"Неустановленное" лицо вскоре стало вполне установленным. Лина Артемова, чертежница одного московского института, подтвердила, что вместе с Березкиным она ездила на дачу к Таманскому и что медальоны на стене, хоть и мельком, видела своими глазами. Вечер она провела в другой комнате, но Березкин часто отлучался, оставляя ее в печальном одиночестве разглядывать потрепанные журналы десятилетней давности, и тогда из комнаты, где висят медальоны, она слышала "подозрительный шум".
Это, видимо, почиталось уликой. О юстиция, юстиция, что, бедняжка, с тобою творилось?!
На обратном пути в Москву у Березкина не было ни сумки, ни чемодана - честно отмечена в протоколе допроса Артемовой и эта деталь. Но ведь медальоны вполне могли уместиться в карманах…
И еще было несколько разных улик. На ящике секретера, где хранилась самая ценная из всей коллекции миниатюра, отыскали-таки след руки Березкина. В его квартире никаких медальонов не оказалось, но зато нашли изогнутый золоченый кусочек металла - он вполне мог быть обломком старинной оправы.
Мог быть, но был ли?
Улики не впечатляли, впечатляла скорее личность героя. Недоучка и дилетант, нахватавшийся поверхностных знаний, достаточных для того, чтобы пустить пыль в глаза простофилям, лентяй, способный к работе, но ее ненавидящий, чуждый каких бы то ни было навыков к систематическому труду, но вовсе не чуждый праздной гульбы за чужой счет, он вполне мог пополнить скудеющий свой кошелек не самым почтенным способом. И при этом утешить себя, что моральное право за ним.
Так я размышлял, подводя итоги своим наблюдениям, все больше и больше проникаясь верой в конечную правоту обвинения. Но вовремя устыдился: кто меня, собственно, уполномочил выносить Березкину приговор?
- Решитесь ли вы, товарищи судьи, - сказал я в защитительной речи, - на обвинительный приговор, располагая столь скудной для этого базой? Что представило нам обвинение? Несколько более чем сомнительных косвенных улик, которые при самом усердном старании никак не могут замкнуться в нерасторжимую цепь. - Я бросил взгляд на Березкина: ироническая улыбка не сходила с его лица. - Пропажа медальонов обнаружена после приезда Березкина. Это, пожалуй, доказано и споров не вызывает. Но ведь "после" не значит "поэтому" - старое правило логики, известное еще древним римлянам. Не будем от него отказываться, оно ни разу никем не подвергалось сомнению. Артемова слышала шум в комнате - поверим Артемовой, зачем ей лгать? Но почему непременно этот шум означал: идет воровство? Вообще, в принципе, медальоны могли, разумеется, поместиться в карманах. Но где доказательства, что они реально поместились в карманах Березкина? И точно в то утро, когда Артемова и Березкин возвращались в Москву? Отпечатки пальцев на секретере оставлены подсудимым, - раз экспертиза на этом настаивает, значит, так оно и есть. Ну, и что же из этого следует? К секретеру он прикасался не десятки, а сотни раз. Кто установит теперь дату именно этого отпечатка? Да, ключ был у Березкина, но не только у него - еще и у сторожа. Наконец, ключ могли украсть, заказать такой же, а потом незаметно вернуть. Или просто сделать с него слепок. Что ни улика, то сомнения и вопросы. Значит, улик попросту нет. Ни одной!
Потом друзья упрекнули меня: по неписаным правилам адвокатской этики нельзя защищать одного, топя другого. Иначе говоря, спасай Березкина, но тень на сторожа не бросай.
Разумеется, разумеется, обвинять я не вправе. Не мое это дело. Не мой долг. Негоже браться защитнику за чужую роль. Но, предлагая проверить разные версии, кого я, в сущности, обвиняю? По-моему, никого. Я лишь хочу добраться до истины. И показать, что версия, казавшаяся следствию самой реальной, вероятна не более, чем много других.
Вот почему я сказал тогда судьям:
- Против сторожа улик собрано не меньше, чем против Березкина. Почему из числа заподозренных исключена, к примеру, Артемова? А главное, где медальоны? Надо искать.
С этим суд согласился. Дело возвратили доследовать, а Березкина освободили: суд не посмел оставить его под стражей при столь сомнительных уликах.
Мы вышли на улицу: Березкин в обнимку с Таманским и я рядом с ними, радуясь их союзу, их вере друг в друга.
Березкин сухо пожал мою руку:
- Возможно, я пересмотрю свое отношение к вашей науке…
В метро, возвращаясь с процесса, я увидел прокурора. Подошел.
- Поздравляю с успехом, - сказал прокурор. - Хотя у меня нет ни малейших сомнений: украл медальоны Березкин. Приговор мы опротестуем, можете не сомневаться.
- Вы располагаете не известными нам доказательствами?
- Вам мало тех, что есть? Допустим, найдутся еще два, три или пять. Где гарантия, что защита не скажет: подавай десять?
- Дело не в количестве, - напомнил я, - а в том, замкнулась ли цепь.
Он горячо возразил:
- Да, любая улика против Березкина кажется случайной. Но разве, взятые вместе, они не впечатляют? Не может же быть столько случайностей сразу… И потом - есть еще профессиональное чутье. Интуиция, основанная на опыте. Неужели интуиция вам ничего не подсказывает?
Я верю в опыт. В интуицию - тоже. Без нее следователь не творец, а ремесленник. Да и только ли следователь? Но я очень боюсь, когда интуиция подменяет улики, когда ссылаются на чутье, проницательность, уверенность, опыт - на эти прекрасные качества, о которых вспоминают как раз тогда, когда не хватает серьезных улик.
- Тяжелое дело, - глубокомысленно произнес прокурор, обласкав меня сочувственным взглядом. Дело Березкина действительно было нелегким, но прокурор, так мне показалось, имел в виду что-то другое. Я не ошибся. - Улики уликами, но защищать такого… - У него явно вертелось на языке крутое словечко. Он все же сдержался. - Пренеприятнейший тип! Я вам не завидую.
Что верно, то верно: тип не из самых приятных. И какой из этого вывод? Упаси Боже, если в суде эмоции возобладают над разумом. Сколько их, милых и обаятельных, оказалось среди мздоимцев и казнокрадов, разворовывавших страну! И тогда, и потом…Неужели манера держаться, умение подать себя избавят их от заслуженной кары? И напротив: несимпатичный, недобрый, плохой человек - неужели он будет наказан без доказательств?
Допускаю: Березкин - преступник. Весьма вероятно, не спорю. Но - вероятно! А осудить можно, если - бесспорно. Только тогда.
Протест прокурора был отклонен - следствие началось заново, и оно не теряло надежды. Теперь тучи стали сгущаться уже над двумя головами: к Березкину пристегнули и сторожа.
Еще при первом обыске нашли у него икону из коллекции Таманского. И уникальный самоварчик ручной работы, которому, как сказал эксперт, место в хорошем музее. Отец Таманского подобрал его во время войны под развалинами какого-то дома, пострадавшего от бомбежки, вылечил, а потом зашвырнул в чулан: самовары были не по его части, и кратковременная, как оказалось, мода на них тогда еще не пришла. Сын не вел счета отцовскому добру: не заметил даже, как исчезла икона, пропал самовар.
Сторож повинился: втайне от мужа подарила ему реликвии эти Ольга Петровна, жена Таманского-младшего. Соблазн был велик, отказаться сил не нашлось. Да и с чего бы отказываться? Ведь сторож годами служил этой семье! Верой и правдой…
Зря ссылался он на Ольгу Петровну! Та отвергла его показания. Категорически - с возмущением неподдельным.
И то правда - с какой стати, пока была женою Таманского, тайком дарить сторожу такое богатство? А уж коли все-таки подарила, зачем отрицать?
Но раз сторож, от которого не было ни тайн, ни запоров, мог тайком взять икону и самовар, что мешало ему чуть погодя прихватить еще медальоны?
Ничто не мешало. И что из этого следует? Дело сплошь состояло из доводов: "так могло быть". А нужен один-единственный: "так было"…
Часами обсуждали Таманский и Березкин злосчастную эту историю. Вспоминали мельчайшие подробности, спорили - кто?! И вдруг Березкин вскрикнул - так поразила его внезапно пришедная мысль:
- Ты говоришь, что печка была теплой?
- Да, - подтвердил Таманский, - это я хорошо помню. Еще прежде чем мне бросилась в глаза пустота на стене, я подошел к печке погреться - мороз в тот день ударил жестокий.
Березкин засмеялся, пораженный счастливой уликой, которую неожиданно подарил ему друг:
- А я был на даче за четыре дня до этого, дата установлена точно. И тогда, наоборот, все развезло, мы с Линкой шлепали по лужам. Утром, когда спешили на электричку, печка уже остыла. Значит, последним на даче был не я, а старик. Но он это скрыл.
Теперь, пожалуй, Березкин мог вздохнуть свободно. И действительно, он пришел ко мне как-то с Таманским, развязно полез целоваться, шепча какие-то благодарности. Дело против него прекратили, Таманский просил меня добиваться, чтобы судили сторожа.
- Ни за что! - отрезал я. - Эта роль не для меня. И с чего вы взяли, что украл сторож? Улик против него не больше, чем против Березкина.
- Вот те раз! - возмутился Таманский. - А иконка? А самоварчик? А свидетели? И главное - ни одного убедительного довода в свою защиту.
Не буду же я с ним спорить! Или - еще того хлеще - объяснять азы: не обвиняемый должен доказывать свою невиновность, а обвинение - его вину. Впрочем, что взять с Таманского, если даже юристы блуждают в этой простейшей формуле, не в силах выбраться не то что из трех сосен - из двух!
Паша и Паша
Весной 1878 года Прасковья Качка, которую все звали Паша, недоучившись в гимназии, приехала в Москву вместе с отчимом из деревни под Тулой, намереваясь поступить на какие-нибудь женские курсы, и тут познакомилась с молодым человеком дворянского звания Брониславом Байрашевским, литовским поляком, который позже поселился в той же квартире, что и Паша: тогда уже появились в обеих столицах обладатели жилых помещений, по дешевке сдававшихся небогатым студентам.
Паше еще не исполнилось и семнадцати, Бронислав был на год старше и метил в полноправные студенты, собираясь посвятить себя медицинскому поприщу. Поступление в московский институт почему-то не состоялось. Тогда он решил попробовать счастья в Петербурге и стать студентом тамошней Медицинской академии. Без памяти влюбившись в него, Паша Качка рассталась с куда-то отбывшим отчимом и, не раздумывая ни минуты, отправилась вслед за своим избранником.
Летом 1959 года Полина Горбик, которую все звали Паша, обладая не только аттестатом зрелости, но и серебряной медалью к нему, приехала в Ленинград из псковской деревни, намереваясь поступить в театральный институт. У знакомых, которые ее на первых порах приютили, она познакомилась с кубанским казаком Колей Кукуйцевым - тот готовился держать экзамены на юридический факультет университета. Молодые люди сняли по крохотной комнатке у одной и той же хозяйки, ловившей своих постояльцев в институтских коридорах, где толпились провинциальные абитуриенты.
Этой Паше, в отличие от той, которая Качка, уже исполнилось все семнадцать, а Коля, отслужив в армии, успел еще на Кубани отпраздновать свои двадцать два. На экзаменах провалились оба, и оба же поспешили в Москву, где, по слухам, было легче пробиться в институты, страдавшие от недобора.
Паше Качке, до той поры, пока не приехала в Петербург, еще не удалось соблазнить стойкого дворянина, то есть довести до естественного финала свою неистовую влюбленность. Бронислав не позволял себе никаких вольностей, чем, как водится, лишь разжигал ее страсть.
Паша Горбик жила в иные времена, когда к подобным проблемам относились намного проще, не нуждаясь в каких-либо церемониях и сложных подходах, - ее любовь к Коле Кукуйцеву очень быстро обрела привычную форму, так что в Москву, в погоню за счастьем, отправилась пара, повязанная предельной близостью и общими планами на совместную жизнь.
Паша Качка и Бронислав Байрашевский, прибыв в Петербург, опять поселились в общей квартире, но в разных комнатах, а третью, там же, заняла Пашина подруга Ольга Пресецкая, которой тоже не повезло в Москве, и она возлагала надежды на больший успех в сиятельной северной столице. Паша познакомила Бронислава с Ольгой, и все трое зажили дружной коммуной, весело проводя сообща свободное время.
Паша Горбик и Коля Кукуйцев не без труда нашли в Москве комнату на двоих, куда их, невенчанных и без прописки, пустили с превеликим трудом и за большие деньги, которые платила она, что ее вовсе не угнетало: получалось, что Паша, бедная, чуть ли не нищая, уже содержала семью, хотя Коля не знал недостатка в деньгах и не раз намекал на большие - "ну, очень большие" - возможности своих родителей в зажиточной, хлебородной Кубани. Отец его был там какой-то заметной шишкой.
Любовь Паши Качки и Бронислава Байрашевского в Петербурге развивалась стремительно, достигнув той же осенью своего пика, а затем стала вдруг затухать, но только с его стороны, тогда как Паша, напротив, привязывалась к нему все сильней и сильней. Она поступила на университетские курсы, где училась бессистемно и беспорядочно, спустя рукава, целиком поглощенная своей любовью. Чем больше Бронислав от нее отдалялся, тем страсть ее проявлялась сильнее.
Паша Горбик в институт так и не поступила, но ее приняли в какую-то студию при областном драмтеатре, который стабильного помещения не имел и кочевал по разным райцентрам обширной Московской области. Зато Коля Кукуйцев стал очным студентом института землеустройства, который в Москве всегда считали отстойником для неудачников. К юриспруденции ни малейшего отношения этот институт не имел и однако же сулил в перспективе полноценный диплом. Сначала Коля считал институт лишь временным якорем, позволявшим ему осесть в Москве, перезимовать, а потом взять приступом юридический со второго захода. Но вдруг, невесть почему, стал относиться к учебе настолько ревностно, что иногда пропадал в институте до позднего вечера, не прельщаясь даже компанией смазливых подружек, которые теперь завелись у Паши и часто посещали их скромный, но вполне ухоженный уголок.
Бронислав Байрашевской после первой же ночи, названной им супружеской, клятвенно обещал Паше Качке жениться на ней, но исполнить свое обещание не спешил. Прошел всего лишь месяц-другой, и он, не особо стесняясь, стал оказывать знаки внимания Ольге, лучшей Пашиной подруге. Вскоре же, 26 февраля 1879 года, зачем-то (следствие так и не дозналось зачем) они оба, Ольга и Бронислав, отбыли в Москву, чтобы оттуда вдвоем отправиться в Вильну к его родителям и там обвенчаться, о чем Паша, конечно, не знала, но легко догадалась по обрывкам подслушанных фраз, перехваченным письмам, а главное - благодаря интуиции, которая у жестоко обиженной женщины часто становится особенно острой.
Нечто похожее случилось и с Пашей Горбик. Какое-то время она пребывала в неведении, но вскоре обратила внимание на два, ничем вроде бы не примечательных, факта. Каждый раз, возвращаясь из поездок театра по области, она находила дома неприбранные следы чужого присутствия. Зато каждый раз, когда Коля надолго задерживался в институте, а у нее собирались приятели и подружки, не хватало в компании и Кати Костырко, тоже провинциалки, провалившейся вместе с Пашей на экзаменах в театральный институт и нашедшей приют в какой-то конторе, - никак не оформленной (прописки-то нет!) курьерши и секретарши: ей выписывали зарплату на подставное лицо. Катя, однако, жила в довольстве собой и судьбой, проблем с деньгами явно не знала, зато знала цену своей красоте и имела кучу поклонников, которым - так она уверяла Пашу - давала от ворот поворот. Всем - до единого… Что-то Пашу кольнуло: может быть, все-таки поворот получали не все? А что, если хотя бы для одного она сделала исключение?
Повинуясь не холодному разуму, а горячему сердцу, Паша Качка, вслед за Брониславом, отправилась тоже в Москву. В тот же день, что и он, только другим поездом. Сняла комнатушку в захудалой гостинице (по тогдашней терминологии: "в номерах") и стала выслеживать изменившего ей соблазнителя, зная места, в которых тот мог бывать. Через несколько дней ее поиск завершился полным успехом: в меблированных комнатах, где жил их общий московский приятель Гортынский и где вечерами собирались студенты, Паша и Бронислав столкнулись лицом к лицу. Такого поступка он от Паши не ждал. Похоже, внезапность неожиданной встречи и сразу же возникшее желание одним ударом развязать запутанный узел побудили его не уклониться от разговора, а назвать все своими словами. Не давая никаких объяснений, он жестко и коротко известил вчерашнюю подругу, что Ольга - нет, Ольга Николаевна, это звучало неотвратимее и больнее! - находится тоже в Москве и что завтра они отбывают к его родителям, где намерены сочетаться законным браком.
Паша, с полным спокойствием выслушав его сообщение, продолжала участвовать, как ни в чем не бывало, в общей пирушке. Она замечательно пела романсы, аккомпанируя себе на гитаре, - была неизменной душой всех подобных компаний, - и на этот раз осталась самою собой, не испортив никому настроения. Ожидавший от нее совсем другой реакции, Бронислав сразу же успокоился, снял с себя напряжение и даже - вместе с другими - стал подпевать: очень славно все получалось, без скандалов и сцен, к полному для всех удовольствию.
Другая Паша, которая Горбик, не знала, где искать заблудшего Колю и куда-то пропавшую Катю, но выследить его городские маршруты труда не составило. Поздним вечером, когда он будто бы с энтузиазмом трудился в лаборатории над каким-то заданием, Паша пришла в институт, где не светилось почти ни одно окно. Дверь была заперта, внутрь ее не пустили. Она настаивала: "Прошу пропустить, муж - студент, работает над проектом, у меня для него срочное сообщение". Вахтерша в полемику не вступила, а сразу же привела ее в чувство: "Отродясь таких дур не видала".
Духом Паша не пала - все поняла, но с Колей стала еще нежнее, ни одним упреком его не задела, словно так и должен себя он вести, являясь домой ближе к ночи, а то и совсем не являясь ("остался у ребят в общаге - не тащиться же ночью в автобусе с двумя пересадками"). Однажды Коля провел вечер дома, в общей компании, и - надо же, какая случайность! - именно в этот вечер заглянула на огонек и Катя, сидела с Колей бок о бок: вместе с Пашей, на два голоса, они славно пели старинные песни, которые почему-то не растопили сердца их зловредных театральных экзаменаторов. Уже дня через два, незаметно следуя за своим неверным, Паша застукала место, где располагалась пресловутая "лаборатория" - комнатка в коммунальной квартире на Хорошевском шоссе, которую у старухи-пенсионерки снимал "вместе с женой" студент Николай Кукуйцев. Вот за это жилье он платил, действительно, сам. Папиными деньгами.