Впрочем, не снилось журналистке такое. Безликий атлетичный мужчина, бывало, заезжал в ее грезы. Но щуплый рыжий парень с напрочь сожранными безжалостным кариесом передними зубами - никогда. Но именно этот неприятный с виду тип и заинтересовался причиной ее нескрываемых слез. Пуганая журналистка благоразумно попыталась миновать преграду в виде машины. Но по причине плохого зрения и излишков влаги в глазницах девушка, осуществляя обход лакированной дверцы на безопасном, как ей чудилось, расстоянии, наткнулась на нее, проклятую, взвыла от боли и остановилась. Потом с мыслью: "Хуже уже не будет" - плюхнулась на манящее и нормальных, и сумасшедших сиденье, на котором пылко живописала приключившуюся с ней беду. И не только. Что-то неясное даже ей самой она ему втолковывала и без передышки курила его сигареты. Якобы она с младенчества отдавала людям последнее с чувством незамутненного доверия к себе, ну, не могла иначе. А узнав из Библии, что к этому надо неустанно стремиться, преодолевая то, чего в ней не было, начала страдать. Отдавала по-прежнему, но все ей мнилось, будто теперь она пытается заслужить этим какие-то небесные милости. Она опустилась до счета достойных поступков… Эх, да что говорить, не было в жизни счастья.
Когда она решилась преодолеть уютное притяжение машины, некрасивый мужчина взял ее за основательно искусанный в его шикарной исповедальне локоть:
- Можно я вас осчастливлю?
- Нельзя, иначе я свихнусь, - честно ответила она, ибо богатый любовник и батрачество на цепкую журналистику сочетаются лишь в больном воображении.
- Я все-таки попробую, - неуверенно сказал он. Потом окреп голосом до безумных женских надежд: - На заднем сиденье - две пишущие машинки Olivetti для моего офиса. Одну возьмите. Сейчас компьютерами оснащаемся, это добро подешевело в разы, и я не удержался, взял. Пусть девочки учатся печатать.
Позже журналистка измученной душой не кривила: она хотела, чтобы он предложил ей секс. Хотела забыть о статье навсегда. Редактор представлялся монстром. Друзья, приклеившиеся к своим компьютерам, - упырями. Кроме того, ей вдруг показалось невозможным перепечатать рукопись за несколько часов. Как он вытолкал ее из средства передвижения, как сунул в руки нетяжелую коробку, она не помнила. Долго совсем ничего не помнила. Очнулась по примеру всех баловней судьбы, никогда, впрочем, не оставляющих действенных забот о здоровье, внешности и карьере, со своей родной уже газетой в руках и желанием потратить гонорар на дурацкое сентиментальное объявление: "Низкий поклон человеку из синей иномарки от женщины из весенней тьмы".
Андрей Валерьянович своего мнения по поводу этих россказней не навязывал. Зато Катя, помня собственные усталые блуждания по бульварам во всякие времена года, свои моления об отзывчивом владельце хоть какой-нибудь колымаги, радостно вскрикнула:
- Есть, есть в мире справедливость! Когда очень страдаешь и очень хочешь, обретаешь!
Андрей Валерьянович рассеянно тепло улыбнулся, и Кате стало ясно, что улыбка предназначалась не ей, а всем его друзьям, с которыми постоянно что-то случалось-приключалось. Вроде и трудились они, обеспечивая себе достаток, и детей растили, и любовью занимались, и ели, и мылись, и спали. Но как-то непостижимо для Кати были растянуты их сутки. Они успевали читать серьезные книги, пить шампанское на презентациях, вернисажах, премьерах, наматывать километры, труся по дачным дорожкам в наушниках, пропускающих лишь звуки изысканной классической музыки из японских плееров. И в то же время этих несуетливых господ что-нибудь, то веселое, то печальное, но всегда захватывающее, настигало в ресторанах, лифтах, на улицах и даже дома. Не чета полумертвой после второй смены Кате, которой было необходимо отложить до утра абсолютно все, особенно мысли. А ведь ей недавно стукнуло всего двадцать три года.
Катя знакомила с персонажами записной книжки Андрея Валерьяновича общежитие и поликлинику. Внимая ей, светлела даже мрачная Алла Павловна. И Анна Юльевна отрывалась от карточек, чтобы вздохнуть: "Бывает же такое. А тут живешь как животное. Лишь бы день без несчастья и ночь без кошмара". Да, друзья-приятели Андрея Валерьяновича Голубева и в опытных женщинах не вызывали гнусных эмоций вроде зависти и ненависти, точно сказочные персонажи, заслужившие невероятное счастье умением покоряться чуду.
5
Ясным сентябрьским утром, когда Катя спала в общежитии, Андрей Валерьянович дома переложил голову со своей нагретой подушки на ее холодную и подумал: "Пусть уж девочка ночует постоянно, пусть уж живет". В конце концов, за несколько месяцев их близости Катя ничего страшнее дискомфорта внести в его быт не смогла. "Оформлю-ка я ей дарственную на квартиру", - великодушно прикинул Андрей Валерьянович. После этого он не поплыл в зыби щекочущих душу предположений о форме выражения Катей благодарности, а сел рывком, ощутив противный зуд в позвоночнике. Потом спина откровенно заныла. Затылок компанейски отозвался своей болью на чужую боль. И из непривычного утреннего страдания вдруг выскользнула мысль: "Сколько стариков молодые родственники оставляют без крова. Сколько нынче охотников и охотниц за жильем. Не сдохнуть бы под забором, глядя в освещенные окна своей квартиры".
Голубев поздравил себя. Он понял, что действительно стар. Катю, ничего толком о нем не знавшую, вечно растрепанную неведомыми сквозняками, циничную, отзывчивую, умную, глупую, но прежде всего молодую, сильную и здоровую Катю, Андрей Валерьянович, оказывается, боялся. Сейчас, в накатившей отстраненности, его не волновали ее оргазмы, тонкое голое тело и блаженно разглаженное лицо с запертыми на непрочные крючочки ресниц глазами. Только позавчера его, по-юному разошедшегося в ласках, Катя спихнула с кровати и смущенно хихикнула: "Что ты вытворяешь, старый дурак". Ничего нового для нее он не делал. Просто секунда у девочки выдалась злая. Пожертвовала физическим наслаждением, безумица, лишь бы обидеть, заставить закрыться в ванной и не отзываться на ее явно глумливые вопли: "Андрюшенька, с тобой все в порядке?" "Натрахаешься еще, милая, без удовольствия, пожалеешь и себя, и меня, - предрек было мысленно Андрей Валерьянович. Но горько поправился: - Нет, только себя".
Упрямо стремясь распорядиться собственностью, он решил жениться на Кате и заставить ее хоть отработать уют и комфорт. Однако новый страх: "Отравит медичка, не дрогнет", - вспугнул завещательный раж. Боль в позвоночнике и затылке тем временем прошла. И образ Кати Трифоновой словно остался без плаща злокозненности и привиделся в коротком открытом сарафане неопытности. Да, такой девочке стоит подарить квартиру. Но почему сегодня? Завтра, послезавтра, через год… Куда он заторопился ни с того ни с сего? Катя уже недели две выклянчивает золотую цепочку. Вот ее можно вечером преподнести. Не станет он отказом в такой мелочи мстить любовнице за недостаточную сексуальную искушенность. Обзывается что матерая бабища, а коленки порой сжимает как школьница. Ладно. В конце концов, старым дураком можно назвать только близкого мужчину. Причем рискуя вылететь на улицу в течение получаса.
И Андрей Валерьянович, сделав размашистую зарядку, чувствительно выскребя щеки бритвой, взбодрившись под контрастным душем и позавтракав творогом с абрикосами, отправился на работу. День будто пробежал мимо него, да еще и неслышно, на цыпочках. По пути домой Андрей Валерьянович недоверчиво косился на поднявших воротники плащей прохожих - ему было жарко. Первым делом он распахнул окно в спальне. Затем разделся и улегся в постель. В холодильнике доходило положенные до дегустации сутки мясо с черносливом, и Андрей Валерьянович решил, раз уж обед есть, поспать до Катиного появления. Ему не сразу удалось осуществить задуманное. Задремал, но было очень душно, он мучился, возился, как ребенок, сбивая простыню и одеяло, то бугря, то распластывая подушку. Вдруг от окна подуло ветерком. Наконец-то! И сразу Андрею Валерьяновичу начала сниться какая-то красочная невнятица, нелепица, несуразица. Потом терпимо, но неприятно свело руки и ноги. Видимо, лежал неудобно. Андрей Валерьянович Голубев не знал, что уже никогда самостоятельно не изменит позы. Что он умер несколько минут назад.
Катя Трифонова в это время тряслась в трамвае, словно сгоняла вес на тренажере. Жира на ней не нарастало, так что лишнее она сбрасывала изнутри. С души, наверное. Вдруг вагон, ощутимо дрогнув, остановился. Водитель открыл переднюю дверь и вышел. Катя сразу вспомнила смешное длинное слово "вагоновожатый" и улыбнулась. Тут издерганные вечерние пассажиры услышали негромкие, но кошмарные стенания, заставившие в такт себе вибрировать кишечники, запустившие механизм возникновения спазмов во всем, что находится в человеческих грудных клетках и шеях. Мужчины, стоявшие ближе к окнам, подтянулись на поручнях, словно любопытные обезьяны. Женщины, сидевшие возле этих окон, поспешно отвернулись. Многие зажали уши. Вой продолжился, и вынести его можно было, только заглушив воем собственным. Сотня человек замолчала, а один жалостливо и громко сообщил:
- Только ухо рыжее видно, лохматое такое. Дворняга. Стаями же бегают по городу, стаями. Людей загрызают, движению транспорта мешают.
Водитель, пересиливая себя, наклонялся к колесам, всплескивал руками и беззвучно шевелил губами.
- Ну, поехали уж, сучара! Не вытащишь теперь, смотреть надо было! - заорал грязный пьяный мужик на задней площадке. - Люди, как собаки, каждый день околевают. Вперед давай!
И все, даже плакавшие, согласно закивали, дескать, дозадави ты животное, пусть отмается и затихнет. Бледный пожилой человек вернулся в кабину и двинул трамвай по многочисленным просьбам трудящихся. Люди зажмурились, потом открыли глаза, потом загудели понемногу, заворчали, заговорили. "Не было другого выхода, сынок", - клялась рано постаревшая мать своему сыну-подростку, который, замерев, смотрел на нее вытаращенными глазами и с открытым ртом. "Не было, не было", - вторили ей женщины. "Да не нойте вы! Недавно еду на работу: наш трамвай баба ведет и встречный тоже баба, - хохотнул мужчина, поделившийся до этого наблюдениями о рыжем ухе. - Вдруг между остановками обе как вкопанные встали, высунулись в окна и давай визжать: "Кыш, брысь". Мы глянули, а по рельсам собачонка кругами бегает, будто хвост свой потеряла. Они переходящих дорогу умоляют: "Прогоните ее как-нибудь". Еле тронулись".
Кате удалось сдержать слезы. Катя сказала себе, что она медик. Что много мужества и героизма нужно людям, пользующимся общественным транспортом, да и просто живущим на земле. И зверям. Катя неумело помолилась о собаке. И заставила себя переключиться на Андрея Валерьяновича, который в отличие от дворняги был еще жив-здоров и вел себя как последняя скотина. Ведь давно пора было познакомить ее со своими чудесными друзьями. Можно подумать, она не замечала, что в ее отсутствие в доме бывали гости: фужеры в ряд были не задвинуты, мельхиоровые ножи и вилки вызывающе блестели среди темных ложек. Стесняться ее Андрей не мог: двадцатитрехлетней женщиной старик должен гордиться и хвастаться. Иначе сожительствовал бы с ухоженной тетенькой, которой полтинник стукнул. Они теперь такие породистые, такие привлекательные бывают. Заумных разговоров Катя своим вдумчивым молчанием тоже не испортила бы. Что она, враг себе и Андрею? Вот научится беседовать, тогда и осмелится. Между прочим, кое-какой опыт общения с интеллектуалами у нее имелся: поболтают, поболтают о загробной жизни, мировой политике, искусстве, а потом по очереди начинают отводить медсестру в сторону и, упомянув фамилию какого-нибудь профессора, у которого лечатся, оповещают о своей изжоге. Нет, не в Кате причина. Это друзья могут сказать об Андрее нечто, не предназначенное для ее навостренных органов слуха. Напрасно она не интересовалась его биографией. Ведь, пока не расспрашиваешь о личном, человек такой, как тебе хочется. Стоит дать ему повод разоткровенничаться, и он таков, каков есть.
Но теперь, кажется, пришла пора ругаться. Почему Андрей ни разу не предложил ей совсем к нему переехать? Где и кем он до сих пор работает? К станку так по утрам не рвутся. Да и окружение у него интеллигентное. Катя-то сразу его раскусила, хоть и не подала вида. Точно был руководителем на каком-нибудь огромном заводе. А теперь консультирует частную компанию и гребет денежки за бесценные знания. Или продает начинающим давние и благодаря аккуратному использованию сохранившие рабочее состояние связи. Такая обстановка в квартире создается годами непрерывного благополучия. И поесть, попить он умеет. Те магазинные котлеты, которыми он угощал ее при знакомстве, были не привычной пищей. Просто всякие тошнотики напоминали ему детство, сам сказал. А когда Андрей поздним вечером устраивался на диване в атласной стеганой куртке, надевал тонко оправленные очки, открывал твердый черный томик Шекспира, закуривал "Мальборо" и дым сигареты смешивался с паром над золотистой кофейной чашкой, он был похож на аристократа или банкира из кинофильмов. Живьем Катя таких господ не видела, но ведь те, кто снимает, должны отвечать за достоверность образов. Катя побаивалась его в минуты этой похожести и начинала замечать, что сама она в кресло плюхается неуклюже, сок прихлебывает шумно, читает эротические романы и ерзает, словом ее присутствие всегда звучное и беспокойное.
Андрей никогда не делал ей замечаний. К чему бы это? Да уж не к добру! Люди и тех, кто им до лампочки, норовят воспитывать. А те, в ком они заинтересованы, просто обречены выслушивать нравоучения. И еще одна беда - семья. Вот навесит он ей завтра на шею золотую цепочку, приколет к воротнику обещанную еще раньше цепочки брошку с жемчужинкой и скажет: "Катенька, жена завтра возвращается из Европы. Не приходи больше. Отъелась, приоделась, и хватит". Очевидно, поэтому он и не сводит ее с компанией, подлец! Нет, надо все-все выяснить. Хватит изображать из себя сиротку, довольную любой малостью, трахающуюся со здоровым, бодрым, но ведь пенсионером. Чего ради? Практики? В конце концов, она знакомых парней-ровесников из-за него забросила. А скольких упустила, не познакомилась? Это ему торопиться некуда. Не на кладбище же!
Катя вылетела из трамвая и побежала к дому, так ей не терпелось начать допрос. Она привычно отперла дверь своим ключом и обнаружила Андрея Валерьяновича в постели. Не задумываясь, включила свет и дернула одеяло с упреком: "Дрыхнешь?" Она не вскрикнула. Не заревела. Даже не испугалась. Она сохранила к покойникам детсадовское любопытство: какой он, мертвый? Вяло пощупала руку Андрея Валерьяновича, тупо и внимательно осмотрела лицо. Разочарованно подумала: "Так и не поговорили по душам". Прикрыла остывающее тело с головой и пошла в кухню. Сварила кофе, неторопливо выпила и раздраженно пробормотала: "Чушь какая-то". Однако встать со стула, дойти до спальни и еще раз полюбоваться на эту чушь не решилась.
Оценить собственное положение Кате труда не составило. Пожилой человек умер, похоже, от инфаркта. Во сне улизнул из жизни, везунчик. Молодая женщина, участковая медсестра, кстати, входит в его квартиру… А ведь соседи так и не успели догадаться об их связи, думали, она ему уколы делает. Господи, завтра же надо Анну Юльевну вызывать… Нет, "Скорую", и немедленно…
"Нет, немедленно соберу свои вещи и уйду, - пугливо завертелась на табурете Катя. - А утром под каким-нибудь предлогом заскочу, заставлю слесаря взломать дверь и словно впервые увижу труп". Она крадучись отправилась за своей зубной щеткой, тапочками, халатом и косметикой. В шкафу нашла новое платье, явно предназначенное ей. В ящике стола - счета из ювелирного магазина за цепочку и брошь. Катя пошарила в секретере и наткнулась на коробочки с этими украшениями. Она тщательно изучила бумаги Андрея Валерьяновича и убедилась в том, что он не вел дневниковые записи. Маленький сейф, встроенный в секретер, был заперт. В снятом перед смертью костюме Андрея Валерьяновича Катя обнаружила бумажник с пятью тысячами и фигурный ключ. Деньги она выложила на стол стопкой. Легко открыла металлическую дверцу и извлекла два конверта, надписанных "На Катю" и "На хозяйство", в каждом из которых таилось по пятьдесят тысяч, договор владельца приватизированной двухкомнатной квартиры Голубева с жилконторой и паспорт. Документ она захватила в кухню. Катя листала его долго-предолго. Ей становилось все хуже и хуже. Ибо отметок о браке и детях не было. Может, когда-то он становился мужем и отцом, но явно покончил с семейными обязанностями до получения последнего, бессрочного паспорта, то есть почти двадцать лет назад. Одинокий старый владелец квартиры - мечта всех здравомыслящих женщин из общежития.
- Как же ты мог, Андрюша?! - воскликнула Катя. - Оставил меня в общаге на веки вечные. Зачем тебе теперь эти квадратные метры, именно эти? А я была бы тут счастливейшим человеком на свете. Я молилась бы за упокой твоей души честно и серьезно. Я ухаживала бы за твоей могилой до собственной смерти.
Она вздрогнула и затихла. Ужас медленно скручивал ее внутренности в тугой жесткий жгут: Кате послышался шорох в комнате. Она мгновенно представила себе развороченный секретер, пакет с платьем, футляры с драгоценностями, деньги из бумажника, конверты и документы из сейфа на столе. Сейчас войдет ехидный, хорошо выспавшийся Андрей, поукоряет и велит убираться навсегда. От страха Кате захотелось в туалет. Она заставила себя шевельнуться. Прислушалась. И, приволакивая левую ногу, выбралась из кухни в коридор. Заглянула в комнату, там никого не было. Катя поползла по стенке дальше, боязливо приоткрыла нужную дверь - унитаз гостеприимно пустовал. Дергаясь, как припадочная, бормоча нежные увещевания шутнику Андрюшеньке, Катя начала продвигаться к спальне. Неподвижное тело Андрея Валерьяновича лежало под одеялом.
- Не пугай меня, Андрей, - жалобно попросила Катя. - И прости. Конечно, ты не собирался умирать. Просто я невезучая. Горемычная. Злосчастная.
Но простить его не удавалось. Парит там в вечности, ласточка недоделанная, а она в реальности, во времени плачь, дрожи от испуга и решай, что делать. Все-таки мог он, мог заранее о ней позаботиться. Оскорбленно поджав губы, Катя еще раз медленно обошла квартиру. Почти спокойно сложила свои вещи и деньги в самую большую и дорогую сумку Андрея Валерьяновича. Надев цепочку и приколов брошь, кинула туда же футляры. Застегнула молнию. Сожгла счета из ювелирного и опустевшие конверты. Заперла сейф, закрыла шкафы и ящики, вернула бумажник в карман пиджака, вымыла турку и чашку. Потерла ладонями лицо, тряхнула головой, расстегнула молнию на сумке, достала пять тысяч и вернула их в бумажник мертвого хозяина.
- Это твое, это - не на хозяйство и не на Катю. Спасибо за все, Андрюша, - горьким шепотом сказала она и пошла к выходу.
Через полчаса она будет уже в общежитии. А он останется лежать на кровати один-одинешенек.