- Вода-то, гляди, какая пошла... Зеленущая! - замечает Петрович.
Что на воду Михайле глядеть, изгорелся от острого нетерпения!
И сразу, будто крылами, распахнул камыш, и до края, куда хватал только глаз, запустела стеклянная, темная синь...
- Море!.. - крикнул Тоболяк.
А Тутэй, повертывая круто лодку, с ожиданием повторил свое:
- Большая Вода... - и прибавил: - На ночь держи, друг, на ночь... Прощай, друг! - неожиданно выкликнул он и ударил веслом...
- Трогай, Петрович, трогай, милый!
Замахали в две лопашни. Стремительно врезалась лодка в синюю неизвестность, и пухлые струи с говорливым шумом побежали вдоль борта.
В празднике осени, великолепном и блещущем, грелось озеро и таяла тень тревоги, шевельнувшаяся у Петровича при отъезде Тутэя.
В молчании и в плеске уходили часы. В туман отступил далекий тростник и пропал. Тогда, скорлупой на стекле, обнаженный и желтый, всплыл перед ними пустынный остров...
Уже восьмая промывка, а все нет ничего. Уже вечереть собирается, и пар идет от воды, и руки стынут в холоде родника.
Ткнулся Петрович, цапнул из русла черные кубики.
- Да-ешь... - азартно узнал он, - пешка!..
Котелком зачерпнул, мыл, мыл - мелкая металлически черная пыльца в посуде осталась.
- Шлих! - радостно ахнул он и забыл об усталости, о голоде, об озере, обо всем мире.
Когда же в промытом песке засверкали крупинки, вскочил и беспокойно оглянулся.
На версту растянулся остров плоской и лысой грядью. Там, на конце, не видно его за пригорком, работает Михайла.
Вскочил посмотреть - не заметил ли Тоболяк его радости, удачи его счастливой...
Он там, может быть, спит, прохлаждается, а Петровичу здесь спину гнуть да руки морозить. А ведь доли потребует одинаковой!
Нет, не видит.
И снова нагнулся к ручью.
Тоболяк нашел золото сразу, почти что в первой пробе. И сразу же появилось такое чувство, будто дня ему не хватит. Отметив находку, он рысью перебежал на другую гривку, попробовал там - опять золотой песок.
И тепло подумал о Тутэе:
- Трехлинейку ему подарю свою...
Обшаривал мыс, вдавшийся в озеро. Много нужно золота было ему, так много, чтобы, придя, сказать:
- Вот какой Тоболяк... Пользуйтесь, граждане!
Белый кварц выступил из пригорка. Струистыми трещинами источились глыбы, и средь жирного блеска камня опять закололи золотые искры.
- Мать честная! Что же это... - в растерянном упоении восклицал Тоболяк. - И тут!..
Схватил кайлу и начал бить по кварцу.
По воде отчетливо докатился удар, и Петрович поднял распаренное лицо. Он уже грубо намыл горсть тяжелого песку и каждую новую порцию прятал прямо в карман, отчего штаны промокли насквозь и было холодно телу. Отдавались удары ровные, частые, сильные. В самом темпе их была уверенная удача, не разведка, не поиск, а настоящая работа.
"Язви!.. На рудное наскочил", - догадался Петрович. И такая заела обида, что жила вздулась на лбу от прилившей крови. Глаза воровато ошарили землю и зажглись на прикладе винтовки.
Жмурясь, тряхнул головой и застыл в тупом столбняке...
- Пи-и!.. Пи-и!.. - пронзительно и тоскливо завопил за спиною голос.
Затрясшись, в испуге вскочил Петрович. На камне сидела желна и дразнилась блестящим глазом.
- У-ух, проклятая!.. - Еле взмахнул он руками - так сразу ослабли мышцы. Птица юркнула в кусты, а Петрович тревожно заметил закат. В муть и в мглу поникал багровый глобус солнца, и беззвучно ждала чего-то вода.
Крохотным показался себе Петрович и голым под высоким, взвившимся над ним небом и от этого оробел и притих.
Отрываясь от скал, опять застучали удары кайлы.
Застрадал Петрович, заметался и решил неожиданно:
- Ехать надо, и баста! Хорошего не дождешься...
Но знал, что пустым Тоболяк не уедет. Поэтому обозлился, захотел подбежать к Михайле и крикнуть:
- Сволочь, буржуй толстомордый! Зарылся в золотище свое... Желна орет к непогоде, солнце на ветер садится, а он и не чует... На погибель меня сюда затащил?.. Бросай все к черту - вертаться надо!..
Думал так, а сделать не смел. И за стыд свой, за страх, за бессилье - еще сильнее ненавидел Тоболяка.
Холодно...
А через кого однорядку свою позабыл, когда привязывал собаку там, за камышами?.. Этот все торопил!..
Вспомнил и зло повеселел. Погоди!.. Положил лопату, отряхнулся, поглядел. И невинно пошел на табор.
Живо, не раздумывая, выволок из-под лодки мешок сухарей, развязал, отсыпал в суму на сегодняшний ужин. Засунул в мешок тяжелый камень, озираясь тащил к обрыву.
Бултыхнула шумно вода, и мешок исчез.
А Петрович, согнувшись, как дергач в травнике, побежал обратно. Нагребал в котелок песок, торопился отмыть и снова черпал - лишь бы больше, больше успеть до ночи... Злорадно и успокоенно между делом думал:
- Другим тебя не отманишь... А тут - небось. Уедешь, как жрать-то нечего станет. Забыл мешок! Я вот однорядку свою и то позабыл... Что ты, язви тебя, - горячо оправдывался он, воображая, - что я, враг себе, што ли, - нарочно оставить?!
Путных дров не достали, на прутьях сварили чай. Михайла даже охрип от своих рассказов.
Так, для порядку, выпил чашку. Какой тут, к лешему, ужин, когда такое богатство нашли!
Петрович вторил, а больше сокрушался о позабытых сухарях.
- Да брось ты скулить... Хрен ли в них, в сухарях-то этих? Зимовать мы тут будем?.. Утром поедем да артель соберем да такое дело откроем...
Петрович не слушал, смотрел на север, на небо. И сказал, как сумел, равнодушно:
- Глянь-ка, Михайла, будто морок хочет собраться?
- Похоже на это... - зевнул Тоболяк и, закурив от костра, развалился добродушный и широкоплечий.
- Спать давай...
"Дьявол ты, дьявол..." - подумал Петрович и молча свернулся.
Громовой удар и холодный ливень. Вскочили оба и враз отрезвели от сна.
"Под лодку!.." - вспомнил Тоболяк, удерживая шапку.
Ахнуло молотом в мрачное зеркало неба, и слепяще мигнула ночь. Запомнилось - остров, как горбик, и кругом белесые языки... Прижались под лодкой, а дождь дробно хлещет в бересту.
- Держись за землю, да лодку держи - сорвет!
- Держу-у, - без мыслей отзывается Петрович и жмется к траве.
Шквал пронесся, остались дождь и тьма и близкие шумные всплески.
Отошел и Петрович: крыша не улетает, значит, не так уж плохо. Даже насчет Ильи-пророка сзубоскалил:
- Чаю он с вечеру, видно, обпился...
- Ага, - охотно соглашается Тоболяк, - сверху-то ему удобно! В тебя наметил...
День проходит в дожде и буре. Облака, бесконечные свитки серых лохмотьев, катятся - расстилаются. Низко и плоско кроют ревущее озеро. Пробор за проборами, длинными грядами чешет ветер пенную ширь.
Треплет, валит траву, свистит вдоль ушей.
В дыме брызг и тумана качаются белые копны. Сотни ладоней выплескиваются из глубин, на тысячи манер хватают, цапают, закидывают слепые лапы. А в версте от острова - хоровод взбесившихся чудищ: пляшут, ныряют, желтые от разболтанной грязи, и пьяно бушуют снежными гривами...
Там мель, там гибель.
Тоскует Петрович. Тоболяк с удивленным любопытством смотрит на бурю.
- Эт-то... да! Крепко берет...
- Михайла... А Михайла? Когда же уедем-то?
И сам боится: а ну-ка ляпнет - сейчас!
- Теперь и на доброй посудине не уедешь! А пошто мы на ветре горчим? Айда-ка работать, там тише...
Вот верно. Все-таки правильный мужик Тоболяк!
И опять ковыряет Петрович лопатой, возится с промывкой. Золотины - чаще вчерашнего. Но сейчас ему золото - как больному обед. Скучное стало золото.
С визгом проносится ветер, волны хватают по берегу - отдаются удары в почве. Всякий раз Петрович робко моргает и плотнее пытается застегнуть на груди свою куртку. Потом швыряет лопатку и плетется к Михайле - все-таки не один.
Тот камней надробил - бело от острых, кварцевых осколков. Скинул азям - лупит кайлой до огненных брызг... Жилу ищет.
Кругом мокро, со всех гор скатился на остров холод... А известно, озябнешь - раззадоришься есть.
- Не замерзнуть бы, Михайла?..
- Раньше смерти не помрем! Бери лопату - грейся...
Отгребал. Сперва, как поденщик - о другом все думалось. Но холод жег, заставлял быть проворным. Расселась в скале змеистая трещина, обросла хрусталями.
Указал Тоболяк:
- В эдакой вот вчера самородки нашел...
Стало занятно. Поднял кайлу, клюнул раз, другой. С пылью, с оскребками отлетели камни и рот раскрыла дыра в пустоту.
- Ага, - бодрит Михаила, -дуй ее, дуй! Беспременно пещера...
Просыпается азарт, яснит в голове, а потом опять все тухнет в позыве голода.
На обед повытрясли из мешков хлебные крошки, прибавили остаток масла и сварили сухарницу. Едва смогли разжечь костерок - чахленький - только пальцы погреешь. Охапку прутьев оставили к ночи - спрятали под лодкой. Поели все, что было, и как будто насытились.
- Должно же к ночи утихнуть! - досадливо рассуждает Михаила, а ветер сыплет в лицо ему дождевую пыль и толкает от берега.
Раздолбил Петрович большую дыру - рука по плечо залезает и глянуть можно. Спичку зажжешь - засияют внутри висящие хрустали. Вспыхнут огнями зелеными, красными, голубыми. Никогда не видел такого.
И Михайла не видел.
- Давай-ка вдвоем, однако, там жила...
- А что нам жила твоя? - вдруг серьезно спрашивает Петрович.
Тоболяк на полувзмахе кайлу задержал, медленно опустил, смотрит - ждет. Петрович улыбался смущенно, но кончил твердо:
- Нешто на дно мы ее унесем? Слышь, как играет. Все пуще! Это, браток, на неделю ненастье... - И прибавил, глядя на землю, глухо: - Через это теперь пропадем... И еще... через...
- Что ты, парень, сдичал? - отшатнулся Тоболяк.
Петрович смеется:
- Увидим, что будет... Ты мне все-таки объясни, для кого мы жилу эту будем стараться?..
- Во-он о чем! Да кто хочет, тот и придет. Всем она на пользу.
- Из-за всех и работать?
- А что же, на пузе лежать?
Покрутил головой Петрович, взялся за кайлу.
Перед утром притихло.
Иззябли под лодкой. Выходили побегать, потопать, разогреться. Больше не шлепают волны в песок, не воет надрывно ветер.
- Сват ты мой, голубые пятки, - трясет товарища Тоболяк, - к утру билет запасай - Москва-Казань, второй звонок!
Раскурили по-братски предпоследнюю цигарку. А со светом проснулась буря и в хмурые лохмы скатала воду.
С винтовкой бродит по берегу Тоболяк - ночью крякали где-то утки. "Хоть бы што-нибудь пофартило, - гадает он, - тоска на пустое-то брюхо!"
Вымер остров, только на отмели прыгала желтая плиска. Равнодушно прошел, а потом вернулся, подобрался к птичке и выстрелил. Промахом вскинула пуля песок, плиска перепорхнула и тут же села.
Стыдно стало стрелять второй раз и смешно, что Петрович так прытко кинулся к нему на выстрел.
День работали здорово, молча. Точно забыться в работе хотели.
Выколупывал из трещин Петрович тягучую желтую проволоку. Любовался фигурными узорами - старый был приискатель.
- Так за всех, говоришь, стараемся, Тоболяк? Правильно это ты! Никому, кроме всех, забота наша не надобна...
- Не теперь, так зимой найдут, - убежден Тоболяк, - карагасы расскажут.
- Может, Михайла, и страдаем за всех?
И, подумав, прибавляет:
- Не зря бы было. Отстрадались одни - и с кона долой! А другие - живи хорошо...
- Может, и так, - всерьез соглашается Михайла.
Ночь проходит, и опять перед зарею тухнет ветер. К заре обратившись, стоит на коленях Петрович и молится вслух несвязной и древней молитвой:
- Господи, боже наш!.. Сил повелитель - не преткнешь ноги своей о камень... Победиши аспида - василиска, спаси меня, господи, от темной ночи, от беса полуденного, от стрелы летящей и от злого, лихого человека спаси, сохрани меня, боже!
Плача и всхлипывая, подходит к Тоболяку, уныло сидящему на лодке, и признается:
- Михайла... лихой я человек. Ведь я сухари утопил. Не хотел тебе золота дать и потрусил. Убей меня, Михайла, из винтовки.
- Ну-ну... - сказал Тоболяк, - дурачок! Сухарь бы нам вот как сейчас годился...
Темнота промокает рдяными пятнами, бродит восход за шкурами туч, и тысячной птичьей стаей оживает в туманах буря.
Жесткий корень поел Петрович и плевался:
- Невкусный он, Михайла, горький...
Шел пить и терял трясущейся ладонью воду. Пили часто.
Часы просмотрел Тоболяк на волны, пока глаза не потускнели.
За эти часы две морщины ко лбу припали, так и не разошлись.
- Камень ты, а скажешь, - приговаривает Петрович и с натугой выбивает в утесе надпись. Только тяжелая стала кайла, ох, тяжелая!
Окончив, садится-валится на щебень и удовлетворенно читает: "Здесь жила. Пошла на полдни".
Теперь понимающий разберется, куда девалась жила.
А потом, шатаясь, роняя кайлу из слабой руки, долго трудился и прибавил:
"Нашли для всех Тоболяк Мишка да Мартьянов".
Ниже поставил: "Петрович". И очень довольный улыбнулся.
Позже пришел Михайла и одобрил:
- Ладно сработал... Дельно.
А пока Петрович с любопытством привыкал к тому новому, что принес на лице своем Тоболяк, тот говорил:
- Бросай занятия, парень. Силу не трать. И так у нас с тобой ее, как у курицы... А утром поедем - опять работа.
- Понятно, поедем, - ответил Петрович и, морщась, подымался:
- Спину-то... и не протянешь!
Последнюю ночь сидели у яркого пламени и слушали, как в котле закипала вода. Перед этим разбили приклады винтовок и ручки ненужных теперь инструментов. Промокшими прутьями и тряпьем добавили костер. Сжигали все, сушились и грелись.
Днем на песке в желтоватых шапках прибитой пены нашел Тоболяк две выброшенных рыбешки. Маленькие плотвички.
Подержал перед ртом - с рукой бы съел! Потом отряхнулся и спрятал находку. И с собой целый день проносил и весь день о рыбе помнил. Сейчас опустил в котел и заправил оставшейся солью. Распялил над дымом большую ладонь и мигнул по-цыгански - хитро:
- Обманем брюхо!..
- Жисть... - шепотом отшутился ослабевший Петрович.
Тихо. Озеро не грохочет. Приходят из ночи волны и кладут покорные головы на песок. Шуршат и вздыхают.
Тоболяк затянул мешками лодочный нос и теперь укрепляет коробку с горящим трутом - фонарь. Чтобы видеть компас.
- Я сейчас, Михайла... - срывается у Петровича. Бежит назад, на стан, - усталости нет. На таборе одиноко моргает куча углей. Доживают.
Кладет Петрович на камень мешочек с промытым золотом, прикрывает плиткой. Чтобы ветер не разбросал. И назад возвращается легкий, осветленный.
- Отчаливай!..
Подпрыгнула лодка, умылась водой, набежали кругом шумливые разговоры...
- Прощай, наш табор, спасибо тебе! - прощается Тоболяк.
Ночь вверху пустая и снизу ночь - тяжелая, скользкая. Одинаково черны. А промеж - качается берестяная зыбка.
- Плеск-плеск! - сильно работает на корме Тоболяк. Нажимает, гонит.
Упруго подкинуло - в мокрое шлепнула лодка, и опять:
- Плеск-плеск...
Оглянулся Петрович - остров ушел. Хотел посмотреть отблеск костра - и он ушел. Так-то лучше.
- Эй, поддерживай!..
Петрович хватает весло. Ловит такт, считает вслух "левым! правым!" - И, свыкаясь, ровно: раз! два!
Как масло вода, и чугунный блеск у нее откуда-то снизу. Мотнуло. Шумно рыскнуло по борту, окропило лицо.
Строгий окрик:
- Вразрез держи!..
Озлился Петрович:
- Дьявола тут увидишь... - и мстительно вспарывает воду веслом.
- Вре-ешь, доедем, - упрямо смеется Михайла.
Тепло от слов этих, и душа от них крепнет. И сам, в суровую злобу замыкаясь, искренно ненавидит и тьму и волны. К простому себя старался свести: нужно - греби! Зальет - черпай!
Ночь бледнеет, линяет небо. Со свистом картечи над лодкой проносится первый ветер.
-Попутчик! - кричит Тоболяк.
Петровичу жарко. Гнется спиной, как стальной пружиной. Гребет.
Рассвело. Широко бунтуют пузатые горы, зеленые, гладкие. Сторонами взлетают - дают дорогу.
- Смотри, смотри!..
Перед носом бугор вскипает шипящей короной. Дыбом лодка - качелями взносит высоко наверх...
С волны, как с холма, - и кипящая пенными срывами ширь, и неясная лента далекого берега.
И сейчас же, в грохоте, в брызгах, - стремглав, в провал! Глаза смыкаются... Поддало снизу - вынесло.
- Берег! - кричит Петрович.
- Песню! - отзывается Тоболяк.
Из-за острова... на стрежень!
Дождь или брызги? Один черт! Все равно...
На простор большой волны!
Подходит большая волна.
- Бей! Сволочь!..
Каскадами рушится гребень, кроет лодку молочной пеной. Зеленая муть, потом желтая, потом совсем темно...
Завертелся в холодной черной воронке Петрович - все ниже, все глубже. Забил руками, ногами, и стало опять светлей, и понял, что тонет.
И сразу, будто колпак стеклянный над ним сорвали, вынырнул на волну, на свет, на воздух.
Рядом вверх дном всплывает лодка.
Мертвой хваткой цапнули руки, обняли дно. Держит.
Тогда испуганно догадался, что он один. Задыхаясь в стенах воды, крикнул:
- Миша!.. - И попробовал оглянуться...
Темен Тутэй. Не прочтешь его чувств в раскосых глазах. Молча стоит. Рядом, на мху, врастяжку разлегся Петрович - лепечет неслышно и часто.
В тростниках случайно наехал Тутэй на лодку, на тело.
И тогда бормотал Петрович, и сейчас еще не кончается его долгий, беззвучный лепет.
Но Тутэй все знает. Он много жил и мудр. Видит он, как улыбкой светится заостренное и уже сереющее лицо, и знает, что в трудной дороге сейчас душа человека.
Сейчас восходит она на крутую и гладкую голубую скалу, и раскинется перед нею потом безбрежный песок, и волос, как мост, протянется через огненную реку, и озеро слез, и озеро радостей откроются перед нею.
А в конце дороги будет жилище Кудая, где находят приют утомленные охотники...
