И тут его пробило с головы до пят: у него же есть письмо с угрозами, на котором он собственноручно сделал отпечаток указательного пальчика этой неземной девицы! Как же он мог забыть о таком подарке судьбы? Молнией пронесясь из подвала, где располагался тир, сквозь вереницу коридоров к собственному столу, Берг дрожащей рукой включил подсветку, настроил окуляры, положил на предметный столик вышеуказанную улику, перевел дух и припал округленным от блаженства глазом к бронзовому под глазнику.
Более чудного зрелища микроскоп еще не видел! Пальчик оставил аккуратный отпечаток, более похожий на виноградинку из "Песни песней": "Как ты прекрасна, моя возлюбленная… стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти". Все влюбленные мира счастливы одинаково, и в эту секунду Иван, сын Карлов, ничем не отличался от Соломона, сына Давидова, царя Израильского…
Берг рассмотрел часть тела любимой и так и этак, пофантазировал об остальных пальчиках, не позволяя своему разнузданному воображению забираться дальше нравственных пределов. Он сосчитал все петельки, круги и рогульки, из которых и состоит настоящий папиллярный узор, умилился на характерный детский порез перочинным ножичком, вывел дактилоскопическую формулу и успокоился. Наконец-то у него есть предмет для обожания!
Он аккуратно отрезал ножничками узор любимого перста, наклеил его гуммиарабиком на надлежащую карточку и надписал витиеватым почерком: "Амалия Адольфовна Шпорледер, девица". Полюбовался на творение рук своих и еле удержался, чтобы не украсить скупой документ маленьким сердечком. Затем вложил карточку в изящную рамку кабинетного формата и поставил ее на угол стола, чтобы все время видеть и ощущать сию красоту.
Такая жена потребует в будущем хорошего содержания! "К делу!" - укоротил себя Иван Карлович и решительно занялся "Делом о поджоге складского помещения ф-та А. Ф. Шпорледера". Он записал обстоятельства пожара, ловко и споро нарисовал вероятную картину поджога и приступил к поискам злоумышленника. Потирая руки, он вновь прильнул к окуляру, навел резкость и впился взглядом в папиллярный узор преступника. И тут внезапная слабость охватила его до той поры крепкие члены.
Не веря глазам своим, Берг стал лихорадочно просматривать все отпечатки. И везде - везде! - видел одну и ту же невыносимую картину: знакомые рогульки, завитки и кольца, один и тот же детский порез… Шантажистом, а возможно, и поджигателем была его любимая Амалия!
Как он не сошел с ума - одному Богу известно. Возможно, его спас неожиданный приход Путиловского. Но едва только Павел Нестерович бросил его наедине с надвигающимся безумием, перед Бергом встал один вопрос: застрелиться сейчас же или все-таки попробовать поговорить с любимым существом?
Трезвый голос рассудка советовал стреляться немедленно: дактилоскопия слишком точная наука. Но сердце не хотело верить и пыталось использовать все, даже самые безнадежные попытки. Он встал, подошел к телефонному аппарату, снял эбонитовую чашечку телефона. Рука крутанула рычажок вызова.
- Алло, центральная? Сорок два, тридцать девять… Да, особняк Шпорледеров… Жду.
Глава 4
Сон и явь
Внутренняя жизнь в России на целый час замерла. Гигантский аппарат Министерства крутился вхолостую, канцелярия стояла в ожидании приказов и циркуляров, курьеры без дела слонялись по коридорам, чиновники всех рангов ходили по кабинетам в гости, курили и распивали чаи, болтая о новых назначениях и размере наградных к Пасхе.
До окраин империи эта волна бездействия, слава Богу, еще не докатилась: не позволяли апокалиптические размеры государства и конечная скорость передачи информации от столицы к периферии. То есть голова застыла в недоумии, а тело продолжало жить как ни в чем не бывало.
И все потому, что министр внутренних дел был занят делом сугубо личным, а именно писал любовное послание предмету своей страсти, молодой француженке Софи. Сипягин знал французский довольно хорошо, но в таком сложном деле нельзя было упустить ни одной мелочи, поэтому он вначале написал все по-русски и теперь прилежно переводил, вооружившись русско-французским словарем.
Конечно, можно было бы воспользоваться секретарем, но то, что знают двое, знает и свинья. Поэтому государственные дела были пущены побоку, а дела личные вышли на первый план.
Дивясь своей прыти, министр бойко скрипел пером, изредка перечитывая избранные места и умиляясь написанному. Ей-Богу, он загубил в себе талант писателя! Такая жалость, что нельзя вот так вот запросто взять и отдать письмо в какой-нибудь новомодный журнальчик! Знай, мол, наших!
В самый патетический момент, когда дописывалось весьма смелое и нежнейшее P. P. S., в дверь тихо поскреблась мышка. Министр поднял голову и нахмурился: велено было беспокоить ну разве что только при визите государя или при приезде министерской супруги. Ни того, ни другого произойти не могло.
Однако мышка поскреблась в дверь еще и еще раз.
- Войдите! - сердито пробасил Сипягин, вложил недописанный лист в заранее приготовленный синий конверт и недовольно уставился на дверь.
Она приоткрылась на самую узость, и в эту узость боком пролез начальник Департамента полиции Зволянский.
ДОСЬЕ. ЗВОЛЯНСКИЙ СЕРГЕЙ ЭРАСТОВИЧ
1855 года рождения. Из дворян. Окончил Императорское училище правоведения, участвовал в русско-турецкой войне 1878 года. В 1883 году секретарь при директоре Департамента полиции, в 1887 году делопроизводитель. В 1895–1897 годах вице-директор, с 1897 года директор Департамента полиции.
Лицо Сипягина, и без того недовольное, попыталось было скривиться еще больше, но обладатель лица не позволил ему это сделать. Он заулыбался и поднялся навстречу Зволянскому:
- Сергей Эрастович! Как я рад вас видеть! Поскольку внутренние эмоции у всех приматов напрямую связаны с выражением лица, министр тут же смирился с появлением нежданного посетителя и даже обрадовался: Зволянский знал французский, и его можно было спросить о переводе двух-трех предложений.
- Ваше превосходительство, крайне важные обстоятельства вынудили меня нарушить вашу работу!
Зволянский объяснялся неожиданно сухо, и это насторожило Сипягина. Неужто опять какая-то интрига со стороны Плеве? Сипягин знал, что Плеве крайне недоволен его назначением на должность министра. Плеве был старше возрастом, гораздо опытнее и, естественно, полагал, что это кресло давно предназначено ему.
Однако Сипягин твердо знал, что нет в империи более преданного престолу человека, нежели он сам. К тому же Плеве был инородец, трижды сменивший религию: по рождению католик, затем протестант, а после женитьбы превратился в православного! Это уж слишком даже для Плеве.
И хотя после тесного знакомства с Софи Сипягин телесно и духовно стал много терпимее по отношению к католикам, все-таки есть границы приличий. И Плеве эти границы давно преступил. Так считали многие.
Зволянский знал о причинах волнения министра и посему поспешил его успокоить:
- Ничего страшного не произошло, вас просто хотят убить!
Сипягин осел в кресле и облегченно вздохнул:
- Фу… вы меня так напугали. Убить! А я решил, что-нибудь действительно страшное! Ха-ха-ха…
Зволянский из чувства солидарности тоже хохотнул, но перестал смеяться ранее начальства: всему есть мера.
- Желание еще не результат, но озаботиться нам с вами следует. Поступило независимое сообщение из двух источников, что эсеры готовят покушение на Победоносцева и вас. Причем силами новой боевой организации, призванной лишать жизни лишь самых важных лиц государства.
Сообщение это вместо страха вызвало в душе Сипягина противоположную эмоцию: грудь наполнилась восторгом, на лице проступила радость, он вскочил с места и, не в силах скрыть возбуждения, стал ходить по кабинету, потирая руки. Наконец-то его причислили наравне с Победоносцевым к главнейшим лицам империи!
- Государю докладывали? - с нетерпением и дрожью в голосе вопросил он Зволянского.
- Никак нет! Как только доложили, сразу к вам!
- Обязательно включите эту фразу: "Новейшая боевая организация для лишения жизни важнейших сановников империи". Все-таки какой у нас с вами чудный русский народ! Богатыри! Сразу поняли, кто в России самый главный! - Сипягин походил, подумал и спросил шепотом, оглянувшись на дверь: - А кто в списке первый: я или Победоносцев?
Зволянский попытался охладить радость министра:
- Вы, Дмитрий Сергеевич, вы! Так ведь серьезно убить хотят!
Сипягин заразительно рассмеялся:
- Полно вам! Да кто же у нас серьезно что-нибудь может сделать? Поболтают и разойдутся! За что меня убивать? Кому я плохое сделал? Не убил, не воровал, служу честно-благородно. Это все политика! Кричат на каждом углу, чтобы капиталец нажить.
- А как же Боголепов?
- Боголепова убил маньяк, сумасшедший. И потом, я же не порю студентов! Я на стороне закона. А пред ним все равны!
Зволянский понял, что сейчас с министром надо разговаривать весьма убедительно, ибо в последнее время с ним происходит что-то странное. По министерству пошли слухи о какой-то женщине. Может быть, именно отсюда такая мальчишеская реакция на угрозу смерти?
- Ваше превосходительство! Дмитрий Сергеевич, дорогой вы наш! Мы никому не позволим вас убить! Но для этого вы тоже должны нам помочь.
- Чем же? Самому ловить этих дураков?
- Это не дураки, это грамотные террористы. Возглавляет их некто Гранин.
- Гранин? Кто таков?
- Это его партийная кличка. А настоящая фамилия - Гершуни.
- Грузин?
- Иудей.
К иудеям Сипягин относился заметно хуже, нежели к грузинам:
- Что же, прикажете теперь бояться каждого шмуля?
- Нет-нет! Мы только усилим вашу охрану.
- Хорошо. Но чтобы не бросалась в глаза! Прознают газетчики, напишут: министр - трус. А я - не боюсь! Я никого не боюсь!
И в подтверждение этих слов Сипягин выхватил из письменного прибора длинный карандаш и сделал несколько лихих фехтовальных выпадов в сторону Зволянского. "Точно мальчишка! Уж не тронулся ли умом?" - горестно подумал Зволянский.
- Ваше превосходительство… - замялся директор Департамента.
- Ну что там еще? - Сипягина как магнитом тянуло к синему конверту.
- Мы… мы должны знать все ваши передвижения. Список мест, где вы бываете. И желательно загодя. Чтобы мы приготовились.
Ответом было молчание. Затем лицо министра начало медленно багроветь, цветом своим приближаясь к малиновой ковровой дорожке.
"Эге! - мелькнуло в голове у Зволянского. - Дело нечисто!"
Когда дорожка стала заметно проигрывать, уста министра разверзлись:
- Вы понимаете, что говорите?
- Понимаю… - горестно склонил главу Зволянский. - Но и вы меня поймите!
- Вы отрицаете священное право на личную жизнь?
Зволянский решил молчать и только кивал головой, дабы излишними звуками не раздражать начальство, вошедшее в раж.
- На дворе двадцатый век! Век гуманизма и торжества человеческой личности! Россия наконец-то воспряла ото сна и занимает достойное место в ряду цивилизованнейших государств мира. А вы проповедуете затхлые методы Третьего отделения времен Александра-освободителя! Человек взлетел в воздух, покорил пар и электричество. А я должен прятаться от своего собственного народа? Да кто будет уважать государство, где министр внутренних дел боится показаться на улице!
Проходя во время этой речи мимо зеркала, Сипягин сделал паузу, остановился и стал смотреться в зеркало то так, то этак, втягивая живот и пружиня широкую богатырскую грудь. Видно было по всему, что он себе нравится. Зволянский быстро придал своему лицу выражение понимания и готовности действовать незамедлительно. И сделал это вовремя, потому что министр сразу перешел к заключительной части своего нравоучения:
- Нет, нет и нет! Организуйте охрану Победоносцева. Он вечно трусит. Пожилой, партикулярный человек. Его можно понять! А я - военная косточка. Я мужчина! И могу постоять за себя! Все!
"Завел себе бабу и боится жены", - по выходе из кабинета сделал вывод Зволянский, который сам находился точно в такой же ситуации. Только вместо француженки его досуг разделяла молодая немка-гренадер по имени Грета. Любимым занятием у них была игра в гимназию. Маленький Сергей Эрастович плохо отвечал урок, после чего его наказывали: слегка пороли, ставили в угол коленями на горох, а потом сладостно прощали.
А разгоряченный Сипягин достал письмо и лишь сейчас вспомнил, что хотел спросить Зволянского, как будет по-французски "Твой медвежонок". Пришлось дописать тривиальное "Люблю!". Затем был кликнут секретарь, вызван фельдъегерь, и синий конверт в обход канцелярии отправился по назначению.
Секретарь допущен к конверту не был, но записал подсмотренную издалека улицу золотым карандашиком в секретную записную книжечку. На всякий случай.
* * *
Молодой кенарь, склонив голову, внимательно слушал старого самца синицы, который привычно заливался во все горло, призывая весну. Евграфий Петрович, посадив очки в железной оправе на кончик носа и приоткрыв рот, не дыша следил за маленьким слушателем.
Все утро он посвятил лечению радикулита, совместив это с благороднейшим занятием - обучением кенаря песне синицы. Данный кенарь из всей стайки молодых певцов внушал Медянникову наибольшие надежды, и потому он возился с юнцом несколько часов подряд. Четыре синицы, сменяя друг друга, напевали желтому комочку свои песни, а тот в ответ только молчал и крутил головой, поблескивая бусинками глаз.
Тут зазвонил дверной колокольчик. Медянников чертыхнулся и стал осторожно приподыматься со стула, держа спину прямой и чутко прислушиваясь к мыслям в нижней части спинного мозга. Любой радикулитчик в эту минуту разделил бы нравственные и физические терзания страдальца, которому никто не может помочь. Радикулит - это болезнь одинокого человека.
Благополучно одолев расстояние до двери, Медянников отворил ее и застеснялся: на пороге стоял Павел Нестерович Путиловский собственной персоной.
С обеих сторон последовали бессвязные восклицания, приветствия и соболезнования. Путиловский соболезновал по поводу болезни, а Медянников - по поводу тех затруднений, которые испытывал начальник в отсутствие своей правой руки. Медянников старался сам не болеть и очень не любил болящих подчиненных.
- Евграфий Петрович, да полно вам убиваться! Со всеми бывает. - Путиловский прошел в гостиную и удивился: - А что это у вас темно? Я вас с постели поднял?
- Никак нет, темнота нужна кенарю! - Медянников подвел Путиловского к клеткам. - Вот это синица, мальчик. А это кенарь. Он должен выучить синичкино колено. А темно оттого, что в темноте песня у кенаря тихая и спокойная, льется плавненько и красиво. Вот ежели напустить солнца, тогда он будет петь резко. И я загублю певца.
Путиловского провели в другую комнату, где сидели уже обученные певцы.
- Это тирольская канарейка, она у меня на развод сидит, ей петь не положено. Зато птенцы у нее басом запоют! Дудочные канарейки.
- Неужто басом? - удивился оперный завсегдатай Путиловский и внимательно осмотрел крошечную птичку. Ничего басового в ее внешности не наблюдалось.
Медянников обиделся и продемонстрировал своего лучшего дудочного певца. Действительно, тот пел глухо и раскатисто, но до Шаляпина ему было далеко.
- Я ведь к вам по делу, Евграфий Петрович, - сказал Путиловский, дождавшись, когда допоет последний кенарь. - Понимаю, что больны, но срочно нужен ваш совет! Давайте-ка поставлю самовар и поговорим за чайком.
Накрыли в темной гостиной и стали пить стакан за стаканом под неустанное пение синицы. К чаю у Медянникова были серые калачи, желтое масло и темный гречишный мед.
Выкушав три стакана духовитого чая, Путиловский отер пот со лба полотенцем с петухами и приступил к делу:
- Ко мне обратился Франк. Евграфий Петрович, я вам сразу открываю все карты и имена, но прошу никому иному их не называть. Мне не хочется ставить под удар Александра Иосифовича, он ведь сам ко мне пришел и привел родственницу. Вы можете обещать мне, что все сказанное останется между нами?
Медянников укоризненно взглянул на Путиловского, печально вздохнул, всем грузным телом осторожно повернулся к образам и перекрестился двуперстно:
- Павел Нестерович, обижаете! Буду нем как могила.
- В общем, так: золовка его сестры должна убить Победоносцева.
- Ого! - уважительно отозвался о высоте замысла Медянников, и даже синица перестала на секунду свиристеть, точно не поверила своим ушам.
- Сестра поняла это из разговоров, которые велись неделю назад в Варшаве. Разговоры туманные, с намеками, но у этой дамы весьма острый ум, и она нарисовала всю картину целиком. Не доверять ей у меня нет оснований. Женщина она честная. Хочет одного: чтобы Победоносцев остался жив, но чтобы жила и ее золовка.
Медянников не видел тут никаких проблем:
- Взять эту золовку за мягкое место, и все дела!
- Не все так просто. Во-первых, мы не знаем, где она обитает. Во-вторых, она не одна. Ей должен помочь жених, некто Григорьев. В-третьих, этот Григорьев - офицер. В-четвертых, цель не одна, кроме Победоносцева заявлен и Сипягин. Действует организация, эта организация новая, во главе стоит очень предприимчивая личность, он будет действовать с подстраховкой и ложными целями. Нам нужно его переиграть. И возможно, у него есть свой информатор в Департаменте. Вот какие дела.
Медянников пригорюнился и решил залить тоску еще одним стаканом чая.
- Я предпринял первоочередные меры, - продолжил Путиловский. - Ратаев информирован о готовящемся теракте. Зволянский попросил аудиенции у министра внутренних дел. Охрана будет усилена, это несомненно. Но мы-то с вами знаем, чего стоит эта охрана! Человек с фантазией найдет там сотни лазеек.
- Черт! - Медянников, забыв про радикулит, стукнул кулаком по столу и застыл, пронзенный болью, - Ох! Взяло кота поперек живота…
- Мы должны перефантазировать этого неизвестного дядю! Мне нужны Юрковская и Григорьев. Но без ареста, чтобы не спугнуть остальных. - Путиловский выложил на стол картонный квадратик: - Вот ее фотография. Все, что есть. На обороте паспортные данные. Что нужно вам?
- Здоровье. Я встану через день. А пока пришлите двух филеров - Рыжкова и Грульке.
- Сегодня же будут у вас!
- Тогда завтра у вас будет Юрковская.
- Отлично.
- Павел Нестерович, тут мне сведения интересные нашептали. К делу не относится, но чем черт не шутит?
- Про кого?
- Про Сатану. Является постоянно одной чиновнице. Светится, дым пускает и пламя изрыгает! Химия, одним словом. Берга бы на него напустить, а?
- Сатаной займемся после. Сейчас важнее ваше здоровье. Я зайду к Певзнеру. Что прислать?
- Муравьиный спирт.
Тут кенарь, прослышав про спирт, решил присоединиться к разговору и вставил в беседу тихую трель.
Наступила полная тишина. Самец синицы остолбенел от наглости незнакомого юнца, сам кенарь испугался дебютного провала, а Медянников застыл, не веря своему счастью. Затем прозвучала вторая трель, третья…
Путиловский тихо встал и вышел, провожаемый нежными трелями и причитаниями счастливого Медянникова:
- Ай, маленький! Ай, желтенький! Молодец! Ну давай еще, еще!