У Фоминцева, взявшего на себя "производственную" версию, задача была самая трудоемкая. Как тут во всех этих водочно–денежных отношениях разобраться, с чего начинать и куда лыжи вострить? Для начала решил разобраться с учредителями. Ведь это арифметика: когда количество учредителей уменьшается, доходы остальных увеличиваются. Может, кто из них жадный безмерно?
Таковых, однако, учредителей в смысле, вообще не обнаружилось. Миронов никого в долю не взял, администраторы служили ему за должностные оклады и квартальные премии. Спрашивается, как же он такую махину в одиночку поднял и раскрутил? Да черт знает, как поднял. В девяностых и не такие фокусы получались. Что же касается конкретно раскрутки новорожденной торговой водочной марки "Князь", то первая помощница в ней - наша национальная привычка к питию в качестве культурного досуга, второй помощник - предпринимательский талант Миронова, его способность отдаваться работе целиком, умение рисковать, маниакальная настойчивость в достижении выбранной цели.
Фоминцев направился в заводскую бухгалтерию.
Главный бухгалтер завода, Людмила Леонидовна Зайцева, ничуть его визиту не обрадовалась, так как поняла, что вслед за полковником непременно грянет ОБЭПовская проверка. Оно и понятно: разве редкость, когда лабазника убивают заворовавшиеся приказчики. Однако не суетилась, предложила Фоминцеву чашку кофе, а заодно угостила очередной историей из сериала о мироновских подвигах. Фоминцев и сам уйму серий знал, но прервать Людмилу Леонидовну не посмел. Из уважения к памяти покойного.
- Понимаю, почему вы именно с бухгалтерии обход начали, - с достоинством начала Людмила Леонидовна. - Но, поверите ли, я человек настолько Петру Олеговичу преданный… Он ведь мою дочь из голландского притона вытащил, оплатил лечение от наркомании. Сами небось знаете, сколько это стоит. С Леночкой моей ведь как все получилось. Закончила моя красавица институт - замуж пора. Но какие в Киселевграде женихи?.. Пьянь, шантрапа… Клюнула она на объявление международного агентства брачного. В нем свели Леночку с голландцем. Не совсем, правда, настоящим. Эмигрантом из Латвии. Игорьком звали; там ведь русскоязычных зажали. Даже и лучше, подумали. Голландцы–то баптисты в основном, то есть люди с большими странностями. Под гитару псалмы поют, марихуану курят. И, главное, с укоренившимися - даже на фольклорном уровне! - гомическими склонностями. Вы, наверно, знаете главный их литературный, с позволения сказать, "памятник"? Это когда мальчик один, лет триста назад, во время наводнения пальцем дырочку в плотине заткнул. И тем самым весь город спас. - Фоминцев фыркнул. - Вот и Леночка над моими страхами смеялась. Говорила, будто Голландия одна из самых цивилизованных стран мира. Ага, цивилизованная… Послушайте, что дальше было. Значит, влюбилась она в этого Игоря со львастым нидерландским паспортом. По переписке влюбилась, представляете?
- Легко, - серьезно ответил Фоминцев, который уже догадался, куда эта незатейливая история покатится дальше и чем закончится.
Людмила Леонидовна, разволновавшись, приготовила еще по чашке крепкого кофе. Фоминцев предложил ей сигарету.
- Через полгода интенсивной переписки и разговоров по телефону - по часу, по два болтали, не меньше - Игорь приехал в Киселевград и сделал Леночке официальное предложение. Я не возражала. Знаете, Игорь такой обходительный с нами был, слушать умел, о своем бизнесе много рассказывал. У него якобы собственное кафе в Амстердаме было. Зарегистрировались они здесь, ну и уехали. Все, ни одной весточки больше от Леночки мы не получили. Сами стали звонить, а по номеру, который Игорь дал, уже натуральный голландец сидел. Здесь, ответил, пансион. Ничего не знаю, люди приезжают, уезжают, надолго не задерживаются. Я - в осадок. Тут же, у телефона. Поняла: Леночка в большую беду попала. И куда только не обращались мы, в консульство ездили. Все без толку. Работа у меня из рук валится, хожу на завод никакая. И тогда Петр Олегович за меня взялся. Что и как выяснил. Взял свадебные фотографии Леночки с Игорем и откомандировал в Амстердам двух своих ребят знакомых, самбистов. Без Леночки, наказал, не возвращайтесь. Нам, признаться, показалось это чистым флером. Как можно найти следы спрятанного, возможно даже убитого, человека в чужой пятнадцатимиллионной стране?.. Можно, оказалось. Если знать, где искать. Ведь самбисты Олеговича ни в полицию, ни в Красный Крест обращаться не стали. А целенаправленно принялись прочесывать нелегальные бордели. В Голландии, как известно, проституция узаконена. Владельцы домов терпимости платят государству налоги, проститутки после выхода на заслуженный отдых получают пенсии. Однако некоторые дельцы не желают делиться доходами ни с государством, ни со своими "служащими". В погоне за сверхприбылью. Они сажают девушек на иглу, заставляют принимать мужчин по двадцать четыре часа в сутки. А потом, года через три, когда те превращаются в доходяг, переправляют куда–нибудь на Ближний Восток или Юго - Восточную Азию. Вот и Игорь оказался из таких. В первый же день пребывания в Амстердаме завел Леночку в какую–то забегаловку. Заказал "коктейли" и отлучился, якобы в туалет. Все, больше мужа дочка моя не видела. Леночке стало плохо, потеряла сознание. Ее избивали, посадили на наркотики. Так Леночка стала проституткой.
Чтобы забрать Лену оттуда, самбистам Петра Олеговича пришлось буквально разгромить заведение. Так как паспорта у нее не было, зато у ребят были основания ожидать ответного удара голландской мафии и не доверять полиции, то выбираться из страны им пришлось нелегально. Через Бельгию, Ирландию… Целая одиссея получилась, но это уже отдельная история… Два года нам пришлось отхаживать Леночку. Возить ее в Бишкек, на лечение в самую результативную наркологическую клинику… Если б не Петр Олегович…
Зайцева замолчала, Фоминцев смущенно теребил мочку уха.
- Вы уж, Людмила Леонидовна, не обессудьте, но…
- Проверочку все равно пришлете?
- Вынужден, - вздохнул Фоминцев. - А сейф и шкафы с документами мне придется прямо сейчас опечатать. С этой минуты я вычеркиваю вас из списка подозреваемых, но ведь у меня должно быть ясное представление о положении дел на заводе. Понимаете?
- Понимаю, - вздохнула Зайцева, пряча взгляд в пустую кофейную чашку.
* * *
Ночью с понедельника на вторник в областном Управлении внутренних дел случилось ЧП - пожар в дактилоскопической лаборатории. Пых - и одни головешки! А Ермилов, между прочим, так и не успел разобраться с отпечатками на мироновской даче. Сгорели образцы.
Некто пробрался в здание, отомкнул - "родными" ключами! - двери лаборатории, отключил сигнализацию, "родными", опять же, ключами отомкнул несгораемые шкафы и залил все бензином… Обильно так, не экономя… Чиркнул, поганец спичкой… И покинул здание незамеченным, когда поднялась суматоха.
Прилетевший на головешки Карнач был готов передушить дежуривших ночью на вахте сержантов. Оборудование в лаборатории было новехоньким, в помещении провели ремонт. Если б кто знал, сколько нервов стоили генералу и переоснащение лаборатории, и еврообои, и подвесные потолки! Нет, это не поджигатели - варвары, фашисты бессердечные! А дежурные - вороны! Таких на фронте к стенке ставили, потому что вороны в условиях войны приравнивались к дезертирам и вражеским диверсантам!
Генерала душила злоба на пернатых с лычками и перекрывала кислород расстройство на предмет нанесения пожаром материального и морального убытка.
- Григорий Калинович, - оправдывались дежурные, - да не мог никто мимо нас незамеченным через вертушку проскочить. Поджигатель, верно, днем еще, в рабочее время, проник. Ну, как свидетель, водопроводчик, электрик какой–нибудь…
- Значит, вы хотите сказать, что по коридорам Управления целый день проболтался фашист с канистрами бензина в руках и не привлек нашего внимания? - Карнач скривил губы в сардонической ухмылке. - Получается, вороны все Управление, да?! Я - ворона! Полковник Лысенков - ворона! Может, скажете еще, что и Михаил Високосный - ворона? - Генерал кивнул на портрет предательски убитого бандитами из–за угла дружбана Прищепкина. (Он бы еще на бюст Феликса Эдмундовича кивнул.)
- Товарищ генерал, мы отвечаем только за себя. И ручаться готовы, что поджигатель попал в здание не через проходную во время нашего дежурства.
- А как еще он мог проникнуть, через окно?
- Никак нет, товарищ генерал. Обошли все здание. Решетки на окнах не повреждены, сигнализация не нарушена.
Вне сомнения, дежурные на вахте были невиновны. Однако нельзя сказать, чтобы Карначу от этого стало легче: новехонькое оборудование, еврообои, подвесные потолки… Люди, ну хоть кого–нибудь задушить дайте!
- "Родными", говорите, двери лаборатории и шкафов отомкнуты?.. Ну–ка дайте мне журнал регистрации выдачи ключей.
Всего комплектов ключей от лаборатории было два. Первый хранился в сейфе коменданта знания, второй - на вахте. Оба комплекта находились на своих местах. Утром, согласно записям в журнале, ключи брала лаборантка Павлова, вечером их вернул на вахту сам Ермилов.
- Ну конечно! - восторжествовал генерал. - Так и знал: грубое нарушение инструкции! Если ключи берет Ермилов, то он же сдает обратно; если Павлова, то и принять их дежурный должен был от кого?
- От Павловой, товарищ генерал. Только не мы дежурили–то. Наше время с 20.00 до 8.00.
- Не вы… Благодарите бога, что не вы… Судя по записям в журнале, инструкция изначально не соблюдалась. А между прочим, нам ее из Москвы прислали. Министерство, сами понимаете, ерунду не пришлет. В министерстве лучшие люди правоохранительной системы сидят. Все предусмотрят! Ведь соблюдай дежурные инструкцию, никакого поджога бы не было! Ну, пораскиньте мозгами: если ключи утром взяла Павлова, а вечером сдал Ермилов, то разве можно гарантировать, что не побывали они в руках еще десятка человек? Вот если б один и тот же человек утром забирал ключи, а вечером отдавал, то возможные промежуточные звенья просто отпадали бы!
Фоминцев весть о поджоге воспринял совсем с другой стороны. Да не фашисты лабораторию подожгли, дабы уничтожить ценнейшее оборудование, а также немецкие обои в серебристый горошек и пластиковые потолки. Убийцы Миронова постарались. Значит, среди образцов, снятых на даче Ермиловым, были и отпечатки пальцев убийцы.
Но весь отпечатки можно было снять повторно.
Увы, мироновская дача этой же ночью сгорела с лабораторией за компанию.
Рядовой Малышев, там дежуривший, был оглушен, связан и перетащен в кирпичный гараж. Зарево пожара видели из Зубовки, однако телефонная связь в деревне отсутствовала. Терем сгорел дотла.
Генерал Карнач не придумал ничего лучшего, кроме как посадить Ермилова под домашний арест и назначить служебное расследование: не мог ли начлаб, получив тридцать сребреников, собственноручно спалить лабораторию? Не передавал ли он за мзду ключи поджигателю для снятия копий?
* * *
Из гостиницы Прищепкин перебрался в медвежью берлогу Капиноса - тот как раз был в разводе. Коль расследование затягивалось, чего лишние деньги тратить.
Капинос снимал времянку в частном секторе на Карпинке и уже успел основательно ее загадить. Ну, не сам, конечно, загадил; кот Дися, доставшийся Женьке после развода, постарался: все углы раз сто пометил, обои подрал. Однако времянку окружал дивный запущенный чеховский сад с романтичной трухлявой беседкой и будкой летнего душа. Учитывая сносный Женькин характер, жить, в целом, было можно. Георгия Ивановича раздражало разве что пивоманство капиносово.
В день Женька выдувал по две чешских нормы. Это в обычный рабочий день, на выходные он затоваривался двадцатилитровым бидоном.
И ведь даже рыбки солененькой под пивко Женьке не требовалось. "Чего себе позволяешь? - выговаривал дружбану Георгий Иванович. - Разве ты капитан правоохранительных органов?.. Нет, ты капитан тонущего в пивном море судна! Знаешь, как это называется?.. Алкоголизмом!" - "Хорошее для меня море придумал, - лыбился Капинос. - Где такое, в отпуск туда рвану. А насчет алконавтики - зря ты абсолютно. Водки–то я не пью почти. Нету потребности, какой же я без нее алкоголик?" - "Пивной! - отвечал Георгий Иванович. - Что, не слышал о таких?.. Немедленно кодируйся! У Куликовской! Сильная, говорят, женщина, лучшая из нынешних в городе!" - "Ага, сильная, - хмурился Женька, - уже половину мужиков киселевградских на тот свет отправила. И вообще, кодировка эта…" - "Я‑то, как видишь, живой", - не сдавался Прищепкин.
Жалко было дружбана. Классный ведь мужик, тенор замечательный.
Прищепкин еще перед выездом из Минска Капиноса жалеть начал. Припоминая виденную давным–давно сценку.
Возвращался он откуда–то домой через парк. Зимою, днем морозным. Сугробы кругом метровые, воробьи на теплых проводах гроздьями греются, рассеянное солнце по верхушкам елей скользит. Снег под сапогами этак крахмалисто скрип да скрип. Благодать земная, красотища поднебесная. И в эту пастораль… Женька, гад, скотина неромантичная… несчастный, больной человек.
Прищепкин с пивнарем поравнялся. Ну, очередь змеится, морды черные развеселые: какой–то урод полируется, какой–то лечится. Делом жизни, короче, заняты. Вдруг замечает Прищепкин Женьку. Шинель нараспашку, без ушанки. Кружки Женьке по змейке передают. А тот их одну за одной, одну за одной. Залпом! И возвращает пустые змейке обратно. Конвейер получился - с главной у стража правопорядка операцией. Гнусной, между прочим, и постыдной для серых офицерских погон.
Прищепкин - к нему. А Капинос, оказывается, не просто так, на рекорд пьет. "Двадцать вторая, двадцать третья…" - считали его черномордые соратники. От Женькиной головы - клубы пара, снег под сапогами до земли протаял - верно, совместное издевательство Природы и Космического Разума: точно так же снега плавились под босыми ступнями Порфирия Иванова. Чуть не заплакал тогда Георгий Иванович. От досады, боли духовной, смятения сердечного. И от жалости бабьей почти глубины: губит ведь себя Женька, гу–бит!
В общем, планерки группы Фоминцева из гостиничного номера Прищепкина переместились в трухлявую Женькину беседку.
- Ну что, братцы–менты, помянем душу раба Божьего Петра? - открыл вторничным вечером планерку Фоминцев, одновременно свинчивая башку очередной мироновской бутылке. - Завтра похороны.
Как тут за "душу" не выпить? И Прищепкин бы выпил, не будь на пятнадцать лет закодированным лжесыном Данченки, а также подшитый для верности в психушке. Женька так выпил, любовно поглядывая на бидон.
- Похороны, как вы понимаете, могут оказаться источником ценной информации. Поэтому завтра становимся операторами. Все четверо: чтобы из разных точек, разные ракурсы. Видеокамеры будут в спортивных сумках - ну зачем привлекать внимание, нам ведь не фильм с игрой на публику нужен - документ. Вопросы есть?. Ну, тогда давайте по второй. За упокой души раба Божьего Петра.
* * *
Таких похорон Киселевград еще не знал, не видывал и - после смерти Сталина - не переживал. По многочисленности участников процессии, количеству цветов и качеству слез, по помпезности, по беспросветности мрака, нагнетенного совместными усилиями музыкантов симфонического оркестра областной филармонии, исполнителей капеллы военного гарнизона и хора Святотроицкого монастыря.
Для прощания гроб с телом Петра Олеговича был установлен в центре прилегающей к его детищу - водочному заводу "Князь" - площади Парижской Коммуны. Нескончаемый людской поток с раннего утра и до обеда пересекал ее по скорбной асфальтовой диагонали, которая уже к одиннадцати часам потемнела от слез. Рыдали женщины, плакали дети, далеко не каждому удавалось сдерживаться из мужчин. Плакали даже некоторые лошади стоявшего в оцеплении подразделения конной милиции.
Сказать, будто Миронова в городе любили, почти то же самое, что заявить на ученом совете: огонь горячий, вода мокрая. Миронов был не просто киселевградцем, а являлся неотъемлемой частью самого города, его жизненно важным органом, возможно даже и сердцем.
Спецавиарейсом из Москвы прибыл на похороны самолет Администрации Президента России, доставивший в Киселевград отряд "чикагских мальчиков", то есть лидеров российской экономики первого эшелона, закончивших Чикагскую высшую школу бизнеса. Ничего американского в них, конечно, не было, обычные русские, еврейские и кавказские лица, строгие черные костюмы. Никаких распальцовок, цепей - пройденный этап. Элита предъявляла стране готовность "собирать камни". Группа Фоминцева, снимая на видео, покружила вокруг "американцев" пчелками.
Родственников же у Петра Олеговича оказалось маловато. Родители давно умерли, сестра умерла, детей не было, остались жена, великолепный Александр Генрихович, типичный дезодорированный американский студент племянник Слава (кролик в очках и джинсах) и его невеста толстушка Джулия, похожая на всех толстушек мирового пространства, которую считать родственницей было еще рановато.
И родственники, кроме мужественного Александра Генриховича, просто выпали в осадок. Включая Джулию, распухшую от слез, внезапно осознавшую, что страна, оказавшаяся способной породить такую человеческую глыбу, как Петр Олегович, не совсем пропащая. И даже не варварская… Вернее, все же варварская, но только снаружи, а изнутри… Впрочем, изнутри Россия тоже была варварской. Но… варварская, не варварская, какая разница? Глядя из Штатов, может, и варварская. Но если глядеть на Штаты из России, - непредвзято, без розовых очков… Джулия совсем запуталась. Так как почувствовала, что разлюбила Славу… Что она его никогда не любила. Что по–настоящему любит она…
Да, тех нескольких непродолжительных встреч с ним - невинных, всегда в компании со Славой - оказалось достаточно, чтобы проникнуться к Петру Олеговичу всем сердцем, раз и навсегда. В глазах Джулии Петр Олегович оказался единственным в мире настоящим мужчиной. Что же касается Славы… Так ведь он всего лишь слабая тень своего дяди, мальчик из Интернета. (Именно через Всемирную Паутину они и познакомились, хотя учились в параллельных группах.) Джулию поначалу привлекла в нем славянская экзотичность, но за год учебы та полностью растворилась в окружающем американском пейзаже. Верно, окажись Слава в Канаде, то вскоре превратился бы в типичного канадца; во Франции - во француза, что было бы, конечно, неплохо, только не совсем честно. Главное, не роково.
Зря все же писал Хемингуэй, будто в жилах американок вместо крови - краска. Вероятно, не попадались ему женщины из Айдахо.
Лицо Славы неподобающим мужчине образом распухло от слез настолько, что, казалось, выгнулись дужки очков. Оно и понятно. За спиной Петра Олеговича Слава чувствовал себя, как за каменной стеной. Дядя значил для него больше, чем мог бы значить отец. Потому что был племяннику еще и другом. Ведь циничный мудрец Петр Олегович никогда не читал ему нотаций, так как отчетливо понимал бессмысленность и неблагодарность этого занятия. И поэтому ощущался Славой почти ровесником.