- Енто ты верно сказал, Саныч - не всякий! - важно заметил Осип. - Я-то на ентом собаку съел. И щипачом был, и хазушником, квартиры, стало быть, "бомбил". Только енто давно было. И то, кто у нас в квартире был, может, тоже когда-то шарился по домушничеству. А теперь, может, приличный человек. В Париже живет. Русский.
- Почему ты думаешь, что он русский?
- А как же иначе? Хранцуз бы в нашей жизни сумасшедшей потерялся. Видишь, Жодле, хоть он и по-нашенски лучче меня грит, все равно с собой Магомадова, как поводыря, таскает. И все равно прокололси, как болван, даже с Магомадовым - наткнулся на тебя, как турка на кол. Тогда, в тувалете самолетном.
- Я же просил тебя!.. - вспыхнул Иван.
- Ладно, не пузырься, Саныч, - примирительно сказал Осип. - Не до тово сейчас, чтобы нам, стало быть, ссориться по глупству. Нам нужно мозгами раскинуть, пока их за нас кто-нибудь не раскинул. По асхвальту. Я так думаю, что в самом деле - русский.
- И знаешь… - вдруг подхватил Иван Саныч, - почему-то приходит одно имя на ум. Может, я вру, но что-то мне подсказывает - не могло быть таких совпадений. Слишком все одно в одно входит. Ждал нас в аэропорту… подвозил Настю до дома Гарпагина… делал вид, что никак не может хакнуть пассворды того диска. Не может так быть. Почему-то мне кажется, что это вполне может быть…
- Ансельм?…
- Ансельм.
- Почему-то я также подумал. Он мне сразу не тово… больно сладко пел. А сам, верно, на Гарпагина большой зуб имел.
- Что тут гадать…
- Да, гадать тяжело. Закрутилося все… как в ентом… в дидиктиве натуральном.
- Знаешь что, Осип, - вдруг проговорил Иван Саныч, - мне тут мысли пришла. Вот какая: давай-ка бросим все это гнилое дело.
- Чаво? Бросим? Тоись?
- Вот тебе и "тоись"! Черт с ним, с наследством! Сломим мы башку! - Ваня говорил быстро, изо рта его летели крошки, на посеревшей нижней губе налип кусочек жареного мяса. - Ансельм не Ансельм, Жодле не Жодле, да еще Маг сбоку припеку… но кто-то нам противостоит, кто гораздо сильнее и могущественнее нас. Уничтожил всю гарпагинскую семейку - и нас сожрет, не подавится.
- Нну? - проговорил Осип. - А что же ты предлагаешь делать?
- Бросить все! Уехать!!
- Куды?
- Куда-нибудь подальше, чтобы даже не помнить об этих Жодле, Магомадовых, Гарпагиных, Рыбаках, Карасюках и прочей дряни! Подальше отсюда!!
- Подальше? - задумчиво переспросил Осип. - Нет, Саныч, подальше не пойдет. К тому же ты не знаешь тех, с кем мы сейчас говорили.
- А ты знаешь, что ли?
- Немного. Одного я узнал. Тот, который сидел дальше всех от нас. Саша его зовут. Как твоего батю. Фамилию не помню, погоняло Флагман. Помню, он лет десять назад по беспределу работал. Его пол-Питера боялось. А сейчас, гляди-ка, остепенился. Вот только все, с кем он рамсует, до сих пор куда-то исчезают. А мы у него уже в долгу. Даже если эти волки… то есть - акулы… даже если они ничаво делать-от не будут.
- …Подальше! - эхом повторил Иван.
- Подальше? Подальше я уже был. На Нижней Индигирке, на Колыме, в Тобольской колонии. Так что на енто я пойтить не могу. Если хочешь, ты можешь на все забить. Ладно. Пусть так будет. Но у меня другого пути нет. Мне пятьдесят пять лет, Саныч. Из них я ни года, ни месяца не прожил как человек. Был только один день - когда было обручение в ратуше с Лизаветой, пусть я был под чужим именем, под чужой личиной, в этом черном костюме, который в первый раз в жизни сидел на мне не как мешок на пугале… и пусть непонятно откуда все это взялося, свалилося, как снег на голову! - Глаза Осипа сверкнули, в этот момент он мог показаться даже красивым, а его обычно корявая, сбивчивая отрывистая речь приобрела плавное, даже вдохновенное звучание. - Это только один шанс, Ваня, - грустно сказал он, наливая себе водки. - Только один, и больше он никогда не дается. Я больше не буду жить как скот. Просто не хочу. Хватит, досыта набарахтался в дерьме. По самый по краешек. Надоело быть дураком. Надоело называть все свое окружение либо корешами, либо гражданином начальником. "Ты начальник, я дурак". Лучше подохнуть, чем самому… слышишь, самому?… отдать свои шансы на настоящую, новую жизнь.
- Да ты прямо Цицерон, - с тяжелым презрением произнес Иван Саныч, но было непонятно, к кому он испытывает это презрение - к Осипу или к самому себе, потому что все-таки чувствовалось: слова Моржова произвели на него довольно сильное впечатление. - Значит, будешь гнуть свою линию?
- Буду-от гнуть.
Иван Саныч шарахнул по столу так, что на пол упало два блюдца и бокал с так и не допитым виски со льдом:
- А, черрт! В первый раз в жизни красиво сказал, Осип Савельевич! Внушает!
- То-то и оно, - отозвался Осип, мигом теряя "цицероновский" налет. - Чаво ж.
Приблизился официант и вкрадчивым ехидным голосом сказал, чуть-чуть заикаясь:
- П-посудку бьете? П-придется заплатить.
- Сколько? - боевито-задорно спросил Иван Саныч.
- За б-бокал - с-сорок рублей, за б-блюдца - по тридцать пять.
- Вот за этот бокал? За эти блюдца?
- А вы как х-хотели? Два по т-тридцать пять и сорок. С вас сто д-десять рублей.
Ваня аж привстал:
- За бокал? Вот за этот б-бы-бокал, в который постоянно пускают слюни синеморы и который ты мне подсунул, чтобы я его и разбил? Да этот стакан не стоит даже прыща на твоей тощей заднице! Кстати, у нее такой же запор, как у твоего рта? (Официант запыхтел, пытаясь что-то сказать, но от ярости его природная склонность к заиканию только усилилась; от стены отделился охранник; Осип дернул Ивана Саныча за рукав, но тот не унимался.) Сорок рублей! Ишь ты! А блюдца? Эти миски для шелудивого б-бобика? По тридцать пять! (Официант пыхтел все громче, но никак не мог выговорить и слова.) Да если мне захотелось побить посуды, даже если на семьдесят с п-половиной миллионов франков, так, значится, я должен выслушивать твои идиотские прейскуранты и н-н-н-нотации!! Осип, зы-зы-заплати ему!
Осип расплатился по счету и за разбитые блюдца и бокал, и Иван Саныч, продолжая распространять ругательства в адрес давно онемевшего от такого красноречия официанта, выкатился из заведения.
- И чаво енто ты, Саныч? - спросил у него на улице Моржов. - Чаво ты напустился на этого несчастного оффицьянта?
- Просто я подумал, что есть на свете еще более жалкие люди, чем я, - неожиданно серьезно ответил Астахов. - Так что ты прав: будем играть дальше.
* * *
"Черный" человек уже не был черным. Тот легкий черный пиджак и темные летние брюки, в которых он был на парижском кладбище и у кассы аэропорта Шарль де Голль, оказались непригодны в создавшихся условиях питерского лета. А июль в Санкт-Петербурге выдался холодным, холодным даже для сырой и капризной северной столицы России, и даже верхушка лета - конец второй декады июля - не могла поднять столбик термометра выше, чем до семнадцати-восемнадцати градусов, а ночью столбики по всему городу беспомощно падали и рьяно стыли на цифре 10.
Черный человек поменял свою черную одежду и стал серым человеком.
Теперь на нем был легкий серый плащ, выцветшая джинсовая рубаха и невзрачные серые брюки. Туфли, до недавнего времени бывшие черными, теперь умылись раскисшей питерской грязью и впали в основной тон их владельца.
Черный человек находился в тревоге и недоумении. Эти двое явно что-то замышляли. Никто просто так по собственной воле не поедет к вору в законе Рыбаку, в свое время славящемуся своей нарочитой интеллигентностью и начитанностью вкупе с византийским коварством и изощренной жестокостью, которые традиционно не присущи ворам-щипачам.
Черный человек освежил свое знакомство с Рыбаком. В свое время тот работал на КГБ, чего в уголовном мире не знал никто. Иначе с Рыбака немедленно содрали бы воровскую корону, а самого отправили бы на корм… ну конечно, рыбам. Черный человек хорошо знал биографию Рыбака, и его страшно насторожило, что Осип и Иван Саныч направились именно к этому старому продажному негодяю.
…Черный человек не хотел уезжать из Парижа и ломать уклад своей жизни. Это было страшно тяжело. Но это было необходимо.
Потому что, как видно, его решили использовать как разменную фигуру в какой-то большой безобразной игре. Большая игра, большие люди. Он понял, что его старая жизнь безвозвратно закончилась, только после того, как после его удара - удара, который он не хотел наносить, а когда наносил, еще не подозревал, что в его организме осталось столько сил, чтобы одним взмахом размозжить голову сильному и здоровому мужчине, каковым являлся Жак.
Потом эти два взрыва… гибель Николя, пожар в доме в Сен-Дени. Жуть и мрак. И явная причастность к тому и Жодле с Магомадовым, и Осипа с Астаховым, чьи фигуры никак не укладывались в мозгу черного человека. Эти двое - Моржов и Астахов - казались и смешными, и зловещими, и беззащитными, и опасными, и - вот уж что несомненно! - прекрасными актерами. Следователи Генпрокуратуры… быть может, вряд ли это так. Но все же визит их не случаен.
Но он, старый лис, не даст так просто себя уничтожить. Так просто вычеркнуть из игры. Он слишком опытен и искушен в этой жизни, чтобы сдаться.
Все будет хорошо.
Но с тех пор, как он обнаружил в себе огарки молодости и подумал, что еще может показать всем своим недругам, куда удаляется семейство ракообразных в зимний сезон, - с тех пор многое не изменилось. Например, он открыл, что решить снова стать суперменом - это еще не значит избавиться от ревматизма, коньюнктивита и повышенной потливости ног.
Черный человек глянул вслед выходящим из кабака Осипу и Ивану Санычу и вспомнил, что вот так же недавно он смотрел им вслед - и это кончилось плохо.
Черный человек вспоминал:
…дверь сельского отделения милиции была приоткрыта, и оттуда раздавался громыхающий пьяный бас сержанта со смешной рыбьей фамилией Карасюк. Потом дверь отворилась, и вышли все они - Осип, Астахов и Рыбак. Осип заговорил что-то о ночевке, и черный человек, стоявший за стволом старого тополя, подумал, что будет нехорошо, если они останутся ночевать у Рыбушкина.
К счастью, вор в законе отказал. Не тот он человек, чтобы оставлять в своем доме чужих. Осип и Астахов ушли, а Рыбак остался у дома, за столиком в палисаднике, и снова налил себе самогону. Черный человек смотрел на Валентина Самсоныча и думал, что тоже хочет выпить. Хотя в Париже к алкоголю никогда не тянуло.
До того, как он не встретился с этими - Осипом и Иваном Александровичем.
Черный человек решился и вытянул свое тело из-за поленницы, за которой он притаился.
- Здорово, Рыбушкин.
Тот медленно поднял на него чуть тронутые мутной хмельной поволокой глаза (надо же, а столько уже выпил!) и проговорил:
- Ты кто?
- Мефистофель, - пошутил черный человек, присаживаясь за столик с Рыбушкиным. - Ладно, шутка юмора. Что у тебя делали эти двое?
- А тебе-то какое дело? - Мутная поволока стремительно улетучивалась, заменяясь холодным стальным блеском. - Ты вообще кто такой?
- Да так, знаешь ли, Рыбак… водили мы с тобой знакомство, когда ты работал на Ленинградский КГБ. Было ведь дело, а?
- Я тебя узнаю, - быстро проговорил Валентин Самсонович, - ты…
- А вот не обойдемся без имен, что ли? - перебил его собеседник.
- А чего у тебя акцент-то? Откуда приехал? Из Вашингтона? Из Нью-Йорка? Из Лондона?
- Из без игры в города тоже обойдемся. С кем ты свел этих двоих?
- С братвой, - мутно ответил Рыбак.
- Они ищут Жодле и Магомадова?
- Вот видишь, ты сам все знаешь, а меня еще и спрашиваешь.
- Мне тоже нужны эти люди. Скажи мне, с кем ты свел этих следаков Генпрокуратуры?
- Каких следаков? - искренне удивился Валентин Самсонович. - Осип-то Моржов - следак Генпрокуратуры? Да ты на его рожу посмотри, какой из него следак! А Ваня Астахов, сын того Астахова, с которым…
- Да молчи ты! - перебил его черный человек. - Ты, Рыбушкин, стал не по профилю болтлив. Болтовня людей твоей квалификации никогда до добра не доводила. Раньше ты на треп был достаточно скуп, так что, верно, оставление всех дел пошло тебе не на пользу. Ладно, Рыбушкин. Ты должен мне помочь. По старому знакомству.
При словосочетании "старое знакомство" недобрая улыбка скользнула по тонким губам незнакомца. Вероятно, примерно так же улыбался бравый солдат Швейк лицам венгерской национальности перед избиением последних при помощи сапера Водички.
- Я никому ничего не должен, ты, гость из оттудова, - резко выговорил Рыбушкин. - Понятно тебе, нет? Я никому никогда не был должен, кроме отца с матерью и господа Бога. Понятно?
- Старая песенка, Рыбак, - снова улыбнулся визитер из Парижа, - примерно то же самое ты говорил, когда тебя приплющили ребята из Пятнадцатого управления Минобороны, которым упорно не нравилось, что вор в законе работает на комитетчиков, на нас. Или не из Пятнадцатого?…
- А ты все свои гэбэшные замашки бросить не можешь? Думаешь, что меня можно трамбовать, как… могилу? Чего тебе от меня надо?
- Да ничего особенного. Просто поговорить с тобой, Рыбак, о…
Ничего более черный человек сказать не успел. Рыбушкин, который хоть и не выглядел пьяным, но тем не менее таковым являлся и отчета в своих действиях не отдавал, внезапно подскочил на месте и выбросил вперед руку, из которой тусклой молнией высверкнуло что-то металлическое, быстрое.
Нож. Острый самодельный нож, который использовался Рыбаком как столовый.
Если бы гость из Парижа был чуть менее быстрым, но вне всякого сомнения, нож вошел ему в сердце. Но он успел уклониться, и нож вонзился в корявый ствол яблони и задрожал от обиды, что ему не привелось отведать чего-то более теплого, мягкого и свежего.
- Ах ты сука! - воскликнул черный человек, мгновенно теряя хладнокровие. - Ну, Рыбушкин!..
И он ударил его через стол в грудь, так, что Рыбак не удержался на ногах и упал назад. Раздался противный мясной хруст, хрип, вскинулись ноги, сметая со стола стакан и бутыль - и черный человек увидел, что Валентин Самсонович распростерся на решетке палисадника, как будто нарочно тут поставленной.
Последняя судорога тронула члены невезучего самогонщика, и сержант Карасюк со старшиной Гуркиным навеки лишились ценного поставщика вожделенного зелья.
- Черррт! - пробормотал экс-"черный" человек, окончательно становясь серым - то есть не только в одежде, но и в лице. - Снова… снова Жак!..
(Верно, он вспомнил, что Дюгарри, верно, умер не менее нелепо и случайно.)
- Наверно, ни один вор в законе, даже отошедший от дел, не умирал так нелепо, - пробормотал он. - Черт побери… а я опять опростоволосился. Старею. Старею…
Он поспешными шагами направился к калитке и тут, к собственному ужасу, столкнулся с человеком в милицейской форме.
Первым побуждением было поднять руку и вырубить мента апперкотом, который, помнится, так хорошо удавался ему в молодости… но он вспомнил, что только что по чистой случайности убил человека. Как - точно так же, не желая убивать - убил еще одного человека… ветреной парижской ночью, в подвале, в скрещении теней, порожденных тусклой лампочкой и выползающим из углов мраком.
К тому же убийца увидел, что мент совершенно, просто-таки хрестоматийно пьян. Фуражка его съехала на ухо, на форме расплылось пятно, отдающее дешевыми консервами.
- Че, поди за само…гонтом пы-риходил? - гаркнул на него сержант Карасюк (да и кто это мог еще быть). - Все-е-е вы… такие!!
Он пошатнулся и, придержавши черного человека за плечо, вдруг наклонился к уху того и зашептал:
- Да ты не бурей, брат. Это я так… ик!.. для видимости. Ту-та оно, знаешь… надо ж закон собля… блядать. А то оно ж вот как… м-м-м… это… а что, Валентин Самсоныч спит, что ли?
- Спит, - быстро ответил гость из Парижа и хотел было пройти мимо Карасюка, но тут наткнулся на второго мента, приземистого, феноменально кривоногого и пузатого. На черного человека глянули мутные рачьи глазки, и старшина Гуркин рявкнул:
- Нарррушаете общественный порядок?
- Да нет… - растерянно выговорил тот. Он давно отвык от нравов российских ментов, да еще из сельской местности, так что откровенно оторопел. - Я, знаете…
- Зы-наем! Ты самогон пьешь! А вот заберем тебя за сопротивление при исполнении… исполнении… - Гуркин бултыхнул подбородком, а потом окликнул сержанта, ушедшего ближе к дому Рыбушкина:
- Ты чего там исполнял си-водни на балалайке? Р-рап…содю?
Но Карасюк не отвечал. Он уже стоял над трупом Рыбака, и его глаза выехали из орбит не хуже зыркалок Гуркина. Пролепетал:
- Сам-соныч? Ты это… ты чего… ты как же так, Валентин Самсоныч? Гуркин, хватай того!! - вдруг заорал он, оборачиваясь к калитке.
Черный человек оттолкнул старшину от выхода и рванул на себя калитку так, что та не удержалась на ветхих петлях и отлетела. Парижанин едва удержался на ногах и попятился, а потом, навернувшись через свалившегося от его толчка Гуркина, ткнулся спиной в тропинку.
А сбитая ногами до твердости железа земля в деревне под Питером - это вам не пуховый оранжейный газон где-нибудь на Марсовом поле или садах Трокадеро. Упадешь - мало не покажется, что и привелось испытать черному человеку. Но это было только начало его злоключений: на него по-жабьи взгромоздился сверху Гуркин, и булькающее отвислое брюхо стража законности ударило по ребрам убийцы и показало черному человеку небо в овчинку.
- О-о!!
- Держи его, не выпускай, старшина! - заорал Карасюк и, поспешно схватив со стола бутыль с самогоном, плеснул в стакан и засосал его содержимое одним могучим глотком. - Де-ержи, он Валентин Самсоныча замочил!!
Черный человек тщетно пытался вылезти из-под не в меру мясного Гуркина. Очевидно, гостя из Франции оглушило при падении, и он никак не мог прийти в себя.
И совсем пропащим было бы его дело, если бы не Карасюк, который, будучи оглоушен только что выпитым самогоном по самое "не могу", подлетел к корчащимся на земле мужикам и со всего размаху пнул по голове черного человека своим чудовищным кедом, к которому налипло по меньшей мере полпуда черной, жирной, с усиками травинок грязи.
Ошметки полетел во все стороны.
- У-у-у! - взвыл кто-то под ногой Карасюка, и бравый сержант, получив аппетитный тычок в голень, потерял равновесие и кувыркнулся на землю, смачно приплющив барахтающихся на тропе Гуркина и почти что задержанного им человека. Клубок человеческих тел покатился к проему калитки, со всего размаху врезался в ствол молоденькой яблони и, сломав его, накрылся раскидистой зеленой кроной.
Из-под зеленого "навеса" слышались пыхтение, нечленораздельное мычание, обрывочная ругань - а когда сломанное деревце наконец отлетело в сторону, но открылась картина, достойная кисти Репина, написавшего "Иван Грозный убивает своего сына": сержант Карасюк, пыхтя, багровея и разбрызгивая слюну и ругань, метелил тщетно закрывающего свое лицо задержанного. Смачные удары один за другим попадали в цель, и когда задержанный перестал закрывать лицо и, по всей видимости, вырубился, бравый сержант Карасюк увидел, кого он задержал.
Задержанным оказался старшина Гуркин, державший в зубах ободранную яблоневую ветку. Один глаз его заплыл, нос смотрел вбок, с синеватого подбородка сочилась темная струйка крови.
Карасюк выпучил глаза и выдохнул:
- Да ну… старшина?!