дождевая рябь.
А потом хляби небесные разверзлись, и на Париж обрушился настоящий ливень.
…Напились не по-парижски чудовищно. Ночевали в квартире покойного Гарпагина на Авеню-де-Версаль, близ станции метро Мирабо, где вечером того же дня немилосердно блевал Ваня Астахов. Тем же отметил он и мост Мирабо, с которого кричал, ошарашивая уже редких прохожих декламированием беспунктуационного стиха Аполлинера:
- И в ладони ладонь мы замрем над волнами и под мост наших рук будут плыть перед нами… равнодушные волны мерцая огнями!..
Кончилось тем, что Осип оторвал Ивана Саныча от перил, к которым тот приник щекой, обхватив голову руками, как тисками; умирающий день стекал в Сену багровой закатной мукой, и вусмерть пьяному Ване казалось, что, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя, он спасает себя от заострившейся иглами нарождающихся звезд опасности.
В финале сидения на мосту Ване показалось, что он в Питере.
- В Питере… Пите… пить надо меньше, - назидательно сказал Осип по этому поводу и повел Ивана ночевать на Авеню-де-Версаль, дом 148, с таким же спокойствием, как если бы он вел его в сарай в захудалом российском городишке Мокроусовске.
У Осипа были поводы попасть по данному адресу: там его ждала жаждущая утешения Лиза Гарпагина. Любительница зрелых русских мужчин с богатым жизненным опытом…
* * *
Как оказалось, Астахову и Моржову было суждено не только переночевать в квартире на улице Версаль, но и пожить тут несколько дней, помогая Лизе похоронить погибшего в ночном клубе "Селект" брата Николя-Николая и умершего в специализированной клинике отца Степана Семеновича. Занятие было не из приятных и, что характерно, не из безопасных, потому что каждый день Иван Саныч и Осип, просыпаясь, вспоминали об Эрике Жодле и Али Магомадове, от которых они спаслись такой немилосердно высокой ценой.
В целях конспирации Иван Саныч в очередной раз резко сменил имидж, обзаведшись париком и выхолив руки, на которые он угрохал, верно, килограмм кремов и притирок, а потом прицепил накладные ногти.
Новая ипостась Ивана Саныча включила в свой гардероб красные джинсы-стрейчи с накладными бедрами, туфли на высоком каблуке и накладную грудь. Играл он превосходно. Когда, не предупредив Осипа, Ваня Астахов впервые появился перед тем и что-то жеманно пропел через нос, Осип почесал в затылке и крякнул: "А ничаво хранцужка-от! Мадмазель, же… вуа… в общем, я - Осип, - и он ткнул себя пальцем в грудь. - По-вашему, по-хранцузскому, енто будет… э-э-э… Жозеф."
Астахов демонически захохотал басом. Он буквально выкорчевывал из себя смех, хотя в эти дни он менее, чем когда-либо, был расположен веселиться: земля буквально выскальзывала из-под ног как по соображениям перманентного пьянства, так и по иным причинам, перед глазами ходили бледные лица, пожар гарпагинского дома и посейчас лихорадочным румянцем жег щеки и ватно набухал в коленях. А в ушах словно кто-то включил музыку. Нет, не "Судьба стучится в дверь". В ушах кто-то пел надрывно и чеканно, рубя слова на слоги, как мясник рубит тушу: "Вре-ме-ни сов-сем в обрез// а я опять спе-шу на Пер-Лашез!"
Пер-Лашез - Пер-Лашезом, но даже во время похорон Астахову и Осипу пришлось переволноваться, потому что на кладбище Иван Саныч чувствовал на своей спине чей-то пристальный тяжелый взгляд и постоянно оглядывался, стремясь определить, действительно ли это взгляд или же уже крестик прицела киллера. Он даже сказал Осипу, что его глючит и что такими темпами у него разовьется мания преследования, а Осип авторитетно заявил, что ничего страшного и что у него самого - то же самое.
И потом был черный человек.
Оба они, и Осип, и Иван Александрович, успели несколько раз заметить какого-то человечка в черном, который, находясь на некотором расстоянии от них, делал вид, что склонился над какой-то могилой, а на самом деле пристально наблюдал за тем, как священник, специально вызванный из парижского православного собора Св. Александра Невского, отпевает покойного и гроб с телом Степана Семеновича Гарпагина опускают в могилу.
Осип указал на этого человека Ивану Санычу, и они даже попытались настигнуть его, когда удостоверились, что он действительно наблюдает за ними. Они по-козлиному запрыгали по могилам, по пути скривив какую-то ограду и повалив молодую сосенку, но тем не менее ничего хорошего из этого не вышло: человек в черном скрылся. Бесследно исчез, как будто его и не было.
- Наверно, это был дьявол, - злобно предположил Иван Саныч. - Хотя, верно, этот дьявол - посланец от благородного месье Жодле, не иначе.
- Дьявол от благородного месье Жодле? - ухмыльнулся Осип Моржов. - Да нет… по сравнению с месье Жодле сам дьявол - благородный господин.