- Что вы приперлись через здесь? А ну сделайте вид, чтоб я вас искал! - возбужденно рявкнул грозным голосом Акула через открытую дверь прямо в морды своих новых гостей. - Я счас позвоню ментам и…
Балабол Акула так и не успел сообщить, что ждет ребят Панича после того, как он начнет стучать по телефону. Один из гостей по имени Кок, нервный, будто психолог, с таким смаком дал хозяину хаты по его собственной морде, что Акула увидел носки своей обуви выше головы.
Когда Акула медленно стал подниматься при помощи уходящей вверх стены, он краем глаза заметил, что, кроме Кока, начинает потирать руку и Санитар. Балабол знал, каких приятных сюрпризов могут отмочить даже ближайшим родственникам эти неразлучные друзья, и поэтому перед тем, как сползти на пол, более мирным тоном спросил, не желают ли гости, которым он рад, как собственной маме, немножко выпить. Но Кок со своими малохольными налитыми кровью и без газа глазами, для порядка врезал балаболу еще раз, доказывая, что выпить пока в его планы не укладывается.
Кок никогда не был настоящим поваром, зато его корешок Санитар в свое время бегал по Одессе на "скорой помощи". Понятно, почему санитар стал Санитаром. Кок получил свою кликуху из-за поганого характера собственной жены. У этой девочки действительно нрав был такой интересный, что по нему она могла сойти за двоюродную дочь старого Панича. От ее воплей на несчастного Кока из их хаты эмигрировали даже тараканы. Но бедный Кок продолжал держаться, потому что наивно полагал, что семья святее папы римского. Хотя в ее очаге плавился исключительно несчастный Кок. Потому, сколько бы он не приносил этой стерве, все ей было мало. Как будто она могла нацепить через себя два манто друг на друга и надеть на каждый палец по третьему перстню. И чтоб много не распространяться за то, что она каждый день устраивала мужу, так он у этой стервы был в ответе перед ее поганым нравом даже за дождь на улице. Известно, что и терпению дров бывает край, когда их пилят не уставая. После очередного монолога жены, с каким идиотом ей выпало жить под одним одеялом, Кок не выдержал, пригрозив, что сдаст свою благоверную паскуду в дурдом. А она вместо того, чтобы заткнуться и напугаться этих выражений, взяла в руки терку, хотя на ее муже не было никакой чешуи. Бедный Кок схватил ноги в руки и еле успел выскочить на улицу.
И тогда Кок пошел к Санитару, но вернулся от него тише той мыши, что жила у них на кухне и забивалась в свой угол, стоило только коковской бабе зевнуть у себе в спальне.
После очередного скандала, которого очень быстро дождался Кок, он с криком "Пойдешь в дурдом!" выскочил на улицу и стал звонить по телефону-автомату таким голосом, что на другом конце его могли услышать и без кабеля. Через час после того, как он вернулся до хаты и слушал продолжение долгоиграющего концерта, к ним вломились Санитар и водитель в почти что белых халатах. К великой радости Кока они молча примеряли на его супругу рубашку с очень длинными рукавами, хотя она орала так, как всегда на мужа. Довольный Кок остался дома, а Санитар везет по городу это хрипящее произведение природы и доверительно сообщает, чтоб оно не нервничало: каких-то лет десять-двадцать - и дамочку окончательно вылечат. А она визжит с пеной на помаде, что вполне здоровая. Понятно, здоровая, соглашается Санитар, еще ни один малохольный не сказал, что у него где-то болит.
Все кончилось тем, что мадам заткнулась, а потом начала умолять Санитара совсем в других выражениях, чем привык слушать его дружок Кок. И главврач Санитар сделал медицинское заключение: мол, по всему видно, мадам не столько вы малохольная, сколько у вас такой характер. И мы, так и быть, не станем занимать вашим очень даже ничего задом дефицитную койку в дурдоме, на которую есть очередь. Но, если еще раз…
С того дня жена Кока стала вести себя, как будто мышь с ее кухни воспитывала эту бабу с пеленок. А благодарный Кок поит великого врачевателя Санитара, счастливый как до того, что на свою голову поперся в ЗАГС. И такое чудо длилось две недели, пока жена Кока не увидела мужа в обнимку с Санитаром возле винной будки.
Санитара, несмотря на то, что он провел передовой эксперимент, выгнали с работы без клички насчет убийцы в белом халате. Зато у Кока стали расти такие рога, что он вполне мог пошкрябать ими потолок своей хаты, несмотря на то, что до него было больше пяти метров. Над Коком ржала вся улица, потому что его жена давала даже тем, кто ее об этом не просил. И за Кока, которого по паспорту тогда звали вовсе Витькой, стали складывать анекдоты.
- Витька, с твоей женой вся Молдаванка спит.
- Подумаешь, я когда хочу, тоже с ней сплю.
- Витька, твою жену во дворе на бревнах режут.
- Скажите управдому, это его бревна.
Анекдотов Кок не сильно любил, особенно за себя. И вот однажды его мужскому самолюбию пришел капут. Кок выследил свою лично и кого хочется бабу прямо на кухне кабака морвокзала. Он спрятался у шкафу и собственноручно видел, как ее употребляет какой-то штымп, вся одежда которого состоит из белой шапки, наподобие санитаровской, только гораздо длиннее вверх. И когда они кончили это дело, Витька выскочил из шкафа, а мужик - из кухни. Зато баба от счастья никак не могла прийти в себя. Кок взял ее, как когда-то на руки. Только вместо свадебной табуретки усадил прямо голым задом на красную плиту. И хотя его баба издавала звуки, глушащие пароходные гудки, а из-под нее валил вовсю пар, Кок продолжал делать усиленный вид, что его фирменное блюдо пока сыровато.
Потом Кок вышел на свободу, а его уже бывшая жена еще лечила то место, из которого в кулинарном отношении совсем не было никакого удовольствия.
Так Кок стал Коком, и снова подымающийся на ноги Акула решил не рыпаться характером об его кулаки. Потому что, если Кок сделал такое приятное родной жене, какой подарок он способен накрутить посторонней личности?
А молчавший Санитар, этот Гиппократ, которого Панич посылал до разных больных ставить диагноз из револьвера, оплеухой помог Акуле выпрямиться и окончательно очухаться в веселой хате на Пушкинской улице.
* * *
Пока Акула приходил в себя, Панич сидел у соседней комнате и издевался над гитарой. Он специально не вылазил до перепуганного балабола, чтобы тот перебздел еще больше. Панич тоскливым голосом тянул почти автобиографические заметки, дрынькая в унисон тремя струнами:
Как хорошо, что ты всегда со мной,
Как хорошо, что пиво, водка есть.
Как хорошо, когда еще стоит,
Тогда и я почти что знаменит.
Дождавшись, когда у Акулы температура в животе стала падать до нулевой отметки, Панич решил перестать мучать свою обшарпанную музыку и приступить до балабола. Он молча налил Акуле рюмку вина, доказав лишний раз, что такое наше гостеприимство. Может, в конце беседы тебя и пошлют не дальше кладбища, но перед этим всегда дадут что-то плеснуть у рот. А потом Панич без затей спросил у балабола:
- По городу ползают упорные слухи, что ты видел, кто подарил пулю моему ласковому папочке…
На что балабол внутренне сжался, как кошка перед прыжком из квартиры, где ей намазали зад чесноком, и пролепетал:
- Что ты слушаешь разных глупостей. Ничего такого в упор не было.
А его морда рентгеном показывала, что балабол боится Панича еще больше, чем советский народ империалистической агрессии со стороны государства Израиль. Поэтому Панич сделал себе мерзкую по-акульячи улыбку между двумя ушами и небрежно бросил:
- Видно, тебя придется просить по-человечески. Почему-то при эти словах Кок с Санитаром начали радостно хрустеть пальцами от рук.
- Слушай, Панич, это была шутка, я же всегда живу весело, - старался ровным голосом выдавить из себя Акула, хотя тихая разминка пальцев стояла у его ушах колокольным набатом.
- А вот теперь мне хочется тоже шутить. Или не задерживай мой надувшийся характер. Ему не терпится узнать, кто именно видел будущего покойника на бульваре.
- Если вы настаиваете, могу сказать. Но чтоб потом претензий никаких не было.
Панич налил балаболу еще одну рюмку вина и кивнул головой:
- Давай, рассказывай, пока ребята не начали нервничать.
- Если вы думаете, что я видел, кто грохнул, извиняюсь, вашего папашу, который был всегда не прочь дать мне заработать, золотой человек…
- Короче, - перебил его Панич, который не любил, когда вслух хвалили кого-то, кроме него самого, тем более родного папу.
- Его видел один безрукий штымп, - намекнул на участие в деле еще одного инвалида Акула.
Панич важно насупил нос и заметил:
- Он скажет мене все.
- Вы извините, но ты, Панич, не прав, - влез в свое обычное душевное состояние балабол. - Я так думаю, что тебе будет непросто раскочегарить этого мальчика. У него такие концы…
- Короче, - еще раз перебил набирающего темп балабола коллекционер, - ты мне его просто покажешь - и начнешь жить без синяков на теле. И если этот кадр не ответит на мой вопрос, его концы помогут только при заказе гроба.
- Мое дело предупредить, чтоб всем было хорошо. Скажите, Панич, а что я буду иметь, если слишком помогу вашей компании? - вконец обнаглел Акула.
- Я даю тебе слово Панича, - торжественно выделался перед всеми зрителями коллекционер, - если ты мне покажешь пальцем на того, кто видел, кто грохнул моего папашу, ты получишь… сто рублей.
- Тысячу, - начал торг почувствовавший полную безопасность мародер, наживающийся на сыновьем горе. Панич подумал, что в такой ситуации торговаться неприлично. Тем более, он даже не собирался давать балаболу хоть копейку.
- Хорошо, - с королевским видом боднул головой Панич.
- Долларов, - торопливо добавил малохольный Акула, потому что был советским человеком, но почему-то не знал, как этот вечношатающийся доллар падает с каждым днем и стоит, пока не случилась революция в Америке, шестьдесят восемь копеек.
- Облезешь, - не рискнул торговаться святым коллекционер, - тебе деревяшек за глаза хватит. И радости при целом теле. Сиди и заткнись себе.
Очень скоро вокруг Панича собралась вся его компания, кроме братьев Николайченко, которые до того привыкли к музею, что уже стали чувствовать себя местными экспонатами. И балабол Акула ведет эту экскурсию прямо на бульвар, где в последний раз в жизни смотрел Я Извиняюсь на море еще не ставшими квадратными от вида Макинтоша глазами.
Акула собрал вокруг себя бригаду Панича и заявил:
- Давайте вспомним минуту молчания за покойного. Потому что он был добрый человек, хотя и с костылем. Я не знаю, кто был на шухере его смерти. А теперь смотрите всеми глазами. Вот этот безрукий инвалид, который все видел, - и гордо ткнул пальцем прямо в бронзового Пушкина на пьедестале вокруг рыб с водой из рта.
Акула гордо, ничего не боясь, смотрел на ставшую зеленой морду Панича, точно, как партизан перед расстрелом по телевизору. И вправду, чего балаболу было бояться? Он честно показал, кто видел убийцу старого Панича, и теперь только мог ждать благодарности со штукой в придачу. Тем более, что откуда ни попадя на бригаду Панича уже летела орава Макинтоша и коллекционеру сразу сделалось не до благодарности Акуле. И что стало твориться на бульваре, видел уже не только бронзовый поэт, но и мент, который с ходу заныкался в здание, где часы каждый день много раз играют одну и ту же песню. Обычное, только вечером зрелище, но тут белый день при ласковом солнце.
Акула, как и мент, не пожелал смотреть, чем закончится встреча собирателей прекрасного. Он с большим удовольствием грохнул в челюсть стоявшего по пути Кока и рванул мимо пушки вниз, чудом избежав пули, которую все-таки кинул ему вдогонку неблагодарный Панич. А потом всем стало не до балабола, потому что каждый поклонник искусства начал угощать коллег чем кто богат.
А в это время в здании, к которому поэт стоит несуществующим задом с явным удовольствием, сидят благодетели города и дружно думают о народе. А именно - изучают очередное постановление ЦК по сельскому хозяйству перед уборкой урожая. А заодно прикидывают, какого хрена его убирать, если все равно зерно прикупят у Канаде, где в отличие от советской земли, ни засух, ни дождей никогда не бывает. Но тут через окна раздается такое, что мешает руководить. И они сердито звонят ментам, топотят ногами по телефону, что если у них под окнами идет такая демонстрация, где тогда говорить за другие места. А потом на всякий случаи залазят под столы, потому что от шального попадания не был застрахован даже сам товарищ Старостин, с которым пошалили и попали во время пьяной драки на пароходе. Когда менты приехали на бульвар, они не нашли ничего, кроме нескольких человек, которые также спокойно дышали, как бронзовый Пушкин, смотревший на эту драму сверху вниз. Иди знай, может поэт впервые пожалел, что одесситы сэкономили на его руках и он не может достойно описать нашу прекрасную жизнь в своих знаменитых стихах.
* * *
После того, как две разных компании коллекционеров какое-то время вместе подышали живительным озоном на цветущем бульваре, они закрылись в помещениях своих основных фондов и тщательно готовились к обороне от всяких посетителей. За атаку уже никто не помышлял, потому что горсовет вместе с нашей родной партией стал доставать ментов по-черному. Чтобы наконец-то навести порядок в городе, менты провели ряд крупномасштабных операций. Они прикрыли притон на Советской Армии, где с утра до вечера можно было купить цветы, разогнали опасных рецидивисток, торгующих семечками у собственных ворот, и произвели аресты крупных спекулянтов, промышляющих оптовыми партиями карманных календариков. И пока по Одессе катилась такая волна крутых репрессий против всякой нечисти, дармоедов и отрыжек капитализма, мешающих строить коммунизм в полную силу, разная мелкая шушера вроде фарцовщиков анашой, скупщиков аппаратуры и машин, это не говоря за славную советскую торговлю и прочих налетчиков, на время взяли себе отгулы. Давайте дружно помолчим, как повели себя коллекционеры, из-за которых провели очередное заседание в обкоме с жизнеутверждающей повесткой "О дальнейших мерах пресечения отдельных антиобщественных явлений перед битвой за урожай в свете решений исторического XXV съезда партии".
Валяющийся на больничной койке 206 кило бананов, в отличие от разных инженеров и бездельников из КБ, всей душой рвался собирать народнохозяйственные грузы. Потому что к нему пришла жена и с радостью сообщила за то, что бандита Передрыгу задержали, а их бригаду послали на ананасы и апельсиновый сок. После этих слов 206 кило бананов, изображавший до сих пор Гомера, попавшего под танк, стал проявлять активность. У него даже появился аппетит вслед за больничным завтраком. И, по инерции кряхтя, он со скромностью крокодила расправился с той диетой, что притащила ему эта самая вторая половина цитрусовых. 206 кило бананов смачно закусил пончик с чесноком вторым стаканом водки и до того устал, что его сморило от обильных травм и слабого состояния организма.
А в это время на соседней койке стал беспокойно ворочаться перемотанный, как Павка Корчагин, доходяга. Его залечили до такой степени, что из всех органов он мог без стонов шевелить только носом. И он так активно дергал своими ноздрями, что сразу унюхал запахи домашней кухни на больничной койке. Этому больному на всю голову, три ребра и два яйца Лабудову ни одна зараза ничего не тащила. Потому как женой он твердо решил не обзаводиться, справедливо рассудив, что на нее будут уходить деньги. И вот теперь, первый раз в жизни Лабудов пожалел о том, что он холостяк. После больничного завтрака, способствовавшего быстрому излечению от травм и переводу в отделение желудочно-кишечных заболеваний, ему сильно хотелось сожрать любое, что напоминает пищу. Лабудов нагло стал пользоваться, что 206 кило бананов сладко храпел, распуская слюни по подушке. Он с трудом выкарабкался рукой до тумбочки и стал осторожно тащить под одеяло все, что не влезло в соседа по несчастью. Но такой уж Лабудов был фартовый: в это время 206 кило бананов пернул так красиво, что аж сам с перепугу проснулся. И что он видит своими избитыми донельзя бельмами? Что какая-то тварь, перебинтованная, как в видеомагнитофоне, который он недавно украл на двадцатом причале, нагло тянет свои мослы до его лично не сожранной собственности. 206 кило бананов такой низости от собрата по больнице не ожидал. Он вообще был свято уверен, что кроме него никто не имеет морального права воровать.
И 206 кило бананов со своим разумом, кипящим от возмущения, сотрясения и водяры, набросился на лежачего Лабудова, доказывая, как непримирим ударник из комсомольско-молодежной бригады ко всякого рода недостаткам. Видя, что сильно незрячий коллега прекрасно справлялся на ощупь, попадая кулаками по самым нужным местам, остальные больные и симулянты подняли такой вой, будто их уже выписывают на работу. 206 кило бананов перепугался еще больше, чем самого себя, когда разбудился, и прыгнул у свою койку, натянув одеяло до мохнатых бровей. На вопли палаты прискакал целый кагал в белых халатах, чтобы выяснить: можно уже перетягивать кого-то из коридора на освободившуюся койку?
Лабудов, живучий, как гибрид кошки с собакой, тут же заложил 206 кило бананов:
- Доктор, он видит!
- А ну, а ну, - оживился не хуже пациента один из врачей, - а ну посмотрим…
И стал стягивать одеяло с перепуганной морды донельзя сотрясшего мозги 206 кило бананов. Тот сперва вцепился рукой в край одеяла с такой силой, как в борт порожнего автомобиля, а потом вдруг ослаб и позволил доктору посмотреть в свои ясные очи.
- Точно, видит, - сделал заключение врач, водя пальцем перед носом пациента.
- Симулянт, дерется… как… здоровый, - задыхался от ярости несгибаемый борец за социальную справедливость Лабудов, - и все видит!
- Что ж вы хотели, молодой… гм… человек, - не повернулся к Лабудову врач, - мы ж его лечим. Как же иначе?
И ласково поправил одеяло на груди выздоравливающего благодаря медицинским усилиям и конверту без марки 206 кило бананов.
- Будете драться - выпишу, - пригрозила Лабудову медсестра, когда доктор выплыл за дверь. Она, доказывая, что медицина ко всем больным относится в равной степени заботливо, поправила на Лабудове одеяло, попутно вытащив из-под него несколько груш с пончиками и заметила:
- Что вы делаете, вы же погубите…
И оборвав себя на самом интересном, пошла вслед за доктором вместе с пищевой гадостью, что, по ее мнению, должна была довести Лабудова до того места, которое в больнице ежедневно пользовалось повышенным спросом.
Но если вы думаете, что бедный Лабудов был обречен на хроническое невезение, то сильно ошибаетесь. Потому что кто-то умный сказал: жизнь полосатая, как тень от тюремной решетки. И на следующий день, когда 206 кило бананов вылеченными зрачками ласково смотрел на несчастливого Лабудова, нежно обещая, что он теперь выйдет из этой койки только накрытый простыней с головой, музыканту крупно подфартило. Потому что в вестибюль больницы робко влез балабол Акула с расцарапанной о бульварные кусты мордой, зато вполне из себя живой.
Акула попытался проникнуть вверх по мраморной лестнице, но уперся в запертую гораздо лучше, чем его хата, дверь.
- Куды пресся, харя, - проворковала из-за закрытой двери нянечка, - посещения больных завтра, с семи. Пшел вон отседова, адиота кусок.