* * *
Сквозь открытое окно сюда проникал легкий ветер с моря. Занавески едва заметно покачивались.
Эмму Серруди Арпаджо едва не стошнило: ей казалось, что в воздухе пахнет гнилой рыбой и зловонными водорослями.
Она лежала на диване и смотрела на расписанный фресками потолок. Время, когда она любила этот дом, теперь было очень далеким прошлым. Она помнила события тех дней, но не могла вспомнить ощущения и тем более чувства.
Теперь она проводила почти все время вне дома, а когда находилась в особняке, запиралась в своих комнатах. И сидела в них до часа, когда надо было играть спектакль для прислуги - идти в холодную спальню и ложиться спать рядом с незнакомым мужчиной, за которого она вышла замуж. Кроме тех случаев, когда она решала не возвращаться домой на ночь, ничего не объясняя никому и тем более мужу.
Иногда она думала, что муж - препятствие, преграда, которая стоит между ней и счастьем. А иногда он казался ей несчастным человеком, который старится в тоске и печали. Мариза Каччотоли и другие гадюки, которые ее окружают, могут сколько угодно говорить, что он человек с завидным положением в обществе, твердить про его авторитет и влияние. Для нее ни его авторитет, ни его положение не значили ровным счетом ничего.
Эмма подумала, что если бы она не встретилась с Аттилио, то, может быть, рано или поздно смирилась бы и стала вести ту пустую жизнь, которую ведут женщины ее круга. Благотворительность, канаста, опера, сплетни. Изредка - любовник из числа обожженных солнцем рыбаков, которые поют песни на набережной Партенопе, или голодных рабочих из городка Баньоли. Любовник, который нужен лишь для того, чтобы иметь силы выдержать будущее, которое ничем не отличается от настоящего.
Но ей удалось встретить любовь.
Каждое утро, проснувшись, она начинала считать, сколько минут осталось до того, как она увидит любимого в театре или почувствует на коже прикосновение его рук и его тело на своем теле в одном из тех укромных мест, которые они иногда выбирали. Она уже давно поняла, что не может дышать без него, без его божественной совершенной красоты. Она навсегда потеряла возможность покориться своей судьбе.
При этой мысли она едва не заплакала. Как ей теперь быть? Она подумала о старой гадалке. Проклятая старуха. Это было нелепо, но образы Аттилио и гадалки Кализе были прочно связаны в ее сознании.
День за днем в Эмме крепло убеждение, что гадалка стала основой ее жизни. Она не могла жить без Аттилио, но, чтобы жить с ним, ей были нужны карты.
По сочетаниям королей, тузов и королев старуха читала каждый день будущей жизни Эммы. "У тебя украдут в театре шарф" - и шарф исчез. "Ты споткнешься о нищенку" - и вот перед ней эта нищенка, на земле, и у нищенки болит щиколотка. "Тебе подарят цветы на улице" - и это случилось. "Твоя машина столкнется с телегой" - так в точности и произошло. Множество исполнившихся предсказаний превратили Эмму в рабыню гадалки. Теперь она делала только то, что ей приказывала Кармела Кализе со своими картами.
Именно Кализе сказала ей, что в этом театре для грубой публики она встретит свою великую любовь.
И это случилось.
Сначала Аттилио улыбнулся ей, потом подошел к ней у входа в театр. Она, разумеется, заметила его на сцене. Разве можно не заметить такую красоту? Она улыбнулась, вспомнив об этом, ее сердце забилось сильней от одной мысли о нем, и она затерялась в его глазах, похожих на звездную ночь. Эмма побежала к старухе и рассказала ей все. Та посмотрела на нее ничего не выражающим взглядом, словно ничего не понимала. А может быть, гадалка действительно ее не понимала; может быть, она была лишь посредницей между Эммой и какой-то доброй душой из потустороннего мира, решившей отпустить Эмму на свободу.
Потом были дни, когда Эмма жила и только жила - то в раю, то в аду, запертая в своей тюрьме и смотревшая в потолок. Больше она ни разу не позволила мужу коснуться ее тела. В душе она была женщиной Аттилио и не жалела ни о чем из своей предыдущей жизни. Больше никакого притворства. Она все расставила по местам: продала свои драгоценности и другое имущество - ей и ее любимому надо было позаботиться о своем счастье.
Не хватало лишь одного - согласия старухи. Проклятая ведьма! Эмма снова подумала об ужасной минуте, которую пережила несколько дней назад. О слепой ярости, прилив которой ощутила. Об ужасном условии, которое поставила гадалка - больше не видеть Аттилио даже на сцене. Как же ей быть теперь? Теперь, когда уже нельзя вернуться назад?
29
Нунция остановилась на пороге входной двери. Ее гордый взгляд потерял твердость и блуждал из стороны в сторону - то вправо, то влево. Руки по-прежнему сжимали метлу.
Стоявший у нее за спиной Майоне положил ей на плечо свою крепкую ладонь. Нунция вздрогнула и перешагнула порог.
Ричарди ожидал ее, сидя за расшатанным столом. Он смотрел перед собой немигающим взглядом, и его сознание и сердце были до краев полны печалью. В его ушах снова и снова звучала поговорка, которую повторяла фигура Кармелы в углу комнаты. Комиссар предпочитал проводить допросы в присутствии призрака жертвы: это придавало ему силу и решимость, чтобы искать правду.
- Садитесь, - сказал он привратнице.
Женщина подошла ближе, взяла стул, проверила, не шатается ли он, затем села.
И Ричарди, и Майоне отметили в уме ее поведение и вспомнили, что у одного из стульев сломана ножка. Нельзя сказать, что осторожность Нунции говорила о многом. Но она показывала, что привратница привыкла сидеть за этим столом.
На улице, на глубине трех этажей под ними, дети вернулись к своим забавам: раздавались крики, сопровождавшие игру в футбол. Мяч был сделан из лоскутьев и газетной бумаги.
- Вы должны сказать нам, какие отношения у вас были с Кармелой Кализе. И сказать правду.
Нунция моргнула. Решительный тон, тихий голос и, прежде всего, странные ледяные зеленые глаза беспокоили ее. Майоне забрал у привратницы метлу и поставил в угол.
- Что вы хотите сказать, комиссар? Она была одной из жильцов. Я вам уже говорила, что моей девочке нравилось быть рядом с ней. А мне было удобно, что кто-то присматривает за ней, когда я работаю. Вечером…
- …Вы приходили ее забрать. Вы мне об этом уже говорили. Вы платили ей за то, что она брала к себе вашу девочку?
У Нунции вырвался нервный смешок.
- Нет, комиссар. Чем бы я ей платила? У меня нет ничего, кроме маленькой комнатки на первом этаже и четырех сольди; этого нам едва хватает на жизнь. Еще бы я платила донне Кармеле.
- Значит, ни вы ей, ни она вам не давали денег?
Нунция немного помедлила, перевела взгляд справа налево:
- Нет, я вам об этом говорила. Какие деньги?
Ричарди молчал и продолжал смотреть ей в глаза. Майоне, стоявший возле стула, возвышался над Нунцией, словно башня. На подоконнике зашуршала крыльями какая-то птица - может быть, голубь.
Примерно через минуту Ричарди заговорил снова:
- Каким человеком была Кармела Кализе? Вы хорошо знали ее. Знали лучше, чем кто-либо еще. Майоне, который находится здесь, задал несколько вопросов соседям, и похоже, что, как обычно, никому ничего не известно. А вы видели ее каждый день. Была ли у нее семья? Какие привычки она имела? Расскажите мне об этом.
Нунция почувствовала, что сжимавшие ее тиски немного ослабли, и явно испытала облегчение. Она решила сотрудничать с полицейскими, насколько это возможно.
Привратница удобней уселась на стуле, который громко затрещал, когда она передвигала свой огромный зад.
- Донна Кармела была святая. Я говорила вам это на днях и повторяю сейчас. А кто это отрицает, тот недостоин жить. Я клянусь вам бедной больной душой моей девочки, что она невинна, как ангел.
- Да, она святая и ангел; я согласен. А потому эта квартира - рай. Расскажите мне о жизни Кармелы Кализе и, пожалуйста, не отклоняйтесь от темы.
- Нет, семьи у нее в Неаполе не было. Она не была замужем и никогда не говорила мне о своих братьях или сестрах. Она была родом из провинции, но из какой - не знаю. Несколько раз к ней приходила девушка, и донна Кармела мне сказала, что это ее дальняя племянница, но потом я ее больше не видела. Она мне даже не сказала, как зовут племянницу. У нее был дар видеть то, что будет, и она использовала его, чтобы помогать людям. Она сделала очень много добра.
В разговор вступил Майоне:
- Она помогала ближним бесплатно, или я не прав? По своей доброте?
Нунция Петроне обиженно взглянула на него:
- А что плохого, если потом люди делали ей маленькие подарки в знак благодарности? Она не просила деньги. Она говорила: "Если вы захотите оказать мне любезность, я буду вам благодарна". И люди были довольны.
Ричарди поднял бровь и огляделся.
- А зачем ей были нужны эти подарки? Мне кажется, что дом у нее не роскошный. Что она делала с деньгами?
- Откуда мне это знать, комиссар? Я же не могла влезть в голову донны Кармелы.
- В голову нет, но в ее мысли и сердце - да. Вы сами это сказали. По крайней мере, она любила вашу дочь. Поэтому, может быть, и вам доставалось что-нибудь?
Нунция выпрямилась на своем стуле:
- Нет, комиссар, никогда. Это значило бы опозорить мое имя. Я любила донну Кармелу бескорыстно.
Ричарди и Майоне переглянулись: так они ничего не добьются. Комиссар вздохнул и снова вонзил свой прозрачный взгляд в глаза Нунции.
- Петроне, мы все поняли. Но мы имеем доказательства того, что у вас были деловые отношения с умершей. Что она не только гадала на картах, но и давала деньги в рост. Что она давала вам деньги.
Настала очередь Нунции молчать. Тиски сжали ее.
Это молчание казалось бесконечным. Затем Нунция сказала низким суровым голосом, стойко выдерживая взгляд Ричарди:
- Нет у вас никаких доказательств. Ни одного. Одни разговоры. Только разговоры.
Ричарди, по-прежнему глядя ей в глаза, кивнул бригадиру. Майоне бросил на стол сверток, найденный под матрасом. На свертке было написано: "Нунция".
* * *
Аттилио Ромор знал, что ум у него не очень острый и что к тому же он часто бывает рассеянным. Но в тех немногих ситуациях, когда знал, как управлять событиями, он был очень умелым. И главным в этих ситуациях были отношения с женщинами.
Сумев получить Эмму, он заставил ее ждать, чтобы ее желание стало сильней. А за это время постепенно разрушал ее уверенность во всем, что она считала несомненным, подавлял сопротивление, подчинял волю, пока она не стала мягким воском в его руках.
Сто раз, тысячу раз он читал во взгляде Эммы это подчинение, чувствовал, как в ней растет неодолимое желание сделаться его вещью. Теперь он был абсолютно уверен, что стал центром ее жизни, единственной причиной, по которой она просыпалась по утрам. Ошибки быть не могло. Нет, никакой ошибки.
Продолжая заботливо расчесывать напомаженные волосы, он улыбнулся своему отражению в зеркале. Эмма будет умолять его навсегда соединиться с ней. От нее к нему придет благополучие, и это будет его реванш. Ему надо только умело разыгрывать свои карты и ждать.
30
Филомена шла по улице Толедо к Инжирному переулку. Она была такой, как всегда, - платок на голове, глаза опущены, лицо закрыто. Шла она быстро, вдоль стены.
Просторное пальто, чтобы скрыть фигуру; старые сапоги, юбка до щиколоток.
Ее обычный маскарадный костюм. Броня, которая защищает ее от взгляда хищников. Если у тебя нет когтей, прячься.
Она подняла взгляд лишь на мгновение, когда снова оказалась в ближнем к улице Толедо конце переулка - это были его последние метры, если считать от начала. И снова увидела на углу дона Луиджи Костанцо. Он, как обычно, имел самый элегантный вид - светлый костюм, шляпа сдвинута на затылок и открывает смуглый лоб, тонкие усы. Он стоял, прислонившись к стене, одна рука в кармане, другая опущена вдоль тела и держит сигарету.
Издали Филомена увидела, как двое рабочих проходили мимо бандита. Они гнулись перед доном Луиджи до земли, еще немного - и поползли бы на животе. Страх и власть. Филомена больше не хотела чувствовать страх.
Она немного замедлила шаг и подумала о Гаэтано. Он уже два часа на стройке, носит ведра со щебнем по деревянным балкам на высоте двадцати метров над землей. Филомена дрожала от страха при мысли об опасности, которой подвергается сын. Но работа есть работа, и в это трудное время нельзя быть разборчивым. Ее охватил бешеный гнев: так горько ей было, что ее сын, еще мальчик, должен бороться, чтобы прокормить себя.
Идя вперед и по-прежнему глядя вниз, Филомена пожалела, что она не шлюха, которой ее называют люди. Тогда бы они с сыном жили лучше. Может быть, даже в роскоши, которую дал бы ей любовник. И уважение бы у нее тоже было. Деньги приносят уважение. В модных шелковых платьях она была бы уже не шлюхой, а синьорой. Может быть, у нее был бы дом. И одеяла, чтобы не мерзнуть от холода, и матрасы. И Гаэтано, такой умный, ходил бы в школу.
Сколько раз по ночам, когда ветер тряс дверь, желая ворваться в их нижний этаж, или когда она задыхалась от жары, а в переулке хозяйничали мыши, Филомена плакала и мучилась сомнением.
Но чтобы быть такой, надо такой родиться. А она родилась до того красивой, что никто не верит в правду - в то, что она живет только ради сына и перебивается на гроши, вспоминая о муже, жизнь которого оборвали приступ кашля и кровь изо рта.
Она уже почти подошла к дону Луиджи. Тот увидел ее, бросил сигарету и сделал шаг вперед, преградив Филомене путь. Обычная уверенная улыбка, острый взгляд.
- Вот и вы, Филоме. Как ваши дела? Скучали по мне? Я на несколько дней уезжал по делам в Сорренто. Но я все время думал о вас - о самой красивой женщине Неаполя. Значит, вы подумали и решились? Я приду к вам. Сегодня вечером. Отошлите сына спать на улицу, вы же видите: уже не холодно. Наступила весна.
Филомена остановилась. Она низко опустила голову и крепко сжимала рукой платок, закрывавший ее лицо. Время остановилось.
Дон Луиджи, рассерженный тем, что ответ задерживается, внезапно откинул платок с ее лица и потребовал:
- Смотрите на меня, когда я говорю с вами.
Филомена подняла взгляд от земли. Ее глаза были полны слез. Улыбка застыла у бандита на лице. Он отшатнулся, словно получил пощечину, сделал шаг назад и уперся плечами в стену; от толчка шляпа упала с головы и прокатилась несколько метров вниз по улице. Дон Луиджи поднес ко рту дрожащую руку. И вскрикнул жалобно, как испуганная женщина. От власти и силы не осталось и следа; теперь боялся он.
Филомена медленно накинула платок на голову и пошла дальше. Какой-то мальчик прошел сзади нее и с любопытством посмотрел на дона Луиджи, который все еще стоял, прислонившись к стене и с рукой у рта.
И не поклонился.
Ричарди и Майоне смотрели на плачущую Нунцию и терпеливо ждали, пока она успокоится. При их работе им часто приходилось видеть, как люди начинают плакать.
Реакция привратницы на маленький сверток, найденный под матрасом Кармелы Кализе, была необычной и в своем роде живописной. Сначала слегка задрожали губы, потом эта дрожь передалась плечам. Затем - легкий вскрик, почти свист, словно сигнал далекого поезда. Давление у нее в душе, должно быть, поднималось, как в паровом котле. Когда оно достигло нужной силы, Нунция повалилась на стол и затряслась от рыданий; на коже выступили красные пятна. Стул скрипел под ней отчаянно и бессильно.
Полицейские смотрели друг на друга и ждали конца этой грозы.
Наконец Нунция шмыгнула носом, приподняла голову со стола и посмотрела на Майоне. Она надеялась, что тот подаст ей носовой платок, протянет руку или хотя бы поглядит на нее с сочувствием. Но бригадир смотрел на нее бесстрастно и холодно. Она перевела взгляд на Ричарди - и увидела те зеленые стеклянные глаза, в которых она словно тонула.
- Донна Кармела иногда мне помогала. Она любила бедную Антониетту. И иногда делала ей маленькие подарки - немного денег на карамельки.
Майоне аккуратно вынул из другого кармана пачку банкнотов.
- Мама миа, сколько карамелек ест ваша дочка! Вот почему она у вас такая пухленькая. Посмотрите сюда: десять, двадцать, пятьдесят… сто тридцать лир. Сколько же это карамелек - две тележки?
Женщина оглянулась; ее глаза превратились в две щелки, взгляд искал помощи. Она была в ловушке и понимала это, но еще не была готова сдаться.
Ричарди ждал терпеливо, как паук в центре паутины. Это был лишь вопрос времени: скоро Нунция будет прижата к стене и поднимет занавес над другой половиной событий. Он по-прежнему был убежден, что она не убивала старуху, - теперь, зная, что та давала ей деньги, был даже убежден в этом еще сильней. Деньги - весомый мотив для убийства, но такой же сильный и для того, чтобы оплакивать убитого. Горе этой женщины было искренним: смерть Кармелы Кализе была для нее тяжелой потерей.
Призрак старухи со сломанной шеей прокаркал из своего угла свою поговорку о том, что значит давать и иметь. Ричарди мысленно спросил умершую: "Тот, кто тебя убил, был тебе что-то должен? Он был в ярости, в отчаянии, обижен? А может быть, влюблен?" Эта изуродованная артритом женщина все же сумела вызвать в ком-то чувство настолько сильное, что оно заставило убить ее так жестоко.
Ричарди всегда думал, что в основе большинства преступлений лежат извращения двух чувств - голода и любви. Он ощущал их присутствие в воздухе вокруг мертвых, которые взывали о справедливости, и вокруг ненависти тех, кто остался жить. Что именно - голод или любовь - стояло за ужасными ударами, растерзавшими тело Кармелы Кализе? Или то и другое вместе?
Нунция выпрямилась, на ее лице снова появилось гордое выражение. Стул резко скрипнул под ее тяжестью.
- А кто вам сказал, что эти деньги были предназначены для меня? Человек может написать на свертке что угодно. По-моему, у вас нет доказательств, и вы ищете, кого обвинить.
Эта реакция тоже была знакома Ричарди и Майоне. Неожиданный поворот, последний бунт.
- Именно так, Петроне. Вы правы, и вы умная женщина. У нас нет доказательств, и нам нужно найти виновного. В противном случае, что мы скажем нашему начальству? Единственное, что у нас есть, - именно этот сверток с деньгами на карамельки. А раз так, знаете, что мы сделаем? Отправим на каторгу вас. Скажем, что вы вымогали деньги у Кализе. А если кто что-нибудь видел, то видел.
Когда Ричарди говорил это, ни тон его голоса, ни выражение лица не изменились.
- И у вас хватит мужества на такое? А моя дочка?
Ричарди пожал плечами и ответил:
- Есть прекрасные учреждения для таких, как она. Там ей будет очень хорошо.
Нунция провела ладонью по лицу и сказала:
- Хорошо, комиссар. Я расскажу вам все, что знаю.