Удивительно время. Время, когда границы возможностей отодвинулись в неизвестность. Когда выход из самого гибельного положения находился по-детски просто, когда гибель подстерегала, не оправданная ни обстоятельством, ни здравым смыслом. Мы смотрели на жизнь в телескоп, мы стремились приблизить к себе дух событий, мы хватали чувствами оформления массовых передвигов и сборов. А там, в глубине, меж корнями пришедших в движение массивов, из неведомых недр просачивались незаметные ручейки нездорового, странного и причудливого, вытекшие из болота жизненного отстоя. Мы замечали их, когда они лезли в глаза, и все-таки не удивлялись.
- Ведь музей собирает всякие редкости? - допытывается у меня белолицая дама с темными впадинами под глазами, в черной шляпе со страусовым пером.
- Конечно... если они нужны для науки.
- Ах, это так приятно слышать, что еще интересуются наукой... Видите ли, одна моя знакомая... ее муж был офицером пограничной стражи... так вот эта знакомая очень нуждается, и хотела бы продать музею замечательную вещь...
- А именно?
- Человеческую кожу...
- То есть как... кожу?
- Так, содранную с живого человека.
Дама протянула мне сверток в газетной бумаге. Это было нечто, похожее на папушу листового табаку, - коричневый, хрупкий, морщинистый свиток.
- Она теперь засохла, - объясняла дама, - если ей дать хорошо отсыреть, она развернется и будет, как рубашечка... распашонка...
- Черт возьми, - невольно вырвалось у меня, - и сколько же за это хочет ваша знакомая?
- Продуктами... или золотом?
- Где ж у нас золото?
Дама вынула бумажку, развернула, пропитала:
- Два пуда муки крупчатки, 10 ф. масла, 5 ф. сахара, 1/2 ф. чая и 2 ф. мыла. Ведь недорого?
Нет, это было для нас дорого, и дама ушла огорченная.
Говорит мне Жабрин:
- А жаль, все-таки, что упустили. Пригрозить бы ей соответствующим учреждением - так, поверьте, задаром бы отдала... Проделикатничали вы... Но я вот о чем хотел вам сказать...
И, вполголоса, весьма озабоченно:
- Повлияйте вы на товарища Кирякова! Ей-богу, добра не будет от этой литературы. Он ведь держит ее на виду. И сам попадется и нас подведет!
Надо сказать, что у нас в музее в ворохах получавшихся отовсюду книг и газет нашлась колчаковская литература - несколько брошюр и воззваний. И Жабрин первый наткнулся на них. На днях он намеком давал мне понять о своих опасениях, теперь заговорил прямее. Как раз вошел Сережа.
- Слушай-ка, - говорю я ему, - надо как-то устроить, чтобы, правда, недоразумения не вышло.
- Просто - уничтожить, - заявил Жабрин.
- Ну, товарищи... - загорелся Сергей, как бойцовый петух, - вы... думайте, что говорите! Прежде всего, литература в моем отделе - и я отвечаю. А теперь по существу. Мы обязаны отразить в музее нашу эпоху? Обязаны! А если так, если вы собираетесь представлять революцию, так дайте и путь, которым она пришла! И всех этих Колчаков и Деникиных, через которых она перешагнула - тоже представьте. А сегодняшний день без вчерашнего - будет непонятен. Это - истина! Что же касается уничтожения, то такую штуку можно предложить, либо свихнувшись, либо по-заячьи струсив.
В наступившем молчании я увидел, что нас было четверо. Четвертой стояла вошедшая Инна, - закусила губу и смотрела на кончик ботинка.
Жабрин встал и, бледно усмехаясь, пошел к двери...
- Зачем ты облаял его, Сережа? - смеясь, укорила Инна.
- Да черт возьми! - возмущался Сергей. - Что за дикие подходы такие к вещам? Самое естественное и обычное в нашем деле становится осложненным такими "высшими" соображениями, что их мне и не понять! Либо я дурак круглый, либо вы дураки!
- Мы дураки, Сережечка, - успокоил я, - а ты все-таки книжки-то собери и запиши в каталог. Формально.
- Экий разиня, Сережка... Вечно что-нибудь потеряет...
- Что вы, Инночка, ищете?
- Помогите, Морозка... Там Букин в истерику впал. Ему, видите ли, в кладовую понадобилось, а ключ, как нарочно, исчез. Давайте вместе пошарим...
Это была история довольно обычная. Сережа в пылу работы всегда закладывал связку ключей куда-нибудь в шкаф или на подоконник и потом в раздражающих поисках метался по всему музею.
Осмотрели мы канцелярию - ничего не нашли. Спустились сверху Букин и унылый Сережа.
- Может быть, Жабрин взял? - спросил я его.
- Он ушел по делам уж с час... да и зачем ему ключи?
Обрадовал татарчонок. Он нашел. Ключи оказались рассыпанными по ступеням лестницы, уходившей в верхний этаж. Проволочка, на которой они были скреплены, видимо, разогнулась.
- Да... - бормотал Сергей, опять омрачаясь, - тут все... кроме нужного. От кладовых все-таки нет...
И сколько мы ни искали, ключ, как в воду, канул.
- Нечего делать, - придется новый заказывать, - решил Букин. - Пойдемте портреты перевешивать...
Инна тянет меня за рукав и смотрит грустным, тоскливым взглядом:
- Мороз, я чего-то боюсь...
Жабрин дело знает. В этом я несомненно убеждаюсь, приглядываясь к его работе. Он знает стиль, эпоху и цену. Но вкуса у него, по-моему, нет. Или, вернее, есть, но не свой, а какой-то общепринятый.
Сейчас уже вечер. Инна и Букин ушли, а мы втроем - оканчиваем занятия. Электричество горит ярко - оно одно сохранило неизменным свой блеск в этот тяжелый год. В канцелярии очень холодно, мы работаем в полушубках.
Для себя необычно я подумываю о том, как приду в свою кочегарку и спать завалюсь. Может быть, это холод тянет меня к постели, или я голодней, чем всегда, на сегодняшний вечер, или заспать мне хочется нудное невеселое настроение, за последние дни загораживающее мне дорогу.
Сергей и Жабрин пересчитывают разобранные за день предметы, а я проверяю по книге.
Жабрин, видимо, помирился с Сережей и теперь разговорчив, как именинник. Уверен он в чем-то, и от этого все ему приятно, Я думаю, что душой он холодный и казенный, точно сделанный на заказ. Но это - по-моему. А так: своя у него, конечно, жизнь и мысли свои, и в своих пределах он плох и хорош. Анекдоты вот у него не выходят. Непосредственности мало.
- Ого! - осматривает он сложенные в порядок экспонаты. - На красноармейский паек наработали! А ведь не дадут... Говорят, что в городе на два дня только хлеба осталось...
- Почему? - машинально спрашиваю я.
Жабрин улыбается.
- Фронты, вероятно, все съели. А тут того гляди еще фронтик объявится. На Байкале. Поговаривают о каких-то группировках ближних монгол.
- Бросьте вы эту чепуху, - прерывает Сергей, - ну, что за охота всякие сплетни повторять? И так они на каждом торчке висят! Повеселей что-нибудь расскажите.
Жабрин качает головой.
- Заработались вы очень и нервничаете. Вот вам история о людях, которые побольше нас перегружены. Икс, например, так тот даже в уборную с телефоном ходит... А уж Игрек так занят, что, спать ложась, с собой в постель машинистку кладет!
И сам хохочет. Невольно улыбнешься.
- Запишите, пожалуйста, эту штуку, - обращается к Жабрину Сергей.
Жабрин садится писать этикетку, Сережа держит в руках старинный веер, диктует надпись и следит за пером. И случайно я замечаю, как, озадаченный, вдруг Сергей застывает над пишущим, по лицу его бегут полутени мыслей и окаменевают растерянным изумлением. С кривой улыбкой, сам себе не веря, он откладывает, веер и достает из кармана сложенную бумагу. Я наблюдаю. Подымает голову и Жабрин.
- Но это же удивительно, - наконец, разводит Сережа руками, - до какой степени ваш почерк, Жабрин, похож на это...
Жабрин порывисто вскакивает, почти вырывает у Сережи бумагу. Я узнаю тот список вещей Корицкого, который мне показывал Букин. Жабрин проглядывает листок и отбрасывает его с презрением.
- Вы плохо разбираетесь в начертаниях, - холодно замечает он, - а, черт, из-за вас этикетку испортил!..
Он размазал ее, упершись ладонью в непросохшие чернила. И с досадой порвал в клочки.
- По-моему, на сегодня довольно, - говорит он и зябко поводит плечами, - холодно очень...
Решаем кончать. Расходимся по домам. Сережа задумчив. Жабрин крепко жмет мне руку и заглядывает в глаза.
Сладко разоспался я ночью. Но вот меня властно потянуло что-то сквозь толщу сна, как рыбу вытягивают из воды, и, нехотя выныривая в холод действительности, я сразу просыпаюсь от громкого и настойчивого стука. Зажег электричество, надел полушубок и валенки, подошел к дверям.
- Кто там?
- Отворите.
Отпер. В дверь просунулся штык, другой и, по мере того, как я отступал в глубь комнаты, один за одним входили вооруженные люди. Ясно - обыск. Это было в порядке вещей, и я не смутился.
- Вы такой-то?
- Я!
- Вот ордер...
Я повертел бумажку - не проснувшимися еще как следует глазами, увидел штамп Чека, свою фамилию и приписку: "задержать вне зависимости от результатов"...
- Арестован? - догадался я. И человек в папахе кивнул головой. Обыск был очень короткий, ибо имущим я мог считаться разве лишь относительно лица совершенно голого. Даже красноармейцы улыбались.
- Захватите постель, товарищ... - сказал начальник, - все-таки мягче будет... - И, приглашая меня отправляться, пробормотал: - Черт его знает!.. Недоразумение, должно быть...
Мороз и тишь. Миры рассыпаны в недоступном небе, электрические фонари обнажают пустое уныние долгих улиц.
Мы шли кучкой по мостовой и молчали. На перекрестке скрипел невидимый в высоте парус плаката, и тень его колебалась над снегом, как крыло пугливой вечерней птицы. Я шагал, и мне не жалко было ни черных, спящих домов, ни открытого неба, ни мертвого света. Я даже не удивлялся, не спрашивал себя "почему", а просто шел, как идет человек на вокзал, к ночному поезду. Вот освещенные подъезды и часовые. На этом положен зарок молчания и тайны. Пришли. До сих пор я видел это здание только снаружи, теперь перешагиваю порог...
Сонные привычные люди. Скучливо взглянули и опять за свое. Их несколько в затушеванной полутенями комнате. Сонный комендант, зевая, принимает от конвоя бумаги. Подходит ко мне другой, в валенках. Молчаливо обшаривает с плеч до пяток. Показывает на табурет- заполнить анкету. Писать анкеты вошло в обычай. И карандаш, не затрудняясь, пишет по знакомым графам. "Давшие неверные сведения несут ответственность" Так стоит в заголовке. И сколько этих - дававших, сидело до меня на этом табурете, какие бури мыслей бросавшихся на самозащиту, вероятно, просыпались над плоским и невзрачным листом анкеты!.. Я встал.
- Куда его? - спросил вошедший часовой.
- Веди наверх.
Мы вышли через двор, глубокий, точно шахта. Плоским слоем колышется над снегом свет. Туманны, как привидения, фигуры часовых. Вверху молчит ночное небо. Внизу молчит земля. Я точно между двух разжатых челюстей. Взбираемся по винтовой железной лестнице. Далекий коридор и тусклые пучки огней под потолком. Направо и налево двери, за ними тайна, чрезвычайность и секрет... Где-то сзади в большом невидимом и пустом пространстве отдаются наши шаги. Я иду впереди, мой спутник сзади, а между мной и им - укол штыка.
- Сюда!
Малюсенькая комната, совсем пустая. Часовой притворяет дверь, я кладу на подоконник свое одеяло. Здесь тепло и тихо.
- Можно ложиться?
- Можно!
Это славно, мне хочется улечься и собраться с мыслями. Я расстилаю одеяло, протягиваюсь на полу. Ощущение - дивное, многие не знают его и на пуховых тюфяках. Под голову - шапку, и я согреваюсь. И, сейчас только начинаю понимать, что бессознательно я все время анализировал свое положение. Таким нешуточным, стало быть, был визит сюда! И только я остался со своими мыслями в покое, как сразу мне представились всевозможные варианты мотивов к моему аресту. По музейной привычке я даже подразделил их на категории. Контрреволюция? Никак не подходила. Во всяком случае, я за собою ничего не знал. Спекуляция? Тут, конечно, грешен. Как и все. Купил, например, на днях сюртук лесного ведомства и продал полы от него, сменял их на муку. Но это все не то. Саботаж? Не может быть. Преступление по должности. Должность моя небольшая - сторож и истопник. Правда, я исполнял еще тьму обязанностей, но умыслом и сознанием неповинен был, как казалось мне, ни в чем.
Оставалось одно - неощутимое, всевластное и вездесущее - клевета, донос. Но это - выяснится... А пока что очень все интересно - и моя обстановка и моя судьба.
Я задремал и потом проснулся. В углу что-то слушает часовой, за стеклами ночь. Из коридора доносятся глухие голоса. То один, то несколько. И вдруг рассыпался голос прыгающими вскриками рыданий... Я слушал. Отдаленный дверями, в молчании полуночи, безнадежно, жалко и страшно рыдал неизвестный голос... Глаза мои невольно расширились... И я думаю, если бы на граммофонную пластинку записать этот плач, а потом, выпустив на свободу плакавшего человека и в покое оставив его, сыграть ему записанное на пластинке, - он не стал бы больше жить от острейшего унижения. Таким звериным, примитивным, молящим о пощаде был его вопль. А потом словно захлопнули наглухо дверь, и все затихло. Часовой зевнул, переставил приклад винтовки. Я знаком с тюремной обстановкой, и мне известны ее ночные страхи. Но всегда такие крики родят во мне чувство чего-то зловещего. Я второй раз заснул и второй раз проснулся от шума в комнате. Должно быть, короток был мой сон, потому что за окнами так же была еще ночь. Вошедший человек сделал общий кивок головой - и мне и часовому.
- К следователю!
Я вышел в коридор - часы пробили три.
По одной стороне стола - я, по другой - человек в матросской рубашке. Рубашка желтая, хаки, а широкий, отбросной воротник карминно-красный. Цветовой удар в однотонную полутьму холодного зала. Фуражка блином, примята лихо, ремень от маузера через плечо. И... пишет. Весь стиль испорчен!
Ответил на все, что он коротко спрашивал. Та же анкета. Потом броском!
- Вы родственник Кирякова?
- Нет.
- Но знаете его?
- Конечно. Сергей Киряков сотрудник нашего музея.
- Он - бывший офицер?
- Насколько мне известно, - нет.
И я рассказал следователю, как однажды в Губвоенкомате подумали, что Сергей - генерал Киряков.
Следователь заинтересовался, потом перевел глаза на мои руки.
- Вы физической работой занимаетесь?
- Я же истопник.
Оба мы улыбнулись. Потом несколько частных фраз о царизме и о революции, к которой и я и он были в свое время причастны.
- Подпишитесь, - устало сказал следователь, - и... идите.
- Но что же это все значит?
Следователь махнул рукой.
- Разберут. Доложу начальнику секретно-оперативной части...
Выходя в коридор, я столкнулся... с Сергеем! Оба мы приостановились от неожиданности. У него был свой часовой, который сейчас же впихнул его в дверь. На прощанье Сергей улыбнулся мне подавленной улыбкой.
Любопытно, как часовому передается отношение начальства! Вот следователь со мной беседовал так, что у солдата сразу создалось впечатление, что я случайный пациент Чека и, вероятно, не преступник. И он, заводя меня в комнату, сам спросил:
- Знакомый, что ли?
- Сослуживец.
- Бывает, - рассудил красноармеец, - ты вот наверху сидишь, а он в подвале... Ну, спи!
Я лег. Но, черт возьми, как осложнились мои тревоги! Я ничего не понимал. Арестован Сергей. Вероятно, и Жабрин. И, невольно улыбнувшись, про себя спросил: - И Букин? Но ведь и Инна... Она сестра Сережи!.. Мне так сделалось жалко эту милую девушку. Ну ее-то за что? Да, дьявольщина, - всех-то нас, наконец, за что? Ведь это же граничило с комическим?! Я ничего не понимал. Я осужден был на бесплодные догадки на неизвестный срок...
Утро. Пробуждение и смена часовых. Плотно стал в углу небольшой, ощетинившийся смоляно-черными усами. Вероятно, мадьяр. Лежать как будто неприлично. Я подобрал свое одеяло и стал ходить, разминаясь. Шаг, два, три - назад. Шаг, два, три - назад. Перед окном. В него видны стена и окна, закрашенные белым. Опять я мучаюсь вопросами я пугаюсь в паутине невероятных предположений. Но, начинаю думать, ведь и выбор возможностей безграничен? И он предоставлен случайности. И если одной из них угодно было привести меня сюда, то почему другой не углубить, не растянуть сцепление событий до последнего звена? Но о себе серьезно думать в этом смысле я не мог, а за Сережу и других мне было страшно...
- Котелка у вас нет? - спросил у меня вошедший красноармеец с добродушием завхоза. - Ну, я вам в своем принесу.
Это было весьма кстати. Мне очень хотелось пить и есть. И он, действительно, принес горячий кофе, паек хлеба и, что меня совсем очаровало, - сахар! Завернутый, как заворачивают в аптеках порошки. Мы, видимо, считались на красноармейском положении.
Я еще не успел допить своей порции, как новый человек отворил дверь. Поглядел в бумажку, потом спросил мою фамилию.
- Имя, отчество, - следил он по записке, - собирайтесь с вещами.
Какие у меня сборы! Одеяло под мышку, и я готов. Опять коридоры, теперь не такие глухие, словно проснувшиеся, прибравшие свою ночную тайну. Лестницы с часовыми и комендантская. Там много народу - выходят, входят. Сопровождающий подвел меня к столу.
- Подпишитесь, - сунул мне бланк комендант.
Читаю - подписка о невыезде из города. Ого! Весело запрыгало перо...
- Пропустить его!
И я, прижимая к себе одеяло, свободно переступаю роковой порог Чека...
Свежий утренний холодок. Серое небо и хлопья снега нежно льнут к горячему лицу. Какая-то старушка - у подъезда расплывается в счастливую улыбку:
- Освободили, знать? Спаси тебя....
Ах, с каким съедающим нетерпением шагал я к музею! Вот и знакомая дверь - уже отперта. Значит, кто-то остался на свободе и мог распорядиться... Первым встретил меня татарчонок, и тотчас же мордашка его с оттопыренными ушами округлилась, как блин, и засверкала зубами.
Дальше Букин. Старик от радостной неожиданности даже побежал мне навстречу. Торжественно поцеловал и долго тряс руку.
- В чем дело, в чем дело? - допытывался он.
- Кто еще арестован? - спросил я.
- Сережа. А разве его не освободили с вами?
- Не знаю.
- Идите наверх, там Инна. Расскажите...
Инна, взвизгнув, бросилась мне на шею. Потом тревожно спохватилась:
- А Сережа?
- Ничего не знаю...
У Инны ужасный вид. Должно быть, она не спала всю ночь: лицо посерело, черные тени под глазами. Дрожит от беспокойства.
- У нас был обыск, еще с вечера. Все перерыли, пересмотрели. Спрашивали тот проклятый вчерашний ключ... Бедный братишка... за что его?
Я рассказал, как ночью видел Сергея. Умолчал только, что он был в подвале.