Но ударить он не успел, поскольку запястье вдруг очутилось в могучем захвате Мока. Немец схватил и вторую руку поляка и распял его на стене.
- Да успокойтесь же вы, черт подери! - Мок прижимал запястья Попельского и видел, как у того под кожей лица перемещаются какие-то желваки. - Вы чего, прибить его хотите? Цели же мы достигли! Он у нас в кулаке! В тех самых тисках, из которых не вырвется вплоть до получения вашей дочкой аттестата зрелости! Именно так действует фирма Мок и Попельский!
- Меня развратили, изнасиловали, - полусознательно повторял Попельский.
- Да всех нас развратили и изнасиловали! - крикнул Мок. - Вот, погляди, что такое истинный разврат!
Сказав это, он открыл в стене заслонку, о существовании которой до сих пор Попельский не имел понятия. Через малюсенькое окошечко, выходящее в гостиную, в ванну проникли дым курений и звуки музыки. А за заслонкой раскрывался вид на современные Содом с Гоморрой. Шанявский уже сбросил с себя трусы и исполнял на столе "Танец маленьких лебедей". Сейчас на нем были только пачка и парик. Босыми ногами он раскидывал пустые винные бутылки. Под столом трое голых мужчин ползало на четвереньках. У каждого из них в волосах торчали павлиньи перья.
Попельский упал на стул. Мок вытащил сигарету, прикурил и подал польскому коллеге. В ванне хрипел профессор Каспшак. Мок оттер пот со лба.
- Вам не кажется, что сейчас самое времечко выпить водки? - просопел он.
Львов, пятница 29 января 1937 года, одиннадцать вечера
Они чокнулись рюмками, с удовольствием одним махом выпили тминную настойку Бачевского и закусили: Мок - рольмопсом, Попельский - паштетом с белыми грибами. Они сидели в заведении с танцплощадкой "Palais de Dance" неподалеку от Большого Театра и глядели на круглую паркетную платформу, на котором в данный момент танцевали игривый английский танец ламбет-уок. На столике наших героев стояла салатница с "холодным", тарелка с селедочкой, паштетом и гусиными шейками, фаршированными печенкой. Из наполненного льдом ведерка выглядывала бутылка с шампанским, а среди тарелок гордо красовался стройный и запотевший графинчик водки.
Полицейские молчали. Мок был недоволен тем, что Попельский прогнал двух молодых девиц, партнерш для танцев, которые пожелали присесть к ним. А тот вспоминал - сейчас уже совершенно бесстрастно - все события этого дня: как они с Моком опустили Каспшака, как Заремба приехал к Шанявскому, и как они вместе выбросили преподавателя на углу Ветхозаветной и Резни с мешком на голове, после этого четыре часа бесплодных допросов в полицейско-следственном управлении представителей армянского и грузинского национального меньшинства, которыми Герман Кацнельсон не успел заняться, пока его не избили в пивной Канариенфогеля; после этого вместе с Моком он проводил Риту и Лёдю на спальный поезд до Коломыи, а затем поклоны самого пана Зенгута, владельца "Palais de Dance", предложившего им в своем заведении директорскую ложу. Первым прервал молчание Мок.
- Давайте-ка еще выпьем. Хочу попробовать это замечательное желе, - показал он на "холодец". - А без водки не могу.
- Почему? - Попельский спросил машинально, не глядя на коллегу. - Невкусно?
- Совсем даже наоборот. - Мок потянулся за графинчиком. - Очень даже вкусно. Но не хочу больше толстеть.
- А что с этим имеет общего водка? - старался перекричать музыку комиссар.
- Мой знакомый судебный медик, - Мок подставил рот к уху поляка, - doctor rerum naturalium, утверждает, что жир растворяется в спирту. И тогда он не идет в брюхо, но без всякого вреда размывается во всем организме. - Он похлопал себя по животу и искусственно рассмеялся.
Попельский не стал ему вторить. С высоты ложи он глядел на танцевальную площадку без малейшего интереса; крепко сжимал в руке рюмку и обводил ею небольшие круги на скатерти. Мок почувствовал вскипающую злость. Но он не был зол за то, что праздничный вечер тянется скучно и истекает в невыносимом совместном молчании. Здесь дело было в чем-то ином. Он попросту не мог поверить, что этот человек, которого он практически захватил за руку в поезде на шалостях с красивой девицей, сейчас завел его в некую пещеру содомитов, где сам чувствовал себя, будто дома и где имел "собственное гнездышко". Он не знал, как ему сказать Попельскому, что их союз не может существовать без полнейшего доверия, без признания друг другу даже самых мрачных тайн. Но сейчас он опасался того, что Попельский исповедается ему в каком-нибудь чудовищном секрете собственной половой жизни, которого Мок не желал знать, опасаясь, что тот разрушит их полицейскую взаимосвязь и сотрудничество.
- Я должен вам кое в чем признаться. - Оркестр перестал играть, а Попельский глядел в этой тишине на Мока, словно бы читая у него в мыслях. - Я должен сообщить вам одну мою стыдную тайну…
- Я тут забыл вам кое о чем сообщить, - перебил его Мок. - Сегодня мы получили телеграмму из Катовиц. Двадцатилетняя женщина в психиатрической клинике. Лицо искусано. И она утверждает, что покусал ее какой-то аристократ…
- Попрошу вас не перебивать, пожалуйста! - Попельский резко выпил содержимое рюмки, ничем не закусывая. - Какое нам дело до какой-то там сумасшедшей из Силезии! Послушайте, что я вам хочу сообщить…
- Мы должны поехать туда, - не позволял Мок ему закончить, - это может быть важным!
- Да не перебивайте же меня, черт вас подери! - рявкнул Попельский и встал с места, громко стукнув стулом, что сразу же обеспокоило официанта.
- А мне, блин, насрать, - Мок тоже поднялся и оперся о столешницу, - на вашу интимную близость с этим вашим теплым братом Шанявским! Он не связан с нашим следствием! Так что, черт подери, не играйте тут Гамлета! Поначалу вы отчаиваетесь над каким-то учителишкой, теперь же хотите выдать какую-то свою сексуальную тайну! Не хочу, не желаю об этом слышать! Беритесь, в конце концов, за следствие, и не будьте яйцом всмятку!
Поскольку у оркестра был перерыв, слова Мока прекрасно были слышны во всем зале. Попельского эта тишина привела в себя. Он протрезвел. Он надеялся исключительно на то, что скорость, с которой немец выбросил эти слова из себя, не дала возможности присутствующим понять их, тем более, что наиболее существенные слова в этом высказывании, были неясны для него самого. Тут оркестр заиграл танго, и комиссар спокойно уселся за стол.
- Не понял. - Он вынул "Египетскую" папиросу, постучал мундштуком об стол. - Что это означает: "с теплым братом"?
- А разве в Австрии педерастов называют не так?
Мок все еще стоял, но тон он изменил.
- Послушайте, - Попельский глубоко затянулся. - Через мгновение вы будете знать, что объединяет меня с Шанявским. - Он поднял руку, когда Мок хотел его перебить. - С ним - ничего, а вот с его квартирой - многое. Он предоставляет мне ванную всегда и незамедлительно, как только я того пожелаю. Я же желаю того, когда у меня близится мой приступ. Да, дорогой мой герр, я страдаю эпилепсией, о чем, похоже, вы уже знаете. Но вы не знаете о том, что во время приступов у меня бывают видения. Вы в своей полицейской работе пользовались когда-нибудь услугами ясновидящего?
- Нет, никогда.
- Я тоже - нет. Мне этого и не нужно. Я сам ясновидящий, хотя, по-видимому, самый паршивый во всей этой стране. Во время приступов у меня случаются видения, только мне никогда не удается их правильно и сразу же интерпретировать. Хотя нет, это я пересаливаю. Пару раз мне удалось. Но чаще бывает так, что только после какого-нибудь убийства, после какого-нибудь похищения я бью себе по лбу и сам себе говорю: ведь я же это уже видел!
Оркестр играл, Мок молчал, Попельский отодвинул рюмку, налил водки в стакан и за раз выпил граммов где-то сто пятьдесят. После этого оттер губы рукой и совершенно трезво глядел на немца.
- Я страдаю мягким видом эпилепсии, герр Мок. Лекарства, которые я принимаю, практически полностью ее нейтрализуют. Но вот когда я хочу иметь видения, я не принимаю лекарств и вызываю приступ. А вот тут мне нужна квартира Шанявского, а точнее: его ванна.
Мок широко раскрыл рот, а Попельский облегченно вздохнул. Он выкроил вилкой крупный треугольник "холодного" и выжал над ним восьмушку лимона, затем положил в рот половинку этого треугольника и пережевывал, прикрыв веки с блаженством.
- А не могли бы вы вызывать приступы в своей собственной квартире? В собственной ванне?
От изумления глаза Мока были совсем круглыми.
- Нет. - Попельский проглотил кусок холодца и с неким весельем глянул на немца, хотя именно сейчас он должен был признаться в самой паршивой тайне своей эпилепсии. - К сожалению, во время приступа иногда случается самопроизвольное выделение мочи и кала, а потом я засыпаю. Сон этот, как правило, длится около четверти часа, но бывает и дольше. Так как вы себе это все представляете, дорогой мой герр Мок? Вот подумайте-ка над такой сценой: я долго занимаю ванную, моя кузина и дочка начинают беспокоиться, они стучат и стучат. Я им не открываю, тогда они вызывают дворника. Тот выбивает двери, и что все они видят? Попельского, спящего в собственном дерьме.
Он замолк и всматривался в Мока, с тревогой выискивая у своего собеседника признаки какого-либо веселья или насмешки. Не обнаружив их, он облегченно вздохнул.
- Потому иногда мне нужна никому не известная ванная комната, теперь вы понимаете? Вы второй человек, после Зарембы, кто знает, зачем я хожу к Шанявскому. Про это неизвестно даже моей кузине, а с ней я живу уже двадцать лет.
Мок наполнил рюмки. Он желал наверстать потерянное время. Выпили, закусили, и немец тут же налил по-новой. Выпили, не успела предыдущая водка как следует стечь в желудок. Оба уже чувствовали действие спиртного: легкое жжение в щеках, лень, приятная усталость мышц.
- Я польщен тем, что вы мне все это рассказали, - прервал молчание Мок. - И, естественно, я сохраню это в тайне. Понимаю вас прекрасно и прошу простить за мои подозрения. Мне крайне любопытны эти ваши видения. Что вы видели во время последнего сеанса у Шанявского? Скажите: быть может, какие-то цвета, возможно, какие-то символические фигуры? Мы вдвоем их расшифруем. В конце концов, и не такие сложности латинского синтаксиса удалось нам разрешить!
- Совершенно ничего. - Услышав это, Мок опечалился. - Иногда такое бывает. Я ничего не видел. Хотя… кое-что слышал.
- Что же? Честное слово, я вам верю. Несколько лет назад у меня в Бреслау был случай с одним ясновидящим евреем, который в чем-то вроде транса пророчил людям смерть.
- Я вижу, вижу, что верите, так что скажу. Рычание пса. Оно исходило из-под ванны. А у Шанявского собаки нет, он вообще терпеть не может животных. Никакого пса там не было. Выходит, он был в моем видении.
Мок отодвинулся от стола и щелкнул пальцами.
- Счет! - крикнул он.
- Погодите, погодите, зачем эта спешка? - Попельский в дружеском жесте положил ладонь на предплечье немца. - Я открыл вам тайну, теперь можно и хорошенечко выпить! А вы желаете бежать!
- Через час у нас поезд на Катовице, - Мок выискивал взглядом официанта. - Я проверял на вокзале.
- А зачем нам ехать в Катовице? И почему столь срочно? К какой-то сумасшедшей, утверждающей, будто бы ее покусал аристократ? Но ведь там, в Катовицах, они могут все проверить на месте и отослать сюда подробный отчет.
- Ее раны были описаны, словно их нанесла собака, - акцентируя последнее слово, сказал Мок. - И вам тоже снился пес.
Попельский внимательно изучал лицо Мока в поисках хоть каких-нибудь признаков издевки, иронии. Но ничего подобного не заметил. Немец ожидал его решения, окаменев, будто сфинкс, только пальцы выдавали признаки жизни, выстукивая какой-то ритм.
- Это противоречит логике, - положил Попельский локти на стол. - Мои видения не имеют ничего общего с логикой следствия.
- У вас свои методы, а у меня - свои. Сегодня вы доверились мне, завтра я доверюсь вам. Это все. - Мок глянул на своего собеседника с плутовской усмешкой. - И, Попельский, не надо нудить. Не требуйте, чтобы я убеждал вас в том, что мои методики лучше! Вы достигли серьезного положения в полицейском мире. Даже если это случилось, благодаря ворожению по хрустальному шару, то скажу вам коротко: хочу иметь такой шар. А кроме того, есть у вас хоть какой-то иной след лучше, чем силезский?
- Тогда покатили в Катовице. - Комиссар глянул на танцевальную площадку, втянул носом запах духов, закрыл глаза и слегка покачал головой. - Но, наверное, не одни, а? Сегодня мы и так надоели один другому…
Суббота, 30 января 1937 года, поезд сообщения "Львов - Катовице", восемь часов утра
Попельский, Мок и две проститутки-еврейки, имен которых мужчины не помнили, сидели в салоне-купе и завтракали. Девицы, осовелые и пьяненькие, решили отдохнуть; разговор между ними что ни слово рвался. Мужчины молчали. Они устали и не выспались. Их организмы, выпущенные в обращение более пятидесяти лет назад, не были способны к восстановлению столь быстро, как лет десять или двадцать назад. Зато похмелье их никак не мучило - водка Бачевского была наивысшего качества, а закуски жирными и обильными - равно как и угрызения совести по причине разврата. Причиной их паршивого самочувствия не была и внешность обеих девиц, которые еще вчера казались манящими и привлекательными, а сейчас резкий утренний свет безжалостно обнажал пористую кожу на их лицах, склеивающую ресницы тушь, жирные волосы, излишние обилие форм и недостаток зубов. Нет, вовсе не это было причиной гадкого настроения обоих мужчин. Они были обеспокоены совершенно по другой причине - пару часов назад, на краковском вокзале, в их салон-купе нанес визит инспектор Мариан Зубик, который, совершенно случайно, тем же поездом вез своих сыновей на зимние каникулы в Закопане.
Подобного рода визит был самым последним, что ожидали наши герои после бурных событий вечера и ночи. Вчера, после ухода из "Palais de Dance", они тут же отправились на Центральный Вокзал и купили билеты до Катовиц. Салон-купе, к сожалению, был уже занят. Одноместные спальные купе - тоже. Так что пришлось довольствоваться купе, в котором две койки размещались одна над другой. Как на злость, вечер и ночь Мясопуста вымели из округ вокзала всех проституток, так что в Катовице они выехали сами, обманутые в самых лучших своих ожиданиях. Но в Перемышле салон-куре освободил ехавший в нем промышленник, пан председатель правления Бронислав Бромберг, возвращавшийся с зимней ярмарки в румынских Черновцах. Мок с Попельским тут же перебрались в освобожденное им шикарное купе, причем, в компании двух молодых дам, о которых на вокзале в Перемышле постарался предприимчивый и щедро вознагражденный кондуктор. А потом уже только рекой лилось спиртное, купе трещало по швам, повсюду разлетались предметы гардероба, дамочки обливали шампанским свои обнаженные тела, визжали и стонали, а Мок с Попельским поднимались на высоты витальных сил; под утро они обменялись партнершами, выпив при этом на брудершафт.
И вот тут-то пришло мгновение, которое и ввергло их в настроение, о котором шла речь выше. Услужливый кондуктор пришел к ним в шесть утра и доложил, что только что разговаривал с инспектором Марианом Зубиком, выразившем желание посетить их салон-купе. Пан инспектор, как докладывал железнодорожник, вышел в Кракове и неожиданно увидал Попельского, который стоял у окна, наслаждаясь утренней папиросой. Визит предстоял краткий, уверял кондуктор, поезд вот-вот отправляется.
Мок с Попельским молниеносно прибрались. На девиц им было наплевать, поскольку те дрыхли в соседнем помещении. Зубик вошел, церемонно поздоровался с коллегами, расспросил о цели поездки, похвалил их трудолюбие, а потом утратил речь, уставившись на потолок. Попельский медленно сопроводил взгляд начальства.
С люстры свисал женский чулок и парочка использованных презервативов.
Рыбник, суббота 30 января 1937 года, полдень
Заместитель директора психиатрической больницы, доктор Людвика Ткоч, терпеть не могла, когда мужчины начинали восхищаться ею. Потому в общении с ними была она решительной, неразговорчивой, довольно резкой, и она прерывала их ухаживания незамедлительно - эффективно и неотвратимо. Подобного рода поведение она прописала сама себе еще на медицинском факультете Ягеллонского Университета. Как-то раз один из ее коллег грубо пошутил при других студентах, что профессор Владислав Хейнрих наградил ее семинарскую работу публикацией в "Психологическом Обозрении" не по причине легкости пера студентки Ткоч, но по причине ее легкого поведения. Не говоря уже о том, что это был обычный, подлый и ничем не обоснованный поклёп, будущая пани доктор поняла тогда одно, что ссылка на пол в научной дискуссии является отчаянным и бессильным ходом, к которому прибегают исключительно завистниками и ничтожествами. Тому студенту тогда она крепко приложила коленом в гениталии, и пока тот вился от боли, провозгласила в присутствии всех остальных свой манифест, осуждающий ограниченность половых различий. В соответствии с тем же манифестом, поступала она вплоть до нынешнего дня. Она не вышла замуж, чтобы не быть ничьей рабыней, она не пользовалась тушью или помадой, чтобы никакой самец не исходил слюной, увидав ее, одевалась она по-мужски, чтобы никто не относился к ней как к женщине, каким-либо образом проявляя привилегии.