Сан-Антонио - это псевдоним Фредерика Дара, самого читаемого во Франции автора за последние три десятилетия. Его главный герой - мужественный полицейский комиссар Сан-Антонио, от лица которого и написана огромная серия захватывающих приключенческих произведений. Настоящий супермен, неутомимый в работе и безудержный в любовных утехах, чертовски обаятельный, он знакомит читателя, по существу, с целым направлением ироничной, бурлескной французской литературы.
В данную книгу входят два романа - "Не спешите с харакири" и "Сан-Антонио в гостях у Маков". В этих новых переводах есть все - непредсказуемый, головокружительный сюжет, юмор, фейерверк каламбуров, нескрываемая эротика и живой язык французской улицы.
Содержание:
-
Вместо предисловия 1
-
"Я БОЛЬШЕ НЕ СТЫЖУСЬ САН-АНТОНИО!" 1
-
ОТ АВТОРА 2
-
Глава 1 2
-
Глава 2 4
-
Глава 3 6
-
Глава 4 7
-
Глава 5 11
-
Глава 6 13
-
Глава 7 15
-
Глава 8 17
-
Глава 9 18
-
Глава 10 22
-
Глава 11 25
-
Глава 12 26
-
Глава 13 27
-
Эпилог 28
Сан-Антонио
Не спешите с харакири
Вместо предисловия
Фредерик Дар - самый читаемый французский автор последних трех десятилетий. Его главный герой - полицейский комиссар Сан-Антонио, от лица которого написан громадный сериал захватывающих приключений. Писания бойкого комиссара - супермена, жесткого, мужественного, неутомимого и чертовски обаятельного - читают все: консьержки и министры, лавочники и интеллектуалы. В чем секрет такой необычайной популярности? Ответ на этот вопрос мы предлагаем вам найти самим. Чтобы ближе познакомиться с автором, мы предлагаем вам интервью Фредерика Дара французскому еженедельнику "Пари матч". "Шире круг чтения!", - как сказал бы писатель.
"Я БОЛЬШЕ НЕ СТЫЖУСЬ САН-АНТОНИО!"
Написав "Это тонет в бетоне", он подписывает свою двести десятую книгу. Но главное, этот Виктор Гюго игриво-полицейского романа начинает верить в то, что он настоящий автор.
В 69 лет, когда уже продано около двухсот миллионов экземпляров, его по-прежнему терзает страсть к писательству. "Исчерпаны мои книги, - говорит он. - Но не я".
- Сто тридцать пять "Сан-Антонио", а всего двести десять книг. Какое количество! Почти столько же, сколько у Виктора Гюго!
- Он написал меньше, чем я, но продавался не хуже. Он тоже легко работал. Но с большим достоинством. Прежде всего, он писал стоя. Перед пюпитром. Писать таким образом мои пять страниц в день и пять книг в год мне кажется достаточно утомительно сейчас.
- Есть чем гордиться, когда напишешь больше, чем этот исторический монумент!
- Это совсем другое. Виктор Гюго - гигант. Память поколений обеспечена. Я мог бы целый вечер рассказывать вам о Викторе Гюго. Потому что он сидит у меня в башке. И мне от этого хорошо. А я всего лишь человек, который мучается за письменным столом. Скажу без ложной скромности и без задней мысли, я не вижу, где здесь можно найти основание для гордости. Я доволен постоянством, с которым пишу. Как ремесленник пера. Все остальное - результаты, это - мое долголетие, которое обеспечило количество.
- Даже если мы оставим в стороне литературу, ваши книги, учитывая их тираж, это - тысячи часов удовольствия для тысяч людей.
- Действительно, люди мне все больше пишут о том, что "Сан-Антонио", - не я, конечно, - это мост, который помогает им преодолеть трудные минуты в жизни. Минута победы над серостью будней. Есть негритята, которые зовут себя Сан-Антонио. Паралитики, больные, функционеры, инженеры, самые разные люди, которым приходится переживать грустные минуты, уверяют меня, что Сан-Антонио помогает им приукрасить суровую реальность, позволяет рассеяться. Он их развлекает. Он их тонизирует. Есть среди них шизики, которые пишут мне: "Я выкарабкивался из своего болота. Это вы, а не психиатры, вырвали меня из него". Нытики утверждают: "Я отхватил "Сан-А" и снова живу". Потому что это веселая штука, разбитная. Это живая книга, книженция-вспоможенция.
- Вас когда-нибудь ругают?
- Я получаю письма только с положительными отзывами. Нет, случалось раз или два, что читатель протестовал. Как тот аптекарь, который написал мне: "В ваших книгах столько ужасов в плане секса, что я должен вам сообщить, я вас больше не буду читать". Я просто вернул ему письмо, написав только одно слово: "Лжец". Так как я убежден, что, когда кто-то возмущается этим, это значит, что он строит из себя праведника, а сам в чем-то порочен. То есть он возвратится к этому.
- А как понять весь этот словарь, который я не осмелился бы повторить!
- Альфред Сови признался мне однажды: "Я получил удовольствие, читая последнего "Сан-А", но неужели так необходимо использовать все эти грубые слова?" Когда я принялся писать следующего, я подумал: "Сови - человек, заслуживающий уважения, и он безусловно прав". Я стал следить за собой. А потом, неожиданно, сказал себе: "Черт побери. Я такой, какой я есть. Я хочу писать так, это у меня в крови. Надо, чтобы было так. Этим я отличаюсь от других".
- Когда у вас проявилась тяга к этому?
- К чему? К грубому языку?
- Нет. К письму.
- Я был совсем маленьким. Не скажу, чтобы малышом, это было бы смешно, но почти. Моя бабушка рассказала мне сказку об овце и ягненке, тогда я и заразился вирусом рассказчика. Позже, в то время редко ходили в кино, я был настоящей находкой для своих приятелей. Я придумывал сам фильмы, которые пересказывал, а продолжение читал в глазах своих маленьких приятелей.
- У них не было таких ужасных названий, как "Надень свои плавки, гондольер" или "Не умирай, у нас гости"?
- Нет, гораздо позже я окунул свое перо в окружающую нас грубость. Сначала я делал вещи прилизанные, смягченные, которые отдавал какому-нибудь преподавателю, чтобы он их причесал. Потом понемногу заметил, что у меня другая длина волн, иная литературная судьба.
- Потребность наматывать грубости - это наследственное или нет? Вначале вы собирались стать бухгалтером…
- Бухгалтером - это для удовольствия моей матери. Для моей дорогой матушки писатель - это что-то вроде шута. Даже потом, когда я встал на ноги и купил им их первый телевизор, их первую тачку, она не могла в это поверить, ну никак не могла. У моего отца была артистическая натура, правда, скрытая, которой он позволил подать голос на старости лет. Он сказал: "Не может быть, чтобы все оставалось так!" И тогда, в 77 лет, решил составить мне наследство, став романистом, первый труд которого в стиле "Инспектор Руссо" не был лишен вдохновения. Он тоже был "темпераментный парень". Незадолго до своей смерти, в 88 лет, он еще выделывал номера.
- Часто спрашиваешь себя, откуда вы берете все это. Вы - отец большого семейства, избравший местом жительства родину швейцарского сыра.
- Надо, чтобы вы поняли, я искренен, когда говорю, что все это происходит в моей голове, что "Сан-Антонио" - это то, что позволяет мне резвиться на белой бумаге до потери пульса. Это как бескрайняя прерия, я скачу по ней, я позволяю себе невесть что, я мчусь по земле, я делаю пи-пи под деревьями, если они есть, а их рубят, чтобы сделать пасту для бумаги, на которой будут печатать мои книги.
- Я помню Фредерика Дара, который презирал "Сан-Антонио" и безуспешно пытался написать "настоящую книгу", чтобы доказать себе, что он действительно писатель. А в "Это тонет в бетоне" я вижу автора, который бранит читателя: "если ты хочешь отточенной грамматики, иди в калашный ряд". Надо листать Поля Гюта или друга Дютура. Когда лопаешь жареный картофель на ярмарке в Троне, не требуешь накрахмаленных салфеток. Вы берете ответственность за "Сан-А"?
- Действительно, у меня был период, когда я производил "Сан-А", как производят макароны. Я укреплял себя мыслью, что это не литература. Может быть, другие книги, которые я писал красивыми фразами, будут иметь большой успех, потому что в них меньше шлака. Они не такое барахло, как мои "Сан-Антонио", но именно поэтому они не представляют ценности. Сегодня же, я убежден, единственное, что представляет интерес-это мои "Сан-А".
- Что заставило вас изменить свое мнение - десятки диссертаций, посвященных цветистому стилю "Сан-Антонио", его каламбурам, постоянному разоблачению глупости, фимиам, который курили ему Кокто и Эскарпи?
- Очевидно, это тоже, но самое неожиданное приключение в моей жизни-это то, что с моим "Сан-А" я вошел в словари, куда он попал раньше, чем я, и в школьные учебники. В этом крупный выигрыш, подарок судьбы. У меня есть коллеги, чьи тиражи не меньше, но которые никогда там не будут. Потому что в их книгах нет того, что есть в моих - убедительности. Призвание - это потребность создавать произведение, даже продираясь сквозь полицейский сюжет и каламбуры. Считая себя честней, вы теряете силу и правдивость.
- С чего началось ваше примирение с тем, что вы пишете? С чуда, которое произошло однажды, когда вы привязали веревку, чтобы повеситься, а она вдруг оборвалась?
- Господь был очень мил со мной в этот день, правда. Но человек неблагодарен, он не умеет пользоваться благодеяниями, которые сделаны для него. Я бы скорее сказал, что отличался неприспособленностью, которая с годами уменьшалась. Как-то, размышляя над своей жизнью, я вдруг осознал, что она дала трещину, отвесив мне затрещину! Я жил страдая, но потом удары судьбы заставили меня понять, что повседневность, которую я высмеивал, которую ненавидел, не так плоха! Нет, я не решил однажды утром: "Я буду счастливым". После шестидесяти срабатывает природный рефлекс. Говоришь себе: "Я потерял много времени" и вносишь поправки.
- И все же остается впечатление, что, давая интервью, вы чувствуете себя не в своей тарелке.
- Это вышибает из себя. Рассказывать о себе, измерять свое собственное ничтожество. Отвечая на вопросы о себе, я тем самым предъявляю себе обвинение, и это угнетает меня. Например, сегодня утром я проснулся в очень грустном настроении, которого не было у меня давно. Я стараюсь отвечать добросовестно, так как я человек порывистый, человек искренний. Я стараюсь выдавить свою искренность, поделиться ею. Подлинной. Но сейчас я уже знаю, что у себя дома буду тосковать обо всем, что я вам сказал или не сказал. Я буду стыдиться своего самолюбования, своей искренности, всех своих гигантских недостатков. Положительная сторона в том, что вы унесете это в своей маленькой коробочке, отрицательная - во мне, я унесу это в своей огромной башке.
- Сменим тему. Что думаете вы, человек, живущий в Швейцарии и наезжающий во Францию исключительно для того, чтобы проголосовать, например, о французской политической жизни?
- Я голосую, но особенно не верю в это. Доказано уже, что все это смехотворно. Мы видим, как люди готовят кампанию, бьются на выборах, кто-то побеждает, а все опять остается в плачевном состоянии. Очень похоже на кур, вы знаете, в курятнике моей бабушки. Они перестают клевать, когда хищная птица пролетает над птичьим двором. Они поднимают головы, кудахчут, а потом снова принимаются клевать. Во Франции то же самое.
- Ну, а у вас, если можно подвести итог, у вас все нормально? Если это, конечно, не вовремя или после интервью…
- Вы опять о том же. Сейчас я устроился в своей башне из слоновой кости. У командного пульта своего Боинга. И все работает отлично. Я живу своей маленькой спокойненькой жизнью. Я не домогаюсь никаких почестей, ничего ни у кого не прошу, кроме возможности опьянять себя писательством и сохранять свои маленькие авторские права. Все остальное мне безразлично. И награды и отличия.
- Так вы полностью примирились с "Сан-Антонио"?
- Если бы я имел желание писать что-то другое, я бы это делал. Я выбрал для себя быть сан-антонистом, галльским лириком, вместо того, чтобы стать писателем. До тех пор, пока я буду верен этому предназначению, все будет хорошо… Если же я перестану гак думать, это будет началом конца. Нужно, чтобы я оставался в этом искреннем смирении, со всеми этими маленькими неприятностями труда, который я тяну.
ОТ АВТОРА
Так, как мне хорошо известно, что большинство моих современников желчны от природы, каждый раз, публикуя очередной Шедевр, я считаю необходимым предупредить читателей, что мои персонажи вымышлены, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На сей раз, эта предосторожность кажется излишней: неужели какой-нибудь наивный до слез книголюб с размякшими мозгами может предположить, что герои настоящего романа существует в действительности?
Конечно же, от моего потрясающего воображения не смогли ускользнуть исторические и географические аспекты этой истории. Любое сходство с реальными личностями (вплоть до императоров), живыми или мертвыми, является не простым совпадением, а настоящим чудом, рожденным талантом автора.
"Не спешите с харакири" - это здоровенный торт с кремом, которым я запускаю в физиономию читателя хохмы ради.
Надеюсь, что вы найдете крем достаточно свежим и по достоинству оцените мою шутку.
Ваш старина С.-А.
Глава 1
Каждый раз, когда мой кузен Гектор заявлялся к нам домой из Савойи почесать языком после десерта, мы не знали, куда деваться; я смотрел на, него, как фаянсовый кролик на удава, пока моя славная матушка Фелиси мыла посуду. Обычно я старался потихоньку улизнуть, но это вконец выбивало матушку из колеи, и у меня больше не хватало мужества оставлять ее одну в когтистых лапах Гектора.
В то воскресенье Гектор приплелся с букетом хризантем. Возможно, ноябрь навевал на него меланхолию. "Ты собрался на кладбище?" - спросил его я. Он нахмурился, как аккордеон в футляре.
Нужно заметить, что в то утро он и так был кислее, чем бутылка "Ферне-Бранка". До этого он полаялся в своей конторе с шефом. Прямо-таки античная трагедия! Впрочем, судите сами: месье Пинсон, его начальник, попросил Гектора купить в табачном киоске, куда тот собирался за марками, пузырек кашу . Гектор доблестно выполнил это деликатное поручение, со всей ответственностью и проницательностью, которой всегда гордилась наша семья. Правда, он купил кашу "Безюке", а месье Пинсон употреблял лишь кашу "Ланфуаре", что являлось общеизвестным фактом. Тут-то и разыгралась драма! Пинсон подверг сомнению лучшие внутренние и внешние качества личности Гектора.
Он обозвал его никудышным, никчемным и сексуально неполноценным, не считая некоторых других нелестных эпитетов. Услышав это, Гектор позволил себе невиданную доселе конторскими крысами выходку: он показал своему шефу язык! Представляете себе скандал?! За этим вполне невинным поступком последовал рапорт в вышестоящие инстанции… Письменные выговоры от зава, замзава и зам зама! Месяц экономии на туалетной бумаге! Неприятности и мелкие пакости со стороны льстивых коллег, которые дошли до того, что наставили чернильных пятен на его нарукавниках, чтобы угодить шефу. Придирки со стороны последнего; когда Гектор захотел заменить свою ручку, шеф запретил ему пользоваться автоматической ручкой и пером и всучил ему шариковую, которую Гектор терпеть не мог. Короче говоря, контора превратилась в ад для моего кузена. И вот, в один прекрасный день после обеда Гектор сообщил мне между чашечкой кофе и стаканчиком "Куантро", что всерьез подумывает о том, чтобы поскорее уйти на пенсию.
- Но чем ты собираешься тогда заняться? - обеспокоено спросил я.
Гектор закашлялся, скромно высморкался в платок, почерневший от нюхательного табака, и хнычущим голосом сказал:
- Понимаешь, Антуан, я - неудачник. Мне всегда не везло в жизни. Чего было в ней радостного? Академические пальмы во сне? Да уж… Не для того я родился!
- Все так, - попытался успокоить его я. - В этом смысле все люди - неудачники. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты будешь делать на пенсии?
- Да что угодно!
- Чем угодно занимаются те, кто ничего не умеет делать!
- Я являюсь чиновником вот уже двадцать три года шесть месяцев и двенадцать дней, - мрачно заметил Гектор, - и что же я умею делать?
Это искреннее самоунижение взволновало меня. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я предложил ему прогуляться.
- Куда идем? - проворчал мой бедный родственник, сморщив свой желтый нос.
У меня возникла мысль, в сущности безобидная, но, как потом оказалось, ставшая причиной многих необычайных приключений.
- Ты знаешь моего бывшего коллегу Пино? - спросил я. - Конечно.
- Он сейчас открыл кафе в Венсенне. Что если мы зайдем повидаться с ним?
Гектор, за неимением жены, посоветовался со своей интуицией, кивнул башкой и вздохнул:
- Я в высшей степени презираю кафе, которые, как знает каждый, представляют собой злачные места, где человек убивает свое время и полностью деградирует… - Вдохни! - остановил я его. - Что?
- Вдохни! Выдавать такие длинные фразы на одном дыхании опасно для здоровья, это приводит к инфаркту!
Он распрямил свои мощные, как нераскрытый зонтик, плечи:
- И всё-таки, - продолжил мой высокочтимый кузен, - я не могу сказать, что твой друг Пино внушает мне антипатию, скорее наоборот. Это спокойный, уравновешенный человек, к тому же, у него довольно хорошие манеры для бывшего полицейского.
На этом лестном для Пино замечании мы вышли из дома. Фелиси отказалась пойти с нами, сославшись на домашние хлопоты, в частности, на обезглавленных птиц, которых она должна была приготовить на ужин.
Стояла поздняя мягкая осень: теплое солнышко вяло прогревало верхние, средние и нижние слои атмосферы; со стороны Азорских островов чувствовалось формирование антициклона с выраженным северо-восточным направлением.
Улицы Парижа были почти пусты. Места было столько, что хотелось через каждые десять метров делать остановки, чтобы на припарковываться досыта (люблю игры в досыта) ! Рты метро откровенно зевали от скуки. Грустные месье шли развеяться в кафе, а парочки - в гостиничные номера. У касс кинотеатров застыли хвосты, особенно там, где крутили ленты покруче, чем о сентиментальной любви, которые, впрочем, являются следствием последней. Платаны в скверах, казалось, замерли, как бегуны на старте, а старички на лавочках застыли, как платаны. Нет ничего трагичнее, и ничто не напоминает так о бренности бытия, как послеполуденный воскресный Париж осенью. Ленивый ветерок бесцельно кружил сухие листья.