– Значит, трупы все-таки не кушали?
– Не кушли.
– И не убивали?
– Не убвли.
– Зачем же ты донесла на людей?
– Не пскали мня на стпеньку. Сами сдели, а сами не пскали.
– Зачем тебе ступенька? Сиди здесь. Вон сколько места.
– Здсь нлзя сдеть.
– Но ты же сидишь!
– Сжу.
Поволяйка пьяно соглашалась со всем. Как малые дети, она отвечала повтором ваших слов.
С ней и не говорил никогда никто. Бомжи просто спихивали ее с верхних ступенек ногами. Сесть рядом не подпускали. Серый или Опорок тык ее в бок – она скатится. Костя видел не раз. Они – вверху марша, она – внизу, на расстоянии трех-четырех ступенек. От постоянных тычков под ребра слабая тварь озлобилась и, конечно, готова была на любой донос.
"И чердак они обжили, – подумал Костя. – На ступеньках сидели для отвода глаз. Теперь она тут хозяйка. Что ж, око за око".
– Отдыхайте, Нюра, – вслух сказал он и поднялся. – И пейте поменьше.
– Ты смптчный, – буркнула она вслед и сморщилась, изображая женское кокетство. Улыбнулась впервые. А зубки были еще свежие, ровные.
Выходя, Костя оглянулся. Поволяйка не выдержала усилий и прилегла головой на газетный комок.
– Ска-а-жы мне да-а, – тихо завыла Косте вслед песня, – ска-а-жы мне да-а, ска-а-ажы мне да-а, не гавари нет!
17
ЕДИН В ДВУХ ЛИЦАХ
Прошли морозы, прошла оттепель, опять подмерзло и установилась грязноватая хроническая зима.
Костю грела лишь газета.
Читательский спрос на мясную еду в Великий Пост был велик по-прежнему. Постились, как уверяла статистика, только два процента населения. Но и они читали Касаткина.
Костя сидел за компьютером и писал про шашлык. Между фразами то и дело задумывался.
Может, и правда у Серого недвижимость на Гавайях. Хотя молва для красного словца сделает из мухи слона.
Ясно, что бомжи набирали милостыню и закатывали в казино и рестораны. Опорок точно был тогда при Косте в геевском кабаке. Тип в пиджаке с иголочки пил коктейль у стойки, повернувшись к Косте спиной. Спина знакомо тяжелая, осанка медвежья. Побирались бомжи не ради еды. Ели, спасибо Харчихе, досыта. Но в них сидел криминальный ген. Если бы работа считалась преступлением, – бомжи работали бы.
Много ли наклянчили они в подземном переходе, разбирались теперь налоговики.
А потрошитель был где-то близко, может, очень близко. Может, тут, за стеной, чик-чик, резал хлеб. Или, цок-цок, ходил по этажу.
Входила Катя. Она дохаживала в школу последние дни. Ушинская просила ее подать заявление об уходе. Этого требовали родители. Они понимали, что не Катя увела и убила шестерых, но хотели выплеснуть гнев.
По домам говорили только о найденных останках. Раньше в Митино обсуждали повышенный радиационный фон и местных ворон-мутантов с клювом удода. Клювы у ворон действительно были ненормально длинны и загнуты. Теперь о радиации и воронах забыли. Детей стращали потрошителем.
Первое время мужчины выходили на общественное дежурство и пятерками обходили дворы. По вечерам детей встречали и провожали. Но скоро чувство опасности притупилось, и малышня бегала в темноте свободно.
Тем временем разразился и общественный скандал. Главного прокурора Стервятова обвинили в распутстве и собирались снять. Но и это не отвлекло митинцев.
Продолжали говорить о местном кошмаре. Стервятова вспоминали только, чтобы подтвердить: "Каков поп, таков приход". Дети оказались еще большими обывателями, чем родители. Наслушавшись, они сами фантазировали, рассказывая, как мамы Маши с Дашей нашли у дверей маши-дашины ноги и руки с запиской: "А вот и мы".
Уголовное дело, начатое после пропажи Кискж-младшей, велось вяло. Экспертизой было установлено, что момент наступления смерти соответствовал времени исчезновения каждой из жертв. Короче, увели и убили.
Народ не знал, на кого списать. Причин убийства понять не могли, но жить молча не хотели. Сперва из Кати, потом из Кости сделали козла отпущения. Знали, что и он ни при чем, но хотели отвести душу. Касаткина возненавидели окончательно. Он, разумеется, смотрел на людей открыто. Они в ответ злобно щурились, а некоторые сплевывали. В магазинах у прилавка от Кости отступали на два-три шага.
Сперва заявляли вообще, что, мол, кремлевский мафиозник Касаткин творит тут у них беспредел. Потом придумали в частности. Касаткин ставит эксперименты на людях. Травит людей кошатиной и собачатиной. Харчиха печет пирожки, а он проверяет их действие и пишет книгу. Популярную книжечку "Пирожок с таком" называли "Пирожок с трупом".
Нашлись факты.
Поволяйка не спьяну болтала на чердаке про жареных мертвецов. Мертвецов она выдумала, но не на пустом месте. Она слышала слух и первая пересказала
Косте то, о чем вскоре заговорили все. Нюрка вечно толклась у двери универсама на углу Барышихи и Пятницкого шоссе или кружила тут же, в местном Гайд-парке, на плешке – площади перед крайним, Костиным, домом в очереди у цистерны с дешевым гаврилинским молоком.
Поволяйка молока не покупала, но смирно стояла около покупавших. Если шугали ее, не огрызалась. Ее особо и не шугали.
Из молочной очереди вышел слух, что в пирожке с мясом нашли кошачий коготь.
Кто-то съел пирожок. Неизвестно чей, может, и не харчихин. Скорее всего, попался в пирожковом фарше обрезок сухожилия или хрящевое отслоение. И его почему-то приняли за коготок.
Пошли разговоры. Из ненависти к Косте наговорили и на Харчиху. А за школой дети раскопали череп. Череп оказался собачьим, видимо, остался от китайских дел. Китайцев не тронули. Не вспомнили даже о "китайском мясе". Они тоже слыхали, что в двадцатые годы растрелянных в Чека китайцы продавали под видом телятины. Но это был пройденный этап. И Касаткина, не смея обвинить в убийстве, обвинили в живодерстве.
Милиция проверила мясо на Митинском рынке, на стихийном рыночке на плешке и на фабрике в Пинякино. Всё было вполне доброкачественно, кроме партии кур на пинякинской фабрике со следами дефолианта "Эйджент Ориндж".
Но спрос на харчихинские пирожки упал. Байка про коготь пошла гулять по свету. Отказались от заказов и клиенты не-митинцы. Заказывал только человек из Капотни – самого далекого от Митина района, и один из близкого Строгина. Видимо, строгинский ничем не брезговал. К тому же из Строгина в Митино ходил экспресс и был не так набит, как "три семерки".
У Кости в коридоре по утрам по-прежнему пахло горячим тестом. Харчиха не могла не печь. Только бухать ногами стала громче, с вызовом. Как бы говорила: бух вам, в задняцу. Откажись от ее выпечки совсем все – все равно, наверно, ставила б квашню по ночам.
Харчиха не ходила по магазинам. Мясо ей приносила Раиса Васильевна Кисюк. Но Касаткин не задумывался, где достает его по дешевке добытчица. Были загадки поважней.
Тем не менее все теперь считали, что сладкая парочка Касаткин-Харчихина пекут свои знаменитые "пирожки" не с "таком", а черт знает с чем.
То есть, как всегда, лучшие были поруганы. Явился, дескать, сам Сатана, и един в двух лицах.
18
ВОРОНА С КЛЮВОМ УДОДА, ИЛИ ТОТАЛЬНЫЙ БОЙКОТ
Жить в Митино стало тошно. Касаткина, как Жиринского, потянуло от людей прочь.
Ненавидели Костю, в сущности, так же слепо, как прежде любили. Забыли, что прославился он, спровоцировав и поймав преступника. Летнюю историю в связи с гостайной замяло ФСБ.
И теперь просто "припоминали", что летом Касаткин воровал драгоценности и срезал кольца вместе с пальцами.
Егор Абрамов заявил, что Касаткина купили жидомасоны. Вообще-то Егор шумел редко, для порядка, по праздникам. Больше торговал, чтобы оплатить помещение – закуток в ДЭЗе. Но Костю он ненавидел лично из ревности к Нинке. Теперь объявил, что, дескать, Касаткин написал книгу о том, как русские жрут дерьмо, и получил за нее миллион долларов.
Ради этой цифры Костю в Митино и терпели. Богатыми интересуются.
Теперь Касаткиным занялись СМИ. Ругали привычными способами. Сообщали, что дед у него – еврей Кацадкин и что отец с матерью – стукачи. Про деда было вранье, про родителей полуправда: покойный отец служил в ГРУ.
А "Новая" написала о старом: об омоложении кремлевских старцев чужими гормонами. Журналист Ним-кин представил запись телефонного разговора: Константин Касаткин получает от ЦКБ заказ на поставку "доноров" – бедной молодежи из отдаленных районов за МКАД. По отдельным словам Костя понял, что записали разговор с бабушкой. Старушка просила деревенского молочка.
В общем, Костя сам теперь был митинской мутантной вороной с клювом удода.
Вирус ненависти задел и редакцию. Сотрудники, конечно, смеялись над газетным враньем. И все-таки смотрели на Касаткина с легким раздражением.
И Борисоглебский подмигивал. Мол, закланье агнцев – святое дело, так было, есть и будет, "искусство требует жертв". Будто что-то знал и молчал.
Виктор Канава, Виктор-сан, пригласил Костю к себе в офис на Варсонофьевский и вручил конверт с пятьюстами зеленых.
– На телный день вам, Касатка-сан.
Черный день наступил. На касаткинский ресторанный сайт поступали угрозы. На днях пришла анонимка домой. Подсунули прямо под дверь: "Хряй в Израиль жрать младенцев". На листке была свастика, и Костя искать автора не стал.
Дальше было некуда.
Нет, дальше было куда.
Пропал Антон. Позвонил от метро, сказал: "Еду", – и не приехал. Ушинская ходила сама не своя. Вида не подавала, держалась прямо, как доска, но все понимали.
Как-то вечером к Косте подошли пятеро прямо у
подъезда.
Щеголяли они, как и Костя, в военном прикиде. Но Костя был в натовской куртке, элегантен, а они в отечественном камуфляже, неказисты.
Один подсечкой сбил Костю с ног. Тот не успел защитить лицо и первый удар получил в зубы. "Получи, жидовская морда!" Костя изловчился и прижал колени к груди. Били в ребра мысами.
Ботинки у них были тоже военные, но, слава Богу, наши и старые.
Один бил мотоциклетными, но дешевыми – рыночными, просившими каши, тупоносыми чоперами.
Носок угодил прямо в ушную раковину, но не до мозга. Костя остался жив…
Егор Абрамов стоял тут же с видом стратега. Сам он не бил из какой-то своей соседской чести. Только командовал:
– По почкам! Бейте по почкам! Рядом на приподъездной лавочке сидели бабки. Они не возмущались и не ругались, только приговаривали:
– Эк они его. Тише, тише…
После этого у Касаткина две недели шатался зуб.
На другой день пришла Мира Львовна, жадно пощупала Костину поясницу и предложила "гечь к ней в отделение отгежаться".
Костя сказал, что шатается только зуб.
Зуб пошатался и перестал, а бойкот продолжался.
Наконец, Косте с Катей позвонила квартирная хозяйка, синеглазая простушка.
Она-де сдает за гроши и налог платить не в состоянии. Она не знала, что он знаменитый. А она светиться не желает.
Казалось бы, хотела повысить цену. Костя спросил: "Сколько?" "А нисколько. Вам нисколько".
– Почему?
– А нипочему. Извиняйте, но съедьте отседова. Костя упросил подождать до Пасхи.
19
КОСТЯ НЕ ИУДА
Костя и Катя, два митинских жупела, били баклуши.
Катя уже не работала, но вела бесплатно кружок. Человеком была негибким, не могла сразу взять и бросить. Большинство родителей не пускало к ней детей. На кружок приходили хулиганы. Гулять было холодно. Заявлялись погреться и попить под столом пепси. Один раз позвали Катю к "нашим докторам".
– Каким докторам?
– "Черным". Приходите. У нас хорошо. А женщин красивых нет.
Катя отказалась. "Дура, – сказал потом Костя. – Врага надо знать в лицо". "Зачем?" – сказала Катя. "А вдруг, – сказал Костя, – они связаны с этим делом?"
Историю с расчлененкой своими словами не называли.
"Они связаны, а мы – нет", – отрезала тогда Катя. Но взглянула, ожидая спора. Костя был так явно прав, что спорить не стал.
Работать Касаткин бросил. Два раза "Это Самое" вышло без Костиных ресторанов. К воскресенью 21-го Костя начал было что-то выжимать из себя, но был избит абрамовскими и потерял силы и, главное, вдохновение. А к 28 февраля он и компьютера не включил.
Аппетит он тоже потерял. На мясо не мог смотреть.
Незаслуженный позор не давал покоя.
В каком-то смысле это было неплохо. Изгнанного за правду мзда ждала большая.
Но правда требовалась больше, чем мзда и даже ресторанный Костин хлеб насущный.
Милиционеры, разумеется, приходили.
Новым участковым был вызванный с пенсии отставник, майор Дядьков. Работал участковым тут же, но давно. В ту пору Митино кишело шпаной. На улице после восьми вечера с чужаков срывали шапки. Митинских барышень кавалеры из других районов провожали до метро "Тушинская". Дальше, до дома, барышни катили на автобусе одни.
Вторым был районный следователь Вячеслав Костиков, невысокий молодой человек, тоже новый. Прибыл он из Владимирского УВД, где не платили зарплату. Владимирские милиционеры пикетировали. Костиков постоял в пикете, потом уволился и перевелся в Подмосковье. На нем были спортивные брючки с пузырями на коленях, будто он только с поезда, и пилотская куртка, затянутая внизу на ремешки.
Косте, впрочем, они оба понравились. Придирался он к возрасту участкового и ремешкам шустрого следователя больше от ревности. Он, Касаткин, здоровый умный мужик, не в состоянии защитить местных баб и подростков.
Костиков с Дядьковым обошли весь этаж. Побывали практически у всех, кроме Миры Львовны. Последнее время Мира дневала и ночевала в больнице. Было много больных. Прямо из больницы ездила ставить опыты в свою ЛЭК.
К Косте с Катей пришли уже на закуску. Оказалось, быстрый Костиков всё успел.
Он поговорил практически со всеми. Относительно обстоятельств преступления никто ничего определенного не знал, но самих пропавших знали. С их этажом были связаны все шестеро. Ваняев ходил к Егорке, Петраков по материным поручениям – к Нинке, Маша с Дашей сидели на лестнице, Олег брал у Харчихи пирожки на продажу, Антон посещал мать, а Таечка проживала.
Были ль у Костикова зацепки для следствия, неизвестно. Видимо, нет. К мусорным бакам ходили все, но никто особенно не крутился.
Костиков сидел у Кости с Катей с загадочным видом, но не хотел уходить. Как бы просил: ну же, давай, колись.
Костя кололся, как мог. Но Костины сведения ничего нового не добавили. Маша с Дашей сторожили его некоторое время, как фаны, у подъезда и на лестнице. С Таечкой говорил о дороговизне. Антона благословлял за Катин школьный оклад, теперь бывший. Олега знал в лицо, с парнями здоровался.
После ухода Дядькова и Костикова Костя решил, что ничем он не слабей их, разве что ходит в куртке без ремешков-затяжек.
Надо было выбираться из кошмара. Дело не в самолюбии, а в принципе. Бежать, как крыса с корабля, предать ближних – позор. Бойкот общества легче угрызений Иуды.
Костиков, человек свежий и болтливый, сказал, что и так уже пять тысяч трупов за окружной лежит. Новые – тоже гиблое дело.
Но Костя жил, так сказать, на месте преступления. Он мог почуять криминал. Правда, исчезновение всех
было как-то связано с автобусом. Таечка каталась на оптовку. След Маши с Дашей вел к "трем семеркам". Олег сидел на остановке в киоске. Ваняев с Петраковым уехали к метро. Антон от метро не приехал. На их этаже бывали, однако, они все. Таи Кисюк след оборвался в рассыпанной у мусоропровода хлорке.
Но Харчиха пирожками связала их этаж вообще с половиной Москвы.
Что-то было общее еще, но что именно – от Кости ускользало.
Мускулистые Ваняев и Петраков, верзила Олег, толстушки Маша с Дашей, сладкая дурочка Таечка, вальяжный усач Антон. Ушинского, впрочем, хоронить рано.
Все были молоды. В меру плутоваты и в меру простодушны. Не семи пядей во лбу и не богомольцы-праведники.
Объединяло их одно: принадлежность к новому поколению и здоровье.
Костя думал и нервно тянулся пожевать. Но есть харчихины пирожки он больше не мог. Зуб от удара каблуком еще шатался и начинку, даже мягкую, не брал. Пережевывать одной стороной раздражало. Костя глотал чай.
Главное побуждение потрошителя – если не психопатия, то деньги. Убийца один у всех шести. Корысть, следовательно, – одна.
Психопаты на этаже есть. Тихий Митя и крутой Егор.
А вот жить хорошо охота не только психопатам.
Могли ограбить. Нищие польстились бы и на гроши.
Могли найтись дельцы – торговцы человеческими органами.
Могли фанатики из секты ради новых адептов принести кровавые жертвы.
Всё это было реальностью. Кто реалист, тот и жил, пусть он фантастический циник, монстр, мясник.
Кто мечтатель – деградировал. Жиринский делал вид, что ученый, а сам от отчаяния набивал кишки.
Кто же был этим самым "реалистом"?
Впечатление, что здесь – вся мировая грязь помоек, овощехранилищ, подвалов часовен и пепелищ пришоссейных пикников.
Трудно дышалось одним воздухом со скотом. Все стало отвратительным. Костя не писал, не читал, не гулял, не ел. Слушал беседу священника по радио, в остальное время лежал, прикрыв глаза почтенными "Известиями". Однажды, разлепив одно веко, машинально прочел заметку, как журналистка изловила маньяка, насиловавшего женщин: караулила в парке и выследила.
Парка в Митино не имелось, имелся лес за кладбищем. Но Костя жил среди людей. Сбежать им было некуда. Косте – было куда. Но он – не Иуда.
20
МЕТЕОЧУВСТВИТЕЛЪНОСТЪ
Костя собрался выяснить, что за тхеквондо у "докторов".
Но, пока раздумывал и решался, его потянуло к воскресшему Жиринскому.
Жирный не представлял опасности. Был беспомощный, наркотически, зависимый от еды, но смотрел понимающе. С ним хотелось говорить.
И потом харчихины слова о "черной мясе" свербили Касаткина. А ведь Жирный был спецом по старине. И любил он древних психов, будто жил не в трудовом Митино, а в праздном Риме.
– Не ходи, – сказала Катя.
– Почему?
– Он ненормальный.
– А кто нормальный? – сказал Костя и вышел.
Жирный, как всегда, сидел дома, но похудел.
Его толщина странно зависела от внешней атмосферы. Стоило случиться несчастью – Лёва разбухал. Все хорошо – истощался.
Эта, так сказать, метеочувствительность была, конечно, психопатского происхождения. Она напоминала истерию со стигматами. Стигматы у истериков, как известно, даже кровоточили, будто действительно от гвоздей.
Бобыль оказался чутче газет и барометра.
С этой осени до зимы, по мере исчезновения людей, Жиринский раздувался и раздувался, и стал как насосавшийся клоп.
Костя помнил, что недавно, когда пили чай у Беленького, Жирный еле влез в дверь, выставив вперед руки.
В трагическое воскресенье он чуть не задохнулся от блинов. Поправившись, похудел.
Жиринский тыкал в компьютерные клавиши, сидя боком к двери. В профиль видно было, как обвисли живот и зад, хотя с новой тревогой о пропавшем Ушинском они стали уже припухать. Оклемался, видимо, после больницы.
Пол был липкий, потолок в подтеках, но книги покрывали стены аккуратно и сплошь. Корешки – и старые твердые, и новые мягкие.
– Все сидите? – сказал Костя.