Дома? Опрокинул бутылку наедине с самим собой и - чесать на другой конец города в поисках открытого настежь окна! Просто бред - смешнее нельзя и придумать…
В ресторане? Даже по тем временам это очень сомнительно: целую бутылку одиночному посетителю ставить тогда на стол остерегались, боясь милицейских придирок. Хорошо, допустим и это. Зачем в одиночку он пошел в ресторан? Какое горе залить? Был в компании? Но где они, эти люди, от которых он вдруг отвалился? Напился и - отвалился… Следствие выясняло и это, установив лишь одно: никакой компании привычных друзей у него не было. Если он чем и отличался, то разве что своим "нелюдимством".
Тогда, быть может, он пил в подворотне? Приехал сюда километров за двадцать, выпил и полез на чердак… Тоже смешно. Нет, просто абсурдно! Вот уж, действительно, бред. Концы с концами не сходятся. И вряд ли сойдутся.
Вопросов много. Ответов нет ни на один.
Сплошные загадки.
Процесс начинается в пустом зале - при закрытых дверях. Такие дела всегда слушают при закрытых. Чтобы спокойно и неторопливо, без любопытных глаз, доискаться до истины? Да нет, всего-навсего потому, что на языке закона "обстоятельства" таких дел затрагивают "интимные подробности жизни".
До истины, это вполне очевидно, никто докапываться не будет. Сам Саранцев склонен к этому меньше всего. Он спокойно сидит на скамье подсудимых, ко всему безучастный, и даже не смотрит в ту сторону, где, в гордом своем одиночестве, надменно щурится темноволосая женщина с узким ликом античной красавицы. Сиреневый ажурный платочек лежит у нее на коленях, и этим платочком она то и дело осторожно дотрагивается до своих пламенеющих щек.
- Саранцев, признаете себя виновным?
- Да, признаю.
- Желаете дать показания?
- Я уже все сказал.
- Значит, подтверждаете показания, которые вы дали на следствии?
- Полностью подтверждаю.
- Хотите их чем-нибудь дополнить?
- Нет, не хочу.
Он устало садится, не дожидаясь, когда судья ему разрешит. Мне почему-то хочется встретиться с ним глазами - вот сейчас, непременно сейчас, в эту минуту, сразу после того, как он дал свои показания. Если, конечно, несколько ничего не выражающих реплик можно назвать показаниями. Если их вообще хоть как-то можно назвать. Говорят, телепаты умеют вызвать напряжением воли взгляд того, кому направлен их волевой посыл. Но я, безусловно, не телепат. Воля явно не та: до Саранцева мой посыл не доходит.
Тем временем Кузина уже на трибуне. Повторяет то, что говорила на следствии: слово в слово, как записано в протоколе. Разве это не странно? Показания - не стихи, чтобы их учить наизусть. Для чего она, собственно, их заучила?
Я задаю этот глупый вопрос - судья тут же его снимает.
- Как вы можете, адвокат?! Насмешка над потерпевшей… Во время судебного заседания… Какая бестактность! Суд делает вам замечание с занесением в протокол.
И, действительно, как я могу? Мне вовсе не хочется над нею смеяться. Но в деле слишком уж много загадок. Кто же поможет их устранить? Саранцев явно не хочет. Кузина - и подавно. Может, вопрос, который судья посчитал бестактным, заставит ее разговориться?
Нет, не заставит. Она смотрит на меня серыми, злыми глазами - холодно и надменно.
- Я говорю то, что считаю нужным, - поясняет она, и в этой не слишком вежливой фразе мне чудится какой-то второй, тайный смысл.
И только Саранцев ко всему безучастен. Он вяло слушает, вяло отвечает. Коротко. Односложно. "Да…" "Нет…"
Спешит к приговору.
Ну, зачем, зачем ему так спешить?
На жаргоне юристов свидетели не участвуют в деле, а "по нему проходят". По делу Саранцева "проходят" дворник (тогда еще были дворники!), милиционер (тогда еще - по старинке - их называли постовыми), врач неотложки и двое случайных прохожих, невесть зачем оказавшихся в то утро чуть свет на еще не проснувшихся улицах, - их пригласили тогда понятыми.
Все они лично видели, как Саранцев спал в комнате Кузиной. Да, на кровати. Одетым. Обутым. Окно было распахнуто. И сломан цветочный горшок. Черепки валялись на полу, вместе с комьями земли. Врач Поцелуйко долдонит одно и то же, в сотый раз повторяя, как Кузина "вся дрожала - зуб на зуб не попадал" и как непросто было ему привести ее в чувство… Так он нудно вещает, что судье приходится его оборвать: "Эти подробности для суда значения не имеют".
Еще помнят свидетели два перевернутых стула, смятую скатерть. И - пуговицу. Матерчатую крупную пуговицу - "скорее всего от халата", - утверждают свидетели. Она была вырвана яростно, с мясом - лежала посреди комнаты, мозоля глаза. Деталь, которую трудно забыть. А в пакете на судейском столе - он сам, домашний халат, превратившийся в убойной силы улику. На нем, действительно, не хватает верхней пуговицы - именно той, как сказано в заключении экспертизы, которая тем злополучным утром валялась в комнате Кузиной. Так эффектно валялась, что ни один свидетель ее не забыл.
Круг замкнулся. Улики значительны, и они впечатляют.
- Адвокат, вам что-то неясно? - доносится до меня голос судьи. - Есть еще вопросы к свидетелям?
Неясно мне очень многое. Но вопросов к свидетелям у меня нет.
Скорее - к себе самому.
Ливень кончился около часа (справка метеостанции), а Саранцев забрался в окно, когда дождь еще шел (показания Кузиной). К постовому Кузина прибежала без четверти шесть (милицейский рапорт - его подлинник в деле).
И часы, и минуты повторно уточнялись в суде. Ни один из опрошенных эти данные не оспорил. Кузина - в том числе.
Что же делала она все эти пять долгих часов? Сопротивлялась? Бороться с жертвой всю ночь напролет - на это у Саранцева силы хватило. Зато, когда хмель, после долгой борьбы, уже был должен уйти, борец почему-то беспробудно заснул.
Впрочем, возможно и это: просто устал. Все на свете возможно. Если хоть как-то в ладу не со схемой, а с жизнью. С логикой здравого смысла. Отвечает ли этим условиям такой любопытнейший факт: пять часов упорной борьбы - и ничтожный ее результат?!
Пуговица от халата, одна только пуговица, слишком нарочито оказавшаяся у всех на виду…
И ни малейших следов пятичасовой борьбы на самой потерпевшей! На лице, на руках, на теле. Вообще - никаких.
Тогда, может, ее и не было, этой борьбы? Ни пяти часов, ни часа и ни минуты? Если не было, почему Кузина обратилась за помощью с таким опозданием? Что мешало ей крикнуть хотя бы во двор из окна? Ливень кончился в час - ни в два, ни в три, ни в четыре он не мог уже заглушить ее крик. Наконец, в квартире есть телефон. Почему она просто не набрала ноль-два?
Пока я ставлю себе эти вопросы и пытаюсь найти ответ, судебное заседание продолжается.
Ученый эксперт с чертежами в руках авторитетно доказывает, что путь, пройденный Саранцевым от крыши до окна, "технически не невозможен". Этот варварский канцелярит никому, похоже, не кажется диким. Даже мне, пересмешнику. Впрочем, мне уже сделано предупреждение: любая новая шуточка может дорого обойтись.
- Адвокат, у вас есть возражения? - Судья предельно корректен и ни в чем, абсолютно ни в чем не ущемляет защиту.
- Возражений нет.
- Вопросы?..
Вопросов нет тоже.
Судья удовлетворенно кивает: ему явно нравится такая мирная атмосфера. Благожелательность, вежливость, такт…
Еще один эксперт на трибуне. Он приводит десятки примеров, когда совершенно пьяные люди сохраняли равновесие, двигаясь по неустойчивой, узкой доске.
- Адвокат, у вас есть возражения?
Нет у меня никаких возражений! Бог с ними, с другими примерами. Нам они не указ. Нам важен Саранцев, его путь по карнизу - к спящей женщине, которую он раньше не видел, не знал.
Кто она, в сущности, эта Кузина? Из дела известно о ней так мало… Почти ничего. Ей двадцать семь, у нее диплом инженера-мелиоратора, но по специальности она никогда не работала. И не работает. Она вообще нигде не работает. У нее в этом нет ни малейшей нужды. Так она и сказала - с неожиданным и ничем не оправданным вызовом, отвечая на мой совершенно невинный, без подвоха, вопрос.
- У меня в этом нет ни малейшей нужды.
- Адвокат! - Судья на посту, и он бдит. - Вам ведь уже было сделано замечание. Не забудьте, пожалуйста: мы не рассматриваем дело Кузиной. Слушается дело по обвинению гражданина Саранцева. Прошу вас держаться в рамках процесса.
- Буду держаться. - Это - судье. И сразу же - Кузиной: - Почему у вас нет надобности работать?
Строго говоря, вопрос действительно не по существу. Но кто знает в точности наперед, что окажется важным для уголовного дела?
Ей нельзя отказать ни в находчивости, ни в остроумии.
- Боюсь, вы еще не были замужем, - спокойно, ничуть не тушуясь, отвечает она. - У жены хватает хлопот на полный рабочий день. Даже если - я предвижу ваш следующий возможный вопрос… Даже если у нее нет детей.
Молодец! Превосходно держится и за словом в карман не лезет.
Да, я знаю, что детей у нее нет. Знаю и то, что она замужем. Но - за кем? Мне начинает казаться, что это имеет значение. Почему и какое, - я пока что не знаю. Но - имеет! Я уже убежден, что имеет.
Кто он - Кузиной муж? Какие у них отношения? Почему его не допросили? Куда ушел он в ту ночь? Как случилось, что Саранцеву так неслыханно повезло: забрался в квартиру, где не оказалось мужчины? Где вообще никого не было, кроме остроумной и находчивой жертвы?
Все эти вопросы я задаю в своей речи. Только вопросы, потому что ответов на них у меня нет. Но если есть вопросы и если они для дела существенны, без ответов нельзя вынести обвинительный приговор. Только этого я и хочу - подождать с приговором, провести новое следствие, устранить те пробелы, что слишком зияют в ладно скроенном деле. Ведь там, где пробел, возможна ошибка. А ошибка в суде очень дорого стоит. Так дорого, что цену лучше не называть.
Кузина демонстративно уходит из зала. Вдруг встает и - уходит. Кроме нее, в зале нет никого. Наверно, поэтому ее уход особенно впечатляет. Он настолько эффектен и, если хотите, даже красив, что я… Я постыдно немею. Замолкаю на полуслове и смотрю ей вослед.
Саранцев еще ниже опускает голову и совсем скрывается за барьером. Прокурор недоуменно пожимает плечами. И только судья всегда на посту.
- Адвокат, почему вы замолчали? Ну, вышел человек - дело хозяйское. Чего это вы растерялись?
- Мне нечего терять, - бормочу я совсем невпопад.
Игра слов неожиданно обретает двойной смысл. Ведь мне действительно нечего терять - что бы я ни сказал, хуже Саранцеву все равно не будет.
- У вас еще надолго? - судья нетерпеливо глядит на часы.
- У меня все, - окончательно сдаюсь я, сознавая, что дальнейшая речь уже ни к чему. Она кончается не точкой и даже не вопросительным знаком, а каким-то беспомощным многоточием. Я ли в этом повинен? Или кто-то другой?
- Саранцев, что вы скажете в последнем слове?
- Ничего, - хмуро произносит Саранцев и садится еще до того, как судья разрешает ему это сделать.
- Как? Совсем ничего? - Даже видавший виды судья, весьма довольный, что дело катится по наезженной колее и никто не пытается скольжению помешать, даже он, мне кажется, немного растерян. - Вы что, отказываетесь от последнего слова? Может, просьбы какие к суду… Ну там, не наказывать слишком сурово… Или что-нибудь в этом роде… - подсказывает он Саранцеву привычные блоки "последних слов". - Есть у вас просьбы?
- Просьб нет, - небрежно бросает Саранцев, не утруждая себя даже слабым движением, чтобы привстать.
"Семь лет", - оглашается приговор, и Саранцев согласно кивает: хорошо, пусть будет семь. Что он хочет сказать этим кивком? Что - хорошо, все-таки не "червонец"?
- Осужденный, приговор вам понятен?
Этот вопрос положено задавать каждому осужденному после оглашения приговора: таков закон. Зачем? Что может быть в приговоре неясного? Какой недоумок не отличит трех лет от восьми? В этом зале, по крайней мере, таковых заведомо нет.
- Понятен… - Во взгляде тоска и полнейшее безразличие. - Вполне.
Нет, определенно, тут что-то не так. Не может нормальный человек, случайно попавший в такой переплет, покорно принять приговор, который ломает жизнь. Даже если действительно виноват. Самоубийца он, что ли? Но ведь до всей этой истории его знали иным. Весельчак, заводила, рубаха-парень, скорей ловелас, чем аскет, собиратель джазовых записей, любитель компаний, спортсмен и даже немножко лихач - с чего это вдруг он записался в святые?
Утром - звонок из тюрьмы: Саранцев просит о встрече со своим адвокатом.
Надо пойти, таков порядок, но я взбунтовался. Что он мне голову морочит, в самом-то деле?! Докопаюсь до истины, вот тогда и пойду. В моем распоряжении еще неделя - таков законный срок обжалования приговора. За эту неделю мне надо узнать много важных вещей.
И я их узнал.
- Вы хотели мне что-то сказать? - спрашиваю Саранцева, придя к нему на свидание в последний день кассационного срока.
- Да, хотел… - Его голос тревожен. - Вы подали жалобу?
- Нет, еще не подал.
- И не подавайте.
- Это почему же?
- Не подавайте, и все! В конце концов, вы меня защищаете, а не себя. Так что решаю я.
Он всерьез думал, что может мною повелевать. Что я призван служить не истине, не правосудию, а лично ему.
- Вы могли, - говорю, - отказаться от моих услуг. Но не отказались. И теперь мне придется до конца исполнить свой долг.
Слушаю себя, сгорая от стыда: надо же, потянуло на звонкую демагогию! На патетику, над которой сам же смеюсь. Да притом не в торжественной обстановке, не на трибуне, а при общении с человеком, который, как бы ни пыжился, несомненно страдает. Которому просто не с кем еще отвести душу. При котором я что-то вроде духовника.
- Да, да, - вбиваю в него эту мысль. - Буду вас защищать, воюя с вами самим.
- То есть… Как?..
Похоже, к такому повороту он психологически не подготовлен. Бормочет растерянно:
- Кто дал вам право со мной воевать?
- Закон! Закон! - торжествую я, не в силах избавиться от митингового тона.
И кладу перед Саранцевым сложенный вдвое листок. Пришлось, действительно, попотеть, чтобы стать его обладателем.
Еще во время процесса я твердо решил: не отступлюсь, пока не дознаюсь, чем занимается Кузиной муж и почему в ту ночь его не было дома. Общаться с потерпевшей я не мог, тогдашними правилами, унижавшими адвоката и сковывавшими его по рукам и ногам, это решительно запрещалось. Да и не было бы запрета - вступать со мною в контакт она бы не захотела. Хоть в чем-нибудь помогать - тем более. Был путь и прямее: позвонить домой самому Кузину и вызвать его на разговор. Позвонить, конечно, я мог, но чувствовал: разговаривать со мной он не станет. И будет по-своему прав. Надо искать обходные пути… Какая удача: обходным оказался как раз самый прямой.
В жэке (по-тогдашнему: домоуправление), куда я решил заглянуть, чтобы справиться о месте работы жильца по фамилии Кузин, меня просто отшили, словно я пришел выведать страшную тайну. Нашлась, однако, простодушная женщина - техник-смотритель. Порывшись в лохмотьях амбарной книги, она отыскала какую-то запись. Года два назад Кузина проводила лето где-то на юге, когда в доме полным ходом шел ремонт: старые трубы совсем прохудились. Кузин оставил техничке служебный свой телефон, чтобы в случае крайней нужды его можно было бы вызвать.
- Вряд ли вам пригодится, - сказала мне простодушная женщина. - Адреса нет, только почтовый ящик, справок по телефону они не дают.
Я позвонил без особой надежды, но ниточка потянулась. Не называя себя, спросил, по какому адресу можно сделать служебный запрос. Видимо, "ящик" был не самой строгой секретности, поскольку адрес мне дали немедленно, а судья, уже вынесший приговор, безропотно согласился сделать запрос от суда. Притом - на фирменном бланке. Я не скрыл, что приговор я обжалую, и был почему-то уверен: в душе судья на моей стороне. Ведь загадки так и остались загадками, он понимал это ничуть не хуже, чем я…
Запрос отправили с нарочным, он же привез и ответ. Копию выдали мне.
- Читайте, Саранцев, читайте, - похоже, я ликовал и не мог от него это скрыть. - Читайте, не пожалеете: очень уж интересное чтение.
В листке, который лежал перед ним, всего несколько строк: "На ваш запрос сообщаем, что Кузин Владимир Юрьевич в ночь с 7 на 8 июня находился на ночном дежурстве с 22 до 6 часов утра".
Саранцев долго вчитывается в эти строки. Думает. Кусает губы. Не так, чтобы очень… Без особого стресса. Мое ликование ему непонятно. Поднимает голову:
- Ну и что?
- Этот документ вам не кажется важным?
- Нет, не кажется. - Он просто очарователен в своей верности избранной маске. - Что тут важного? Объясните.
Душа не лежит у меня разыгрывать дальше этот спектакль. Тем более не на публике, а с глазу на глаз.
- Хорошо, а вот это? Важно или не важно?
"Это" - просто блокнот. Не блокнот, а блокнотик. Записная книжка с оборванным корешком, мятая, грязная, местами засаленная, с загнувшимися углами. Мне отдали ее в диспетчерской автопарка, когда разговор, почти ничего мне не давший, уже подошел к концу.
Я поднялся, прощаясь, и уже на пороге, скорей по привычке, чем ради дела (ведь в тюрьму мало кто вхож, здесь "оказия" редкость, грешно не узнать, есть ли нужда), спросил:
- Послезавтра увижу Саранцева. Может, что передать?
Обычно в таких случаях отвечают: "Привет передайте", "Пусть пишет, не забывает". Мне протянули блокнотик. Объяснили: он валялся в столе. Блокнотик Саранцева с адресами и телефонами.
- Передайте. Возможно, ему там пригодятся…
Кто-то шутливо возразил:
- Телефоны навряд ли…
- Зато адреса…
- Передам, - неуверенно пообещал я, потому что передавать любые записи я, конечно, не вправе. Но теперь, после того, как приговор состоялся, администрация КПЗ вряд ли отказала бы в пустяковейшей просьбе. - Разве следствие его не изъяло?
- Никто сюда не приходил, - пожал плечами старший диспетчер. - Да и зачем? Какой интерес для дела?
Мог ли он знать, какой интерес?!
Саранцев протягивает руку. Потом опускает ее.
- Не надо, - говорит он устало, - я понял.
Он понял: в его потрепанном блокнотике записан телефон будущей жертвы. Незнакомой женщины, к которой по чистой случайности и неизвестно зачем он забрался через окно. Записан давно: это неопровержимо установила бы экспертиза.