Как ни противен такой прагматизм, думаю, они были правы. Тем более, если в молве, связавшей имя певицы с высоким ее покровителем, была хоть какая-то, пусть даже малая, доля истины.
В лагере Васецкий провел все же не десять лет, а чуть меньше восьми. Едва Усатый отбросил копыта, он с прежней энергией стал забрасывать высшие инстанции суда и прокуратуры возмущенными письмами. И своего добился: реабилитирован был одним из первых, когда колесо кровавой Фемиды только-только еще завертелось в обратную сторону.
Добиться-то он добился - с одним, правда, маленьким "но"… Маленьким, зато таким характерным!
Политическое обвинение, в силу уж полной его нелепости, было с Васецкого снято, притом без особых хлопот. А вот "разбой" на нем так и повис. Вникать в детали никто не стал: "инстанции" были завалены тогда, в оттепельную эпоху, миллионами прошений о пересмотре дел, и психологические изыски, имеющие отношение к "обыкновенному криминалу", никого не интересовали. Тем более что, избавившись от обвинения в терроре, Васецкий оказался на свободе и даже смог вернуться домой, к матери, которая его дожидалась. Кстати, был он из Днепропетровска, где жить ему не возбранялось, и только время от времени наезжал в Москву, стараясь добиться полной реабилитации и возвращения орденов, которых его лишили.
Его дело в надзорных инстанциях вел адвокат из той же консультации, где работала мама, - Александр Вениаминович Залесский. От него мы позже узнали, что вышедший на свободу капитан третьего ранга пытался пробиться ко все еще процветавшей, блиставшей на сцене певице и, как водится, получил от ворот поворот. Домой к себе она его не пустила, к телефону ни разу не подошла, а когда он попробовал дождаться ее у служебного входа в театр, был задержан и препровожден в ближайшее милицейское отделение, где ему дали вполне разумный совет: избавиться, наконец, от мальчишества и не играть так глупо с судьбой.
Хотя высокий ее покровитель - подлинный или мнимый, это и до сих пор тайна за семью печатями, - уже пребывал не в Кремле, а поблизости, и вовсе не в том состоянии, когда мог бы ей чем-то помочь, связи, наверно, у певицы остались, и дразнить ее, притом без всякой надежды, не имело ни малейшего смысла. Вряд ли маленький милицейский чин, хотя бы по своему молодому возрасту, знал подробности ее биографии, но зато он знал о фаворе, в котором всегда пребывали звезды вокала, и быстро сообразил, чья в итоге возьмет, если Васецкий раздует скандал. Так что в его доброжелательности я не сомневаюсь. Встреча грабителя и жертвы не состоялась. Даже виртуальная, как сказали бы мы сейчас.
Васецкий, отчаявшись, видимо, быть хоть кем-то услышанным, оставил попытки достучаться до глухарей, очиститься до конца больше не пробовал, худо-бедно где-то устроился, пусть и с пятном в биографии. Понял, что нет никакого расчета тратить короткую, в общем-то, жизнь на то, чтобы лбом биться о стену. По слухам, дошедшим до меня окольным путем и скорее всего достоверным, умер он в самом конце семидесятых, так ничего и не добившись и, наверно, даже не зная, что осенью сорок пятого, хотя бы и безымянный, был на устах у московской элиты.
Зато певица прожила долгую, очень долгую и вполне благополучную жизнь. Никогда к тому злосчастному эпизоду не возвращалась. По крайней мере - вслух. И до самой старости носила норковое манто. То ли самое - этого я не знаю.
Почему бы и нет: норка - мех стойкий, при хорошем уходе годы ему не страшны.
Второе дыхание
- Да, я виновен, - говорит он и опускает глаза. Они у него синие-синие, а в сумерке тюремной комнаты для свиданий кажутся еще синее. - Признаюсь полностью.
- Это известно.
Мы сидим уже битый час, готовясь к завтрашнему процессу, но могли бы и не сидеть, потому что толку от нашей беседы нет никакого. Он занудливо повторяет: "виноват", "в деле все подробно описано", "что Кузина говорит, то и было", - тяготясь разговором и ничуть этого не скрывая.
- Мне, Саранцев, одно непонятно: вас вообще не тянет на волю?
- Почему? - Он настороженно всматривается в меня, пытаясь понять, какой подвох его ожидает. - Почему же не тянет?
- Если бы тянуло, вы помогли бы мне вас защищать. Найти узязвимые места обвинения… Опровергнуть улики…
Лицо его снова становится скучным.
- Чего там бороться?! Зряшное дело…
Зряшное дело - это он прав. Преступление - дикое. Главное - дерзкое. Редкое по цинизму…
Душный июньский вечер. Льет грозовой дождь, но и он не приносит прохлады. Женщина открывает настежь окно. Ложится спать. Сквозь дремоту ей слышится шум. Она открывает глаза и с ужасом видит на подоконнике чужого мужчину.
Ее крики напрасны: сильный ливень и толстые стены заглушают любой звук. Злоумышленник настигает ее, валит с ног, пытается овладеть. Но она не теряет присутствия духа, сопротивляется - яростно, в одиночку, почти без всякой надежды. И ей, наконец, удается его сломить: пьяный, утомившийся от борьбы, он засыпает. Тут же, в комнате, на кровати…
Так про это написано в обвинительном заключении и так же - в показаниях Саранцева. Они заканчиваются словами: "был сильно пьян, ничего не помню, заявление Кузиной подтверждаю".
Заявление было потом, а сначала - лишь крик: "Помогите!" Не ночной, заглушенный дождем и потому никем не услышанный, а утренний - на рассвете, когда, в халате и шлепанцах, она выскочила на улицу. Спотыкаясь, добежала до постового, утопив один шлепанец в дождевой луже: "Помогите! Скорей!"
Милиционер не заставил ее повторять - тотчас бросился вслед.
Она привела его на третий этаж четырехэтажного дома. Дрожащей рукой, с трудом попав хитроумным ключом в замочную скважину, открыла массивную, плотно обитую дверь. На цыпочках, боясь спугнуть преступника, провела в комнату.
Посреди кровати, одетый, в ботинках со следами засохшей грязи, спал молодой мужчина.
Милиционер постоял, посмотрел, оценил ситуацию. Потом подошел к телефону и вызвал конвой. И еще - неотложку: Кузину трясло, стакан с водой, который он принес из кухни, выпал из ее рук. В протоколе задержания отмечено: "Дать объяснения потерпевшая не может из-за сильного нервного срыва, в данный момент ей оказывается медицинская помощь. От общения с задержанным гражданином Саранцевым (паспорт найден в кармане пиджака и изъят) отказывается. Врач Поцелуйко Л. Е. возражает против дополнительных перегрузок, которые могут повлиять на состояние здоровья гражданки Кузиной. Последняя будет вызвана для дачи объяснений по согласованию с врачом, когда позволит здоровье".
Саранцев отрезвел часа через два. Долго не мог понять, где же он оказался. Отвечать на вопросы не пожелал. "Покажите заявление той, кого вы называете потерпевшей, - потребовал он. - А иначе ничего не скажу".
Следователь, который начал вести его дело, показывать не хотел: раньше времени не положено. Но потом все-таки показал, чтобы не топтаться на месте и делу скорее дать ход.
Заявление было коротким: "Прошу привлечь к ответственности неизвестного мне мужчину, который влез в мою квартиру через окно и напал на меня".
- Да, я кое-что вспомнил, - сказал следователю Саранцев, прочитав заявление. - Не все, но кое-что…
- Вот вам бумага - пишите. Только по-честному. - Следователь многозначительно на него посмотрел, сузив для пущей строгости все видящие и все понимающие глаза. - Это в ваших же интересах.
- В моих, - кивнул Саранцев. - Конечно, в моих. Дайте время для размышлений. Чтобы собраться с мыслями.
Какие мысли рождаются во время таких размышлений? Больше думаешь - уходишь дальше от истины.
Следователю был, видимо, симпатичен этот влипший в историю простодушный лопух, которому его авантюра неизбежно обойдется годами тюрьмы. Поэтому он от чистого сердца решил ему дать добрый совет.
- Собраться с мыслями? Это уже интересно. А есть ли что собирать? - Он был очень доволен шуткой. Дружески улыбнулся. И - опять же по-дружески - перешел внезапно на "ты". - Слушай, Саранцев, мысли ты соберешь потом. А сейчас выкладывай факты. Понял? Факты! Ври, но не завирайся. А то даже я тебе помочь ничем не смогу.
- Вы хотите мне помочь? - изумился Саранцев. - Почему?
- Слыхал пословицу? - вздохнул следователь, все больше проникаясь сочувствием к сидящему перед ним бедолаге. - Если помер, то это надолго, а если дурак, то - навсегда. - Он хитро прищурился, гордясь своей эрудицией. - Где они, мысли твои, раз так ничего и не понял? Жаль мне тебя, вот и все "почему". Жаль… Протри глаза - сколько кругом неохваченных! Любая на шее повиснет, только моргни. Не старик, не калека… А ты - в окно, пьяный, на третий этаж! К замужней… Зачем? Зачем?! Теперь приклеят на лоб десятку - будешь потеть. - Он снова вздохнул. - Садись и пиши. И не вешай лапшу на уши. Ни мне, ни себе.
"Собственноручное чистосердечное признание. Явка с повинной".
Первую фразу этого длинного заголовка Саранцев придумал сам. Вторую ему продиктовал - опять же от искреннего расположения, а не по какой-то другой причине, - сам следователь. Продиктовал и - оставил его одного. Чтобы не подсказывать. Не давить, - если проще сказать.
"У меня, почему точно не знаю, объяснить не могу, возможно, от водки, возникло желание забраться в чью-нибудь квартиру. Намерения обокрасть не было, а просто забраться. Никакой другой цели я не имел.
Вечер был теплый, душный, многие спят с открытыми окнами. И я выбрал одно открытое окно на третьем этаже, почему точно это, а не какое другое, объяснить не могу, скорее всего, под пьяную лавочку. Уточняю: я вообще-то не пью, разве что иногда выпиваю, но для такого дела принял пол-литра, точнее, для храбрости. Еще уточняю: дом выбрал потому, что он невысокий и стоит в глубине двора, мимо никто не ходит, тем более в дождь.
Я залез на чердак, оттуда на крышу, это было довольно трудно, ноги не слушались, голова кружилась, хотя страха не было.
Помню еще, что по мокрому скату крыши пришлось ползти на четвереньках, хотя вообще-то я очень плохо помню, как все было и что точно я делал.
Скорее всего, добравшись до водосточной трубы, я спустился по ней и нащупал карниз. Он был узкий и старый, штукатурка сыпалась под ногами, хотя я плохо что помню. Раза два или три мне казалось, что я падаю вместе с ней. Однако я шел, упорно двигаясь к цели, потому что отступать было уже некуда. Потом я наткнулся на распахнутую створку окна и за нее зацепился, чтобы не упасть. В комнате я увидел женщину, которая спала, подложив локоть под щеку.
Больше я ничего не помню и о том, что было дальше, рассказать не могу. Вероятно, я сразу заснул от усталости, а также от опьянения, которое для меня непривычно, поскольку я вообще не пью, только, как сказал, изредка выпиваю совсем немного.
Считаю, что показаниям гражданки Кузиной, с которыми меня ознакомил следователь, можно верить. Как она показывает, так все и было".
Следователь дважды перечитал это "собственноручное чистосердечное прзнание". Оно же - "явка с повинной".
- Я ведь, кажется, сказал… - В его голосе появился металл, и он снова перешел на официальный язык. - Мы ведь, вроде, договорились: изложите не мысли, а факты. И без лапши. Чистосердечное признание… - Уголки его губ иронично дрогнули. - Не вижу ни чистосердечия, ни признания…
- Почему? - не понял Саранцев.
- Потому что вы лезли в окно не затем, чтобы красть. А с другой, вполне конкретной целью.
- Зачем же, по-вашему, я лез?! - Впервые подследственный допустил грубость. Не в словах даже, а в тоне. Замкнулся и сник.
Следователя вдруг осенило: совсем неожиданно дело повернулось к нему еще одной стороной.
- Получается интересно, - задумчиво произнес он. - Значит, вы еще и красть собирались. Этого следствие не знало, а теперь будет знать. Спасибо за признание. Но лезли вы - хочу сказать: в основном - все-таки не за этим. Вы лезли, - продолжил он чуть ли не по слогам, - чтобы насиловать.
- Ну, знаете… - вскипел Саранцев. Ему с трудом удалось взять себя в руки. - Этого вы от меня не дождетесь. - Саранцев помедлил, собираясь с мыслями. - Точно вам говорю: никогда.
- Тем хуже для вас.
Хуже, впрочем, Саранцеву быть не могло.
Покушение на изнасилование - это обвинение с самого начала как было за ним, так и осталось. Теперь он навесил еще на себя покушение номер два: квартирная кража.
- Если дурак, то навсегда, - напомнил следователь прилипшую к нему шутку. - Понял? Отвечай: понял? - Снова на "ты", но уже без всякой симпатии. Скорее наоборот.
Из протокола осмотра места происшествия
"В доме номер 17/2 по ‹…› улице имеется чердак, откуда через окно есть выход на крышу… Водосточная труба пересекает декоративный карниз шириной 38 см, находящийся на уровне третьего этажа… Карниз проходит, в частности, под окнами квартиры номер 6, расположенной на третьем этаже ‹…›
Из справки домоуправления
"Гражданка Кузина Елена Владимировна и ее муж гражданин Кузин Владимир Юрьевич проживают по адресу: ‹…› улица, дом 17/2, квартира 6 ‹…›
Из заключения судебно-технической экспертизы
"Спуск человека по водосточной трубе ‹…› является технически осуществимым, равно как его выход на ‹…› карниз и передвижение по последнему ‹…›
Преодоление трудностей при передвижении и принятие мер безопасности в значительной мере зависит от индивидуальных особенностей конкретного человека, в частности, от возраста, состояния здоровья и прочих факторов ‹…› Возможные препятствия субъективного характера, как-то: нарушение балансировки, динамические деформации, страх высоты и пр. - в расчет экспертизой не принимались".
Нарушений балансировки (убейте меня, если я знаю, что это такое), динамических деформаций (звучит красиво, но непонятно), а тем паче страха высоты и прочего медики у Саранцева не обнаружили. И психических отклонений - тоже. Вроде бы для нормального человека достаточно странен тот способ, которым Саранцев решился проникнуть в чужое жилье. Экспертиза, однако, признала: никаких отклонений в психике. Разве что малоконтактен. Не желает говорить о своем деле. Но это вовсе не отклонение. Скорее наоборот: осознал то, что сделал, говорить о своем позоре стыдится.
Да и странности, если подумать, нет никакой. Не с наших позиций, конечно - с позиций преступника. Разве воры не лазают через окно? И разве только первый этаж подвластен их отважным набегам? Уголовная хроника полна такими историями. Никого они не удивляют. Возмущают - да. Но не удивляют.
Защита Саранцева была поручена мне. Это была именно защита по поручению - обязательная, гарантированная законом. Близких у Саранцева не оказалось - никто не искал для него адвоката, и выбор у нашей коллегии пал на меня, тогда еще совсем молодого и, стало быть, совсем не капризного. По возрасту и по статусу. Деньги за такую работу платили, мягко говоря, символические, охотников обычно не находилось, а привередничать мне еще было совсем не с руки.
Да, по правде говоря, не очень-то и хотелось. Я взялся за поручение с легким сердцем - особых хлопот оно не сулило: преступник сознался, раскаялся, впервые судим, у него отличное прошлое, а преступление не причинило тяжких последствий. Саранцев не мог, конечно, рассчитывать на оправдание, но на снисхождение - безусловно. Доказать это, добиться для него приговора помягче не составляло, пожалуй, большого труда. По крайней мере, так мне казалось.
- Вот и отлично, - вяло произносит Саранцев, когда я знакомлю его с планом защиты. - И, пожалуйста, без подробностей, без длинных речей. Сколько дадут, столько дадут. Я на вас в претензии не буду.
Он-то не будет, ну а я сам?.. У меня еще ни опыта, ни имени, ни того профессионального равнодушия, которое порождает многолетняя рутина. Зато навалом юного честолюбия. Хочется отличиться - хоть как-то. Заявить о себе.
Весь вечер хожу по пустынным улицам, проговаривая свою завтрашнюю речь. Саранцев просит не длинную. Длинной не может и быть. Сказать-то, в сущности, нечего. Эти просьбы о снисхождении - адвокатский конек, опыстылевшая банальность!.. Они ведь лежат на поверхности. Доступны любому. Большого ума не надо, чтобы их изложить. Характеристику раздобыл не я: ее приобщил к делу следователь, нарочито подчеркнув все доброе, что сказано там о подсудимом.
Дело и вправду простейшее, только вот роли в нем мне не оставлено никакой.
Ноги сами приводят меня в этот двор. Тот самый, в глубине которого укромно стоит злополучный дом о четырех этажах. Уютный московский дворик, точно сошедший с картины Поленова. Благодатный оазис среди городского шума и суеты.
Конец сентября, но почти по-летнему было тепло, заходящее солнце просвечивало через желтеющую, но все еще густую листву. В его лучах, отливая глянцем ладно пригнанных друг к другу латунных колен, броско выделялась водосточная труба. Не прогнившая, не превратившаяся в кучу ржавой трухи, до которой дотронься - и загремишь, нет, новенькая, словно только что из мастерской. Вполне способная выдержать тяжесть молодого и легкого тела.
И карниз не такой уж и узкий. Даже я, не то что Саранцев, мог бы, наверно, не слишком рискуя, спуститься с крыши по этой трубе и ступить на него.
Дверь на чердачную лестницу оказалась открытой. Я поднялся, свободно проник на чердак, где сушилось чье-то белье, выглянул в крохотное оконце. Солнечные лучи уже не проглядывали через листву, воздух вдруг посерел, но тоскливей не стало. Открывшийся сверху пейзаж располагал к созерцанию и покою. Если он и рождал какие-то ассоциации, то разве что о мирном чаепитии и неторопливой беседе.
Ну, а вдруг этот странный Саранцев все-таки невменяем? - думалось мне в чердачной пыли, над карнизом, который вел к раскрытому настежь окну. Если врачи попросту не разобрались. Как-то не вяжется его преступление с обликом - вынужден пользоваться тогдашней, советской терминологией - передовика производства, шофера первого класса, многолетнего члена месткома. С обликом человека, про которого все говорят, что он порядочен, честен и справедлив.
Но - с другой стороны… Какой же он невменяемый - при всех тех доблестях, которые я только что перечислил? Шофер без единой аварии, многократно испытанный медицинской комиссией, то есть психиатрами прежде всего. Неужели все ошибались? Впрочем, почему бы и нет?..
Водка могла его преобразить - это бесспорно. Особенно - сразу бутылка. Это ж надо решиться: шофер - и бутылка. Не шофер-забулдыга - настоящий шофер. Но допустим, допустим… Если бы после этого Саранцев подрался, отколол неожиданный номер - даже залез бы в карман или угнал чужую машину, я мог бы это как-то понять. Объяснить себе самому, что его побудило так поступить.
Но тут я просто теряюсь. Отказываюсь понять. Ночью, в ливень лезть на крышу незнакомого дома? Случайно приехать с другого конца Москвы? Из тысяч и тысяч домов облюбовать именно этот? Спускаться по скользкой трубе, рискуя свалиться и сломать себе шею? Потом балансировать на узком карнизе, не имея конкретной цели, не зная, останется ли открытым окно, которое он присмотрел еще на земле, что ждет его в комнате, удастся ли и как именно, - опять по карнизу или все-таки через дверь - выбраться назад?..
И еще такой очень важный вопрос: почему он напился? Что заставило этого трезвенника (из производственной характеристики: "За одиннадцать лет работы в автопарке Саранцев никогда не замечался употребляющим алкоголь") выпить сразу пол-литра? Да и где, интересно, он их пил?