* * *
Репетиция была прервана, что явно вызвало недовольство у режиссера и исполнителя главной роли. Они могли бы целую вечность репетировать одну и ту же сцену. "У него мания все доводить до совершенства. Или болезненная любовь к себе самому", - подумал Аттилио.
Главная актриса, которая сегодня выглядела безобразней, чем обычно, пригрозила, что справит нужду в центре сцены, если ей не дадут передышку. Все засмеялись, и этот самонадеянный шут был вынужден проглотить обиду и объявить перерыв. Ромор воспользовался этим, чтобы глотнуть свежего воздуха и выкурить сигарету в переулке за театром. К нему присоединился брат автора.
- Что у тебя нового, Атти? И как дела у той красивой черноглазой синьоры из второй ложи первого ряда? Уже несколько вечеров я ее не вижу. Она нездорова?
- Нет, Пеппино. Я с ней расстался. Она пошла своим путем, я своим.
- Ох, как жаль! Такая красивая! Мне казалось, что она еще и человек неплохой. И деньги у нее есть. И ведь она обещала уйти к тебе?
Ромор небрежно вздохнул и посмотрел куда-то далеко, в темноту.
- Ты ведь знаешь: я по природе терпеть не могу, чтобы женщина висела у меня на шее. В конце концов они все становятся одинаковыми. Поэтому мне захотелось сменить ее на другую.
В дверях появился посыльный; виду него был озабоченный.
- Идите скорей! Вас звали уже два раза!
Два приятеля обменялись взглядами, бросили сигареты и вернулись в театр.
* * *
В Инжирном переулке, в полумраке, Филомена ждала.
Она закончила готовить ужин для Гаэтано, который скоро должен был вернуться со стройки. Потом сменила повязку на ране. Приняла у себя двух соседок, которые после несчастного случая стали усердно навязывать ей свою дружбу. А теперь ждала - но не возвращения сына или, во всяком случае, не только его. Она ждала в гости бригадира Майоне.
Она снова и снова говорила себе: ей полезно, чтобы все видели, как он заходит к ней утром и вечером. Он военный человек, крупный телом, и его присутствие рядом может удержать кого-нибудь, например дона Луиджи Костанцо, от каких-либо странных поступков. И в любом случае хорошо иногда иметь защитника, а не защищаться самой, как ей приходилось делать всю жизнь.
Но все это была неправда. Правда была другая. Майоне познакомился с Филоменой, когда у нее уже был шрам. Его взгляды и его голос помогли ей снова почувствовать, что она женщина, и теперь ей не надо бояться быть женщиной. Поэтому она ждала бригадира и старалась не думать об обручальном кольце, которое заметила на его левой руке.
Лючия Майоне сидела на кухне, где дверь на балкон была приоткрыта, чтобы впустить весенний воздух, и ждала. Это тоже было что-то новое, во всяком случае в последние три года. Она причесалась и даже спросила у подруги, слышали ли та что-нибудь о парикмахерше Линде, которая ухаживала за волосами и кожей женщин квартала.
Она нашла в комоде платье с цветочным рисунком, которое очень нравилось ее мужу, и с изумлением увидела, что оно не только надевается на нее, но даже стало чуть-чуть велико. Всю вторую половину дня она старательно готовила свое коронное блюдо - знаменитое мясо по-генуэзски с луковым соусом. Семья съедала его без остатка за две минуты, но запах держался в доме два дня.
Дети сначала смотрели на нее с изумлением и испугом, а потом стали улыбаться друг другу. В этот раз они не ушли играть, а собрались в своей комнате: им хотелось увидеть, что произойдет, когда вернется отец.
И вот теперь Лючия сидела на кухне и ждала. Она была, может быть, немного озадачена, но полна решимости отвоевать обратно свою территорию.
Энрика ждала. Она дышала тяжело и часто, как после долгой ходьбы.
Вернувшись из полицейского управления, она заперлась в своей комнате и с тех пор не выходила оттуда. В темноте, лежа на спине в своей кровати на мокрой от слез подушке, она думала о том, что случится в этот вечер. Мать несколько раз стучала в ее дверь. Чтобы не идти ужинать, Энрика притворилась больной.
Что он сделает? Появится ли его профиль за закрытым окном? Возникнет ли снова силуэт на желтом фоне лучей лампы? Заблестят ли в темноте глаза, похожие на кошачьи, согреют ли ее своим взглядом? А она сама? Сумеет ли она остаться спокойной, как прежде? Сможет ли тихо двигаться посреди своих вещей, которые придавали ей уверенность? И что думает он теперь, когда видел ее вблизи и обнаружил все ее недостатки - тысячу недостатков, которые раньше у нее не было случая заметить?
Энрика подумала о его взгляде, в котором были изумление и почти ужас. И теперь еще он, может быть, считает ее больной.
Тысяча страхов - и ничего, что развеяло бы их. Энрика ждала.
Кончета ждала на больничном дворе. За этими стенами был ее муж - мужчина, которого она всегда любила, отец ее детей. Он умирал, а может быть, уже умер. Она никогда не забудет лица тех двух жандармов - как улыбка на этих лицах сменилась ужасом. Она повернулась и увидела красный блик на лезвии в свете печи и услышала крик мужа. А потом кровь, столько крови!
Кончета ждала, чтобы узнать, кончилась ли ее жизнь. Продлится ли еще надежда, которая удерживала ее на ногах, заставляла ее сердце биться, а легкие - вбирать воздух. Взгляд ее опухших от слез глаз был прикован к запертой двери, за которой Тонино боролся за свою жизнь, не зная, что борется. Кончета надеялась.
И ждала.
Уже настал вечер, и Ричарди решил наконец подойти к ней. Никто не ушел со двора, даже Чезарано и Камарда, хотя их смена закончилась еще час назад. Мука этих двух женщин, которые вели себя так сдержанно и с достоинством, не дала никому покинуть двор. Все ждали новостей из операционной, где доктор Модо оперировал Иодиче.
Никто не пришел успокоить родных. Это было непривычно. Случилось что-то необычное, и люди ждали. Они хотели понять, что произошло на самом деле, чтобы не оказаться замешанными в чем-то плохом.
Комиссар подумал, что поступок Иодиче указывает на его прямое отношение к делу Кализе, но не означает признания в убийстве. Многие другие случаи научили его тому, что появление двух полицейских может толкнуть на необдуманный поступок даже ни в чем не виновного человека.
Может быть, хозяин пиццерии скрывал какую-то другую свою вину, а может быть, просто испугался. Комиссар повернулся к его жене:
- Синьора, я комиссар Ричарди из мобильной бригады и хотел бы узнать, не нужно ли вам что-нибудь? Чем я мог бы вам помочь?
Женщина всем телом рванулась в сторону свекрови и взглянула на комиссара со страхом.
- Да, кое-что вы можете сделать. Пожалуйста, постарайтесь узнать, как чувствует себя мой муж и что с ним сейчас делают. Нам ничего не говорят, а когда пытаемся войти, прогоняют. Мы должны… я должна знать, что мне сказать моим детям, которые остались дома.
Ее прерывавшийся от плача голос показался комиссару голосом решительной и прямолинейной женщины с сильной волей. Он кивнул и вошел в здание больницы.
Как раз в тот момент, когда он подходил к двери хирургического отделения, она открылась, и из нее вышел доктор Модо.
- Ну вот! Человек выходит из комнаты, которая полна крови и боли, и что он видит пред собой? Безобразную рожу полицейского, да еще самого веселого человека в полиции.
Ричарди достаточно хорошо знал доктора и увидел за его шутками усталость. На лице Модо были видны глубокие морщины, на воротнике под испачканным кровью халатом были расстегнуты пуговицы, узел галстука ослаблен так, что открывалось покрасневшее от напряжения горло.
- Да, это я. Но не бойся, я здесь не для того, чтобы арестовать тебя. Пока нет. Что ты скажешь мне про Иодиче? Там во дворе - его мать и жена. Мне не хватило мужества сказать им то, что должен сказать ты.
Модо устало улыбнулся:
- Перед твоим чувством юмора невозможно устоять. Ты никогда не думал пойти на эстраду? Ты был бы потрясающим комиком. Если тебя будут арестовывать, я сам приду изображать перед тобой этот ваш полицейский кордебалет. Все равно вы заставляете меня плясать бесплатно. Ты хоть понимаешь, что я никогда не успеваю закончить обход вовремя? Каждый раз ты или твой Майоне подбрасываете мне подарок в последнюю минуту.
- Понимаю и разрешаю тебе потом поплакать у меня на плече сколько захочешь. Даже вот что - я угощу тебя пиццей. Угощу, хотя ты благодаря сверхурочным работам, которые мы тебе находим, зарабатываешь в три раза больше, чем я. Но теперь скажи мне, как чувствует себя Иодиче.
- А, его фамилия Иодиче? Не могу сказать, выживет он или нет. Лезвие прошло на волосок от артерии, и тогда это спасло раненому жизнь. Но нож вошел в легкое. Удар был нанесен решительно, нож вошел до самой рукоятки. Те, кто принес этого человека сюда, хорошо сделали, что не вынули нож, иначе он причинил бы огромные повреждения. Операция была долгая и очень трудная; он потерял много крови. Сейчас он уснул, и мы должны продержать его во сне двадцать четыре часа, поэтому ты не сможешь с ним поговорить. Завтра увидим, что будет. Если он доживет до завтра. А кто ударил его ножом?
Ричарди пытался понять, что может заставить человека сделать такое, кроме уверенности, что ему больше не на что надеяться.
- Он сделал это сам. Как эти японцы с их ритуальными убийствами.
Модо покачал головой:
- Невероятно. Чем больше я работаю с мертвыми, тем меньше понимаю живых.
40
Ричарди вернулся во двор. Обе женщины смотрели на него издали, пытаясь понять выражение его лица и не имея мужества подойти. Тогда он подошел к ним сам.
- Синьор Иодиче жив, но его состояние остается тяжелым. Врач, который лечит его, лучший из всех, которые есть. Поверьте мне. Если кто-то может спасти синьора Иодиче, то именно он.
Жена заплакала. Мать выглядела как вытесанная из мрамора. Ричарди заговорил снова:
- А теперь идите домой к детям и дайте ему отдыхать. Все равно вам не позволят увидеть его до завтра. Если что-то случится, я сразу же сообщу вам об этом. А если у вас есть что мне сказать, вы сможете найти меня в моем кабинете завтра.
Старуха взяла невестку под руку и, опустив голову, пошла к воротам.
Ричарди присоединился к сослуживцам, которые ждали его, держась на расстоянии. Он сообщил им полученные новости и сказал Камарде и Чезарано, что те могут идти домой.
Оставшись вдвоем с Майоне, он глубоко вздохнул:
- Сегодня вечером мы больше ничего не можем сделать. У тебя есть новости о второй женщине? Как ее фамилия, кажется, Серра ди Арпаджо?
Майоне удивился:
- Комиссар, но ведь этот Иодиче… он все равно что признался.
- Майоне! Я не желаю слышать от тебя такое. Ты опытней меня. Что Иодиче был в отчаянии и имел для этого причину, в этом нет сомнения. Но, по-моему, из этого нельзя сделать вывод, что он - убийца Кармелы Кализе. Верно? А раз так, мы продолжаем расследование. Если Иодиче очнется и признается, допросим его позже. А если нет, то нет. Ясно?
Бригадир опустил голову:
- Вы правы, комиссар. Извините меня. В любом случае повестка синьоре Серре уже подписана. Она должна прийти в управление завтра утром. А теперь чем займемся мы сами, если не пойдем домой?
- Я пообещал Модо, что угощу его пиццей. А ты как - может быть, тоже пойдешь?
Майоне вынул из кармана часы, бросил взгляд на циферблат и ответил:
- Нет, извините, комиссар. Меня ждут: уже поздно.
Ричарди пристально взглянул ему в глаза, кивнул и сказал:
- Тогда иди домой. Увидимся завтра. До свидания.
Ричарди и Модо шли по Пиньясекке. Доктор шагал устало, а у комиссара был ветер в голове. Доктор сдвинул шляпу назад и зажег сигарету.
- Ты чувствуешь, какой здесь воздух? У нас весна, мой мрачный красивый друг. Ты сейчас в таком веселом настроении, что не мог этого не заметить.
Ричарди фыркнул от смеха и ответил:
- Ты только что закончил рыться внутри человека, который всадил себе нож в сердце. Вот и объясни мне, что в этом забавного? А ты знаешь, что у него трое детей? И все это началось с Кализе, которую, уже мертвую, кто-то пинал ногами по всей комнате. Если это весна, то оставь ее себе.
Модо засмеялся:
- Ох, сейчас умру! Ты хочешь уморить меня смехом? Это что, сезонное сумасшествие? Похоже, весной все люди сходят с ума. Посмотри, например, на тех, кто нами правит!
Ричарди изобразил на лице преувеличенное отчаяние:
- Умоляю тебя, ни слова о политике! Или я пойду домой к няне Розе давиться ее супом из макарон с бобами!
- Согласен. Если тебе нравится не иметь никакой свободы, я не буду пытаться тебя переубедить. Но принимать это лучше смеясь, вот что я хотел тебе сказать. Ты знаешь, что я уже три или четыре года не прописываю слабительные, чтобы меня не приняли за фашиста?
Ричарди улыбнулся и покачал головой.
- Осторожней, Бруно. Если ты не прекратишь эти разговоры, на днях мне на стол ляжет приказ арестовать тебя и сослать на остров Вентотене. Это меня не очень беспокоит. Но если мне прикажут отправиться туда и стеречь тебя, мне останется только покончить с собой.
В этот момент они вошли в пиццерию. Ричарди огляделся вокруг:
- У Иодиче такая же. Дым, жара, запахи еды. У каждого своя мечта. И за такую мечту Иодиче сейчас умирает! Стоит ли она его жизни?
Модо вертел в пальцах сигарету.
- Знаешь, Ричарди, о чем я думаю? Каждый раз, когда я делаю вскрытие или операцию отчаяния, такую как сегодня, я думаю только об одном и всегда о том же самом - что есть мгновение, когда человек умирает. Я говорю не про саму смерть. Есть момент, когда начинается необратимый процесс, который неизбежно приводит его к смерти. Иногда процесс продолжается много лет, но избежать конца невозможно. А все начинается со стакана вина, с сигареты. Они становятся каплей, которая переполняет чашу. И я обнаруживаю опухоли, повреждения легких, кашу вместо печени. Тем же самым может стать слово или взгляд. Или любовь. Или ребенок. Кто может сказать, когда человек начинает умирать?
Ричарди против своей воли был словно околдован его словами.
- Но, к сожалению, человек никогда не замечает этот момент.
Модо улыбнулся, а потом вдруг как будто сильно постарел за одно мгновение.
- Нет, мой дорогой, не замечает. Это судьба. Именно поэтому человек продолжает жить. Представляешь, что было бы, если бы каждый знал, что включил в себе необратимый процесс, который приведет его к смерти? На войне я видел столько солдат, разорванных на клочки осколками австрийских гранат. И задавал себе вопрос: что они думали и о чем мечтали, когда записывались в армию? И все время спрашивал себя: понял ли кто-то из них, умирая, что его убила именно эта идеальная мечта? Поэтому мне жаль всех восторженных мечтателей, которые сейчас ходят по улицам и поют о смерти и войне.
Ричарди положил руку на плечо друга:
- Вот что я скажу тебе, Бруно, и не шутя. Я тебя понимаю. И может быть - я говорю "может быть", если бы что-то во всем этом меня заинтересовало, - я бы с тобой согласился. Но - и тут ты отдашь мне должное - мне кажется наивным и глупым создавать себе неприятности, и большие неприятности, ради одного удовольствия громко говорить. Подумай, скольким людям нужен ты, нужна твоя профессия, нужны твои руки.
- Ты прав. Это обошлось бы слишком дорого. Пусть наш глупый народ идет к… скажем вежливо, к своей гибели, если это ему нравится. Может быть, момент, когда мы запустили свой необратимый процесс, уже был.
41
Войдя в знакомый переулок, Майоне сразу увидел Филомену на пороге ее дома. Она смотрела в его сторону.
- Добро пожаловать, бригадир. Я ждала вас.
Филомена его ждала! А он оказался здесь почти случайно.
- По вашему лицу видно, что вы устали. У вас, наверное, был тяжелый день. Садитесь вот сюда, я принесу вам что-нибудь поесть.
- Не утруждайте себя. Дома у меня найдется что-нибудь поесть.
- Я знаю, что найдется, но это займет всего одну минуту.
И Майоне оказался за столом. Угощение было простое - макароны с помидорами, но показалось ему невероятно вкусным. И он заговорил. Он рассказал Филомене про свой сегодняшний день, про Кализе и Иодиче, но не назвал имена. И о Ричарди, своем странном начальнике, к которому относился как к сыну.
Потом он незаметно стал говорить о Луке, и только когда уже начал, осознал, что раньше никогда не рассказывал о нем. Слушая собственные слова, он испытал острую боль и понял то, что уже знал: смириться невозможно, но все равно надо жить дальше.
Филомена слушала его, и ее глаза ярко блестели в полумраке квартирки нижнего этажа. Она то улыбалась, то сочувственно вздыхала. Ему было хорошо от того, что он может говорить и быть услышанным.
Вернулся Гаэтано, и Филомена поставила на стол еду для него. Мальчик был смуглый и молчаливый, но хорошо воспитанный и умный: Майоне это понял по фразам, которые тот изредка вставлял в разговор. Гаэтано стал спрашивать его о работе в полиции, и Майоне говорил с ним о своей работе откровенно и грустно.
Он не заметил, когда в переулке наступила тишина. А когда обратил на это внимание и вынул из кармана часы, обнаружил, что уже почти одиннадцать. Он встал из-за стола, попрощался, поблагодарил хозяйку и сам не заметил, как добавил: "Увидимся завтра". Ответная улыбка Филомены сияла среди ночи как луна.
Когда он продолжал путь домой, на сердце у него были одновременно и радость, и печаль.
Ричарди боялся вернуться домой. Это тоже было новое чувство: тревога, которая заняла место жажды покоя, каждый вечер приводившая его к окну. Было уже поздно. Самоубийство Иодиче и пицца в обществе Модо помогли ему отсрочить этот момент. Но теперь он шел в сторону улицы Святой Терезы и своего дома. Шел и боялся, что окно напротив закроется перед ним, оставив его в темноте.
Он проклял расследование дела Кализе. Проклял свою работу, которая столкнула его лицом к лицу с Энрикой. Работа невольно заставила его обойтись с ней без должного уважения и этим вызвать ее гнев. Он видел этот гнев в ее внезапно сжавшихся губах и во взгляде, сверкнувшем из-за очков, словно молния. Ему никак не удавалось забыть напряженную спину Энрики, ее повернутые к нему плечи и горделивую походку, когда она шла к двери.
И вдобавок ему не давала покоя мысль, что Энрика, возможно, больна. Однако его привыкший к аналитической работе ум видел и другую возможность: речь могла идти о здоровье члена семьи или друга. Как ему хотелось успокоить ее!