Это было цепенящее чувство, жуткое и страшное. Три черных треугольника оказались в точности такими, какими ему представлялись: барельеф из темного дерева на белом камне. Три равнобедренных треугольника, символические изображения шале в альпийской долине, занесенных снегом почти по самую крышу. Над верхушками треугольников готическим шрифтом выведено название ресторана "Drei Alpenhauser". Под эмблемой - двойные двери, соединенные сводом, достойным собора, с массивными железными кольцами вместо ручек, как в альпийских замках.
Здания по обе стороны узкой мощеной улицы воссоздавали облик Цюриха, Европы давно прошедших дней. Этой улочке не пристали автомобили, воображение рисовало экипажи, запряженные лошадьми, кучеров в кашне и цилиндрах на высоких козлах и газовые фонари. Это была улица, полная картин и звуков из забытых воспоминаний, подумал человек, у которого не было воспоминаний, которые можно забыть.
Впрочем, одно было, яркое и тревожное. Три темных треугольника, тяжелые балки и свет свечей. Он не ошибся: это было цюрихское воспоминание. Но из другой жизни.
- Приехали, - сказала Мари.
- Знаю.
- Что теперь? Говорите, - закричала женщина. - Проезжаем!
- Езжайте до следующего угла, затем поворачивайте налево. Объедем квартал и вернемся сюда.
- Почему?
- Хотел бы я знать.
- Что?
- Делайте, как я сказал!
Кто-то был здесь… в этом ресторане. Почему не возникают новые образы? Образ. Имя.
Они дважды объехали ресторан. Вошли две парочки и веселая компания из четырех человек, вышел один и пешком направился к Фалькенштрассе. Судя по количеству автомобилей у входа, ресторан заполнен примерно наполовину. Свободных столиков не останется часа через два: в Цюрихе ужинают поздно, ближе к одиннадцати. Тянуть не имело смысла, больше ничего не вспоминалось. Можно было только войти в зал, сесть за столик и ждать: вдруг всплывет еще что-нибудь. Ведь так уже было: маленькая глянцевая книжечка спичек вызвала реальный образ. Где-то в этой реальности таится истина, которую он должен отыскать.
- Поворачивайте направо и остановитесь перед последней машиной. Вернемся пешком.
Молча, не возражая и не сопротивляясь, Мари Сен-Жак сделала, что велели. Джейсон взглянул на нее; она подчинилась слишком покорно, это не вязалось с тем, как она вела себя раньше. Он понял. Придется ее проучить. Что бы ни случилось в "Трех хижинах", она еще была ему нужна. Она должна вывезти его из Цюриха.
Машина остановилась, задев покрышками тротуар. Мари выключила зажигание, стала вытаскивать ключи, медленно, слишком медленно. Он протянул руку и взял ее за запястье; она смотрела на него из темноты не дыша. Он скользнул пальцами по ее ладони и нащупал ключи.
- Это мне, - сказал он.
- Естественно, - ответила она, неестественным движением положив левую руку на дверцу.
- Теперь выходите и ждите меня у машины. И без глупостей!
- Какие глупости? Вы же убьете меня.
- Хорошо. - Борн дотянулся до дверной ручки с ее стороны с преувеличенным трудом. Его затылок был у самой ее головы, он нажал на ручку.
Шуршание ткани было внезапно, движение воздуха - еще более внезапно: дверца распахнулась, женщине едва не удалось выскочить на улицу. Но Борн был готов: ее придется проучить. Он мгновенно развернулся, левая рука выстрелила, как пружина, пальцы цепко ухватили шелковое платье у воротника. Он втянул ее обратно и, схватив за волосы, дернул так, что ее лицо оказалось рядом с его.
- Я больше этого не сделаю! - закричала Мари, ее глаза налились слезами. - Клянусь, никогда больше не сделаю!
Борн захлопнул распахнутую дверцу и внимательно посмотрел на пленницу, пытаясь осмыслить что-то в себе самом. Полчаса назад, в другой машине, ему самому стало тошно, когда он ткнул ей в лицо пистолет, угрожая убить, если она не подчинится. Теперь он не испытывал никакого отвращения; один явный поступок перевел ее в другой лагерь. Она стала врагом, угрозой; он убьет ее, если придется, убьет без сожалений, потому что это будет целесообразно.
- Скажите что-нибудь, - прошептала она. Ее тело свело короткой судорогой, грудь под темным шелком платья вздымалась и опадала. Она схватила себя за запястье, пытаясь успокоиться, отчасти ей это удалось. Она снова заговорила, уже не шепотом, в полный голос, но монотонно:
- Я сказала, что больше этого не сделаю, и не сделаю.
- Вы попытаетесь, - спокойно ответил он. - Наступит мгновение, когда вы решите, что теперь получится, и попытаетесь. Поверьте мне, когда я говорю: это невозможно, но если вы попытаетесь еще раз, мне придется вас убить. Я не хочу этого делать, в убийстве нет необходимости, никакой необходимости. Если вы не станете угрозой для меня, а убежав прежде, чем я отпущу вас, вы ею станете. Я не могу этого допустить.
Это была правда, такая, какой она ему представлялась. Легкость, с которой он принял решение, ошеломила его не меньше, чем само решение. Убить было целесообразно - и все.
- Вы обещали, что отпустите меня, - сказала она. - Когда?
- Когда буду в безопасности, - ответил он. - Когда будет все равно, что вы говорите и делаете.
- Когда это будет?
- Через час или два. Когда мы выберемся из Цюриха и я буду на пути куда-нибудь еще. Вы не будете знать куда.
- Почему я должна вам верить?
- Мне безразлично, верите вы мне или нет. - Он отпустил ее. - Приведите себя в порядок. Вытрите глаза и причешитесь. Мы идем в ресторан.
- А что там?
- Хотел бы я знать, - сказал он, взглянув на вход в "Три хижины".
- Вы это уже говорили.
Он посмотрел на нее, посмотрел в распахнутые карие глаза, которые искали его взгляда. Искали в страхе, в смятении.
- Знаю. Поторопитесь.
Толстые потолочные балки, пересекающие высокий, в альпийском стиле, свод, столы и стулья массивного дерева, глубокие кабинки, свечи. По залу ходил аккордеонист, слышались приглушенные звуки баварских мелодий.
Он уже видел этот зал, балки и подсвечники отпечатались где-то в памяти, отложились звуки. Он приходил сюда в другой жизни. Они остановились в фойе; метрдотель в смокинге не заставил себя долго ждать.
- Haben Sie einen Tisch schon reserviert, mein Herr?
- Если вы имеете в виду предварительный заказ, к сожалению, нет. Но нам вас очень рекомендовали. Надеюсь, вы сможете нас посадить. В кабинке, если возможно.
- Непременно, сэр. Еще рано, свободных мест много. Сюда, пожалуйста! - Метрдотель проводил их в кабинку по соседству со входом, на середине стола мерцала свеча. То, что Борн хромал и опирался на женщину, подсказало: нужно предоставить ближайшее свободное место. Джейсон кивнул Мари Сен-Жак, она села, он опустился за стол напротив нее.
- Придвиньтесь к стене, - сказал он, когда метрдотель ушел. - И помните, пистолет в моем кармане, мне довольно лишь поднять ногу, и вы в ловушке.
- Я же сказала вам, что не стану пытаться.
- Надеюсь. Закажите что-нибудь выпить, на еду нет времени.
- Я и не смогла бы есть. - Она снова схватила себя за запястье, ее руки заметно дрожали. - А почему нет времени? Чего вы ожидаете?
- Не знаю.
- Почему вы все время твердите: "Я не знаю", "Хотел бы я знать"? Зачем вы сюда пришли?
- Потому что я бывал тут раньше.
- Это не ответ!
- Я и не собираюсь отвечать вам.
Подошел официант. Мари попросила вина, Борн заказал виски - ему требовалось что-нибудь покрепче. Он оглядел ресторан, стараясь сосредоточиться на всем сразу и ни на чем конкретно. Превратиться в губку. Но ничего не произошло. Ни один образ не всплыл в его сознании, ни одна мысль не потревожила безмыслие. Ничего.
И тут Борн увидел лицо в противоположном конце зала. Массивное лицо, массивная голова над тучным телом, прижатым к стене кабинки, рядом с закрытой дверью. Толстяк не покидал полутьмы своего наблюдательного пункта, словно неосвещенная часть зала служила ему убежищем. Его взгляд был прикован к Джейсону, равно испуганный и недоверчивый. Борн не знал этого человека, зато человек его знал. Поднеся пальцы ко рту, он вытер уголки губ, затем отвел глаза, оглядев каждого обедающего за каждым столиком. И лишь затем пустился в очевидно мучительный переход через зал по направлению к их кабинке.
- К нам приближается человек, - предупредил Джейсон Мари. - Какой-то толстяк, и он очень напуган. Не произносите ни слова. Что бы он ни говорил, молчите. И не смотрите на него, небрежно обопритесь локтем о стол и положите на руку голову. Смотрите на стену, а не на него.
Мари нахмурилась, поднесла правую руку к лицу, пальцы ее дрожали. Губы шевельнулись, но слов не последовало. Борн ответил на невысказанный вопрос.
- Для вашего же блага, - сказал он. - Зачем вам нужно, чтобы он потом мог вас узнать?
Толстяк остановился возле их столика. Борн задул свечу, кабинка погрузилась в полумрак. Незнакомец заговорил низким, срывающимся голосом:
- Боже мой! Зачем вы сюда пришли? В чем я провинился, что вы так поступаете со мной?
- Мне нравится здешняя кухня, вы же знаете.
- Неужели вы совершенно бесчувственны? У меня семья, жена и дети. Я сделал только то, что мне приказали. Я передал вам конверт, но не заглядывал внутрь и ничего не знаю!
- Но вам ведь заплатили за услугу, не так ли? - Борн задал вопрос по наитию.
- Да, но я никому ничего не сказал! Мы никогда не встречались, я не описывал вас. Я ни с кем не разговаривал!
- Тогда почему вы так напуганы? Я самый обычный посетитель, желающий поужинать с дамой.
- Умоляю вас, уходите!
- Я начинаю сердиться. Объясните почему.
Толстяк поднес руку к лицу, вытер испарину. Покосился на дверь, потом снова обернулся к Борну.
- Другие могли проболтаться, другие могли вас узнать. Я в полиции на заметке, они придут прямо ко мне.
Мари не совладала с собой, обернулась к Джейсону.
- Полиция… Так это была полиция! - вырвалось у нее.
Борн сердито взглянул на нее, затем снова обратился к перепуганному толстяку.
- Вы хотите сказать, что полиция причинит вред вашей жене и детям?
- Не сама полиция - вы же знаете. Но их интерес приведет ко мне других. К моей семье. Сколько их, тех, кто охотятся на вас? И каковы они, эти охотники? Вы это знаете не хуже меня; они не остановятся ни перед чем: смерть женщины или ребенка для них - ничто! Заклинаю. Своей жизнью. Я ничего не говорил. Уходите.
- Вы преувеличиваете. - Борн поднес бокал к губам, давая понять, что разговор окончен.
- Ради Бога! - Толстяк наклонился к Борну, схватившись за край стола. - Вы хотите доказательств моего молчания? Пожалуйста! Информация о вас была опубликована в газете. Любой человек, располагающий какими-то сведениями о вас, должен был позвонить в полицию. Конфиденциальность гарантировалась. Вознаграждение было щедрым, полиции нескольких стран перевели деньги по линии Интерпола. На былые неурядицы можно было взглянуть в ином свете. - Толстяк выпрямился, снова вытер лицо. - Такому человеку, как я, пригодились бы более теплые отношения с полицией. Однако я ничего не сделал. Несмотря на гарантии конфиденциальности, я ничего не сделал!
- Вы нет. А другие? Говорите правду, я пойму, если вы солжете.
- Я знаю только Черняка. Он один из всех, с кем я говорил, признает, что встречал вас. Но вы это и сами знаете. Ведь конверт попал ко мне от него. Он никогда не проговорится.
- Где он сейчас?
- Где и всегда. В своей квартире на Лёвенштрассе.
- Где это? Я никогда там не был.
- Не были? - Толстяк запнулся. Губы сжались, в глазах тревога. - Вы что, меня проверяете?
- Отвечайте на вопрос.
- Лёвенштрассе, 37. Вы это знаете не хуже меня.
- Значит, я вас проверяю. А кто передал конверт Черняку?
Толстяк замер, его сомнительной честности был брошен вызов.
- Понятия не имею. И никогда не пытался узнать.
- Вам даже не было интересно?
- Конечно нет. Коза никогда не пойдет в волчье логово.
- Козы не ошибаются, они наделены отличным нюхом.
- И осторожностью, mein Herr. Потому что волк проворнее и куда агрессивнее. Будет только одна погоня. Последняя для козы.
- Что было в конверте?
- Я сказал вам, я его не открывал.
- Но вы знаете, что в нем.
- Полагаю, деньги.
- Полагаете?
- Хорошо. Деньги. Очень много денег. Если что-то не сходится, я ни при чем. А теперь, прошу вас, умоляю. Уходите!
- Последний вопрос.
- Все что угодно. Только уходите!
- За что заплатили эти деньги?
Толстяк уставился на Борна, шумно дыша, его подбородок блестел от пота.
- Вы истязаете меня, mein Herr, но я не отвернусь от вас. Можете считать это мужеством жалкой козы, которой удалось выжить. Каждый день я читаю газеты. На трех языках. Полгода назад был убит человек. О его смерти сообщалось на первых страницах всех этих газет.
Глава 7
Они обогнули квартал, проехали по Фалькенштрассе, затем повернули направо к Гроссмюнстерскому собору. Лёвенштрассе находилась в западной части города, за рекой. Самый короткий путь - через Мюнстерский мост, по Банхофштрассе, затем по Нюшелерштрассе; улицы пересекались, как объяснил человек на стоянке у ресторана "Три хижины".
Мари Сен-Жак молчала, вцепившись в руль, сжимая его с той же одержимостью, с какой стискивала свою сумочку в отеле; это каким-то образом поддерживало ее. Борн взглянул на нее и понял.
Полгода назад был убит человек. О его смерти сообщалось на первых страницах всех этих газет.
Джейсону заплатили за убийство. Полиция нескольких стран объединила средства, чтобы соблазнить колеблющихся информаторов, чтобы шире раскинуть сети. Значит, был убит не один человек.
Сколько их, тех, что охотятся на вас, mein Herr? И каковы они, эти охотники?.. Они не остановятся ни перед чем: смерть женщины или ребенка для них ничто!
Не полицейские. Другие.
В ночном небе вырисовывались колокольни Гроссмюнстерского собора, в свете прожекторов рождались зловещие тени. Джейсон глядел на это древнее сооружение; как и многое другое, он знал его и не знал. Он видел его раньше и, однако, видит сейчас впервые.
Я знаю только Черняка… Конверт попал ко мне от него… Лёвенштрассе, 37. Вы знаете это не хуже меня.
Знает? Откуда?
Они проехали по мосту и окунулись в оживленное движение новой части города. Улицы были загружены, пешеходы и автомобили боролись за каждый перекресток, красный и зеленый огни без конца сменяли друг друга. Борн попытался сосредоточиться ни на чем… и на всем сразу. Контуры истины начинали проступать, одно загадочное очертание за другим, каждое поразительнее предыдущего. Он не был уверен, что в состоянии - умственно в состоянии - усвоить многим больше.
- Halt! Die Dame da! Die Scheinwerfer sind aus, und Sie haben links signalisiert. Das ist eine Einbahnstrasse!
Джейсон посмотрел в окно, и резкая боль вновь пронзила грудь. Патрульная машина поравнялась с ними, и полицейский кричал в открытое окно. Джейсон вдруг все понял… понял и рассвирепел. Мари увидела патрульную машину в боковое зеркальце, погасила фары и включила сигнал левого поворота. На улице с односторонним движением, где все стрелки указывают направо. А левый поворот перед носом у полицейской машины это сразу несколько нарушений: выключенные фары, возможно, даже умышленное столкновение; их остановят, и Мари закричит.
Борн включил фары, затем нагнулся к женщине, одной рукой выключил сигнал поворота, другой - стиснул ей руку.
- Я убью вас, доктор, - сказал он тихо, а затем крикнул полицейскому: - Извините! Мы немного запутались! Мы - туристы! Нам нужен следующий квартал!
Офицер был в двух шагах от Мари и не сводил с нее глаз, явно озадаченный тем, как она себя вела.
Свет сменился.
- Поезжайте. И не делайте глупостей, - сказал Джейсон. Он помахал полицейскому. - Еще раз извините! - прокричал он.
Полицейский пожал плечами и повернулся к напарнику, продолжая прерванную беседу.
- Я перепутала, - сказала Мари, ее тихий голос дрожал.
- Здесь такое движение… Боже, вы сломали мне руку… Подонок!
Борн отпустил ее. Злость в голосе насторожила. Он предпочел бы страх.
- Уж не думаете ли вы, что я поверю?
- Тому, что рука сломана?
- Тому, что вы перепутали.
- Вы сказали, что скоро надо будет повернуть налево. Я только об этом и думала.
- Впредь внимательней следите за дорогой! - Он отодвинулся, но взгляда не отвел.
- Вы чудовище! - прошептала она, на мгновенье прикрыв глаза, а когда открыла их, Борн снова увидел страх.
Наконец они добрались до Лёвенштрассе, широкой улицы, где низенькие домики из кирпича и массивного дерева были с обеих сторон стиснуты современными зданиями из стекла и бетона. Характерные сооружения прошлого столетия соперничали с утилитаризмом современной безликости - и не уступали. Джейсон посмотрел на номера, они уменьшались от середины восьмидесятых, и с каждым кварталом старые дома постепенно вытесняли высокие многоквартирные, пока улица наконец не вернулась в ту эпоху. Бок о бок стояли аккуратные четырехэтажные домики с крышами и окнами, отделанными деревом, каменными ступеньками с перилами, ведущими на крыльцо, освещенное фонарем. Борн узнал непомнимое; само по себе это не было удивительно, удивительно было другое. Череда домов вызвала в памяти иную, очень ясную картину другой череды домов, схожей, но странно отличной. Обветшавшие, одряхлевшие постройки, несравнимо менее аккуратные или ухоженные… Треснувшие стекла, сломанные ступеньки, щербатые перила - зазубренные концы ржавых железок. Дальше, в другой части… Цюриха, да, это в Цюрихе. В маленьком квартале, где едва ли бывают те, кто там не живет, в городском районе, который словно застыл, но совсем не грациозно.
- Штепдекштрассе, - пробормотал Борн, сосредоточиваясь на мысленной картине. Он видел дверь линяло-красного цвета, такого же темного, как шелковое платье женщины рядом. - Меблированные комнаты на Штепдекштрассе.
- Что? - Мари вздрогнула. Бормотание встревожило ее, она, очевидно, подумала, что эти слова относятся к ней, и испугалась.
- Ничего. - Борн отвел глаза от платья и выглянул в окно. - Вот и дом тридцать семь, - сказал он, показывая на пятый в череде дом. - Остановите машину.
Борн вылез первым, велев ей передвинуться на сиденье и выйти за ним. Проверил, как слушаются ноги, и забрал у нее ключи.
- Вы можете ходить, - сказала она. - А значит, и машину вести.
- Вероятно.
- Тогда отпустите меня! Я сделала все, что вы хотели.
- Еще не все.