Содержание:
-
От автора 1
-
Часть первая - ШАРМАНЩИКИ 1
-
Часть вторая - БЛАГОРОДНАЯ СЕМЕЙКА 8
-
Часть третья - ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ 10
-
Часть четвертая - ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ 10
-
Часть пятая - ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ КУШЕЛЕВ-БЕЗБОРОДКО 13
-
Часть шестая - МЕСТЬ 14
-
Часть седьмая - В ЧЕРНОМ ШЕРСТЯНОМ ЧУЛКЕ 16
-
Часть восьмая - МОЛОДОЙ ХИЩНИК ВЫХОДИТ НА ТРОПУ ОХОТЫ 16
-
Часть девятая - ПРОФЕССОР 18
-
Примечания 21
Л. Островер.
Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось
Рис. И. Година
От автора
Н а скамью рядом со мной сел старик. Сел, запахнул полы своего пальто, достал из кармана книжечку, поставил меж колен черную палку с круглым костяным набалдашником и углубился в чтение.
Старик был чем-то похож на Чехова - длинный, сухой, с острой бородкой; даже пенсне он носил, как Чехов, - на черном шнурке и немного косо.
Меня заинтересовала книжка, которую он читал, - карманного формата, в темно-синем мягком переплете. Лишь одно издательство выпускало греческих и латинских авторов в таком оформлении. До войны в этом оформлении у меня были Светоннй, Тацит, Ювенал и Петроний.
День был хмурый, на бульваре неуютно, а встать, уйти не хотелось. Кто он, этот старик? Не сдержавшись, я спросил:
- Светоний? Или Тацит?
Старик, склонив голову, взглянул на меня поверх пенсне:
- Вы, сударь, классик?
- Бывший, - ответил я. - Но ни греческой, ни латинской книжки давно не держал в руках.
- А тянет?
- Говоря честно - не очень. Еще в гимназии меня интересовало не то, о чем автор пишет, а то, как он пишет. В университете меня стало больше всего занимать, чем один писатель отличается от другого. А потом все эти Тациты и Ювеналы ушли за горизонт, и лишь изредка, в какой-нибудь осенний день я брал с полки такую вот темно-синюю книжечку и мысленно возвращался в далекую юность.
- Даже Аристотель ушел за горизонт? - спросил он иронически. - Аристотель, который уже лет триста пятьдесят до нашей эры считал материю основою всех вещей?
Поток остроумных колкостей обрушился на меня. Со стороны могло показаться, что я - вышедший из гроба Платон, а сосед мой - Аристотель; воскресший Аристотель распекал Платона за идеализм. Даже палка с костяным набалдашником была пущена в ход: старик чертил ею на земле какие-то круги, которые должны были изобразить замкнутость и ограниченность моего, платоновского, мировоззрения.
Вдруг он, словно вернувшись к жизни, весело рассмеялся:
- Кто вы? Ваша профессия?
- Литератор. - Я назвал себя.
Он протянул мне руку и назвал себя тоже.
Итак, случайным моим собеседником оказался весьма известный ученый-ориенталист. Я задержал его руку в своей дольше, чем это полагалось при первом знакомстве, и посмотрел на него глазами пионера, которому довелось увидеть прославленного героя.
Заметив впечатление, которое он произвел, профессор дружески обнял меня за плечи:
- Писатель? Удачная встреча! Хотите услышать историю одной рукописи Аристотеля? Любопытнейшая история! Но вы из каких, простите, писателей: из тех, кто пишет, или из тех, которые, увы, писали когда-то?
- Полагаю, из первых.
- Тогда с охотой поведаю вам эту историю. Вы не торопитесь?
И профессор принялся рассказывать.
Часть первая
ШАРМАНЩИКИ
1
Шел 1848 год: с Запада надвигалась революция. Николай I послал войска в Венгрию с приказом: "Удушить революцию на марше".
Управляющим III отделением был тогда генерал Дубельт. Худое лицо, пшеничного цвета усы, усталый взгляд, глубокие рытвины на лбу - за этим обликом скрывалось дрянное нутро лицемера и кнутобойца. Это он в апреле 1848 года, встретив на Мойке больного, доживающего последние дни Белинского, взял его под руку и дружески спросил: "Когда же вы, почтеннейший Виссарион Григорьевич, к нам пожалуете? Хороший казематик мы вам приготовили".
Дубельт был честолюбив, как скаковая лошадь, которая из кожи лезет, чтобы обогнать бегущую впереди. Он уже взобрался на одну из высших ступенек сановной лестницы, но честолюбие гнало его дальше: между ним и царем Николаем все еще стояла тень Бенкендорфа, "дорогого друга". Сам Бенкендорф уже четыре года был в могиле, хозяином III отделения стал он, Дубельт, но тень "дорогого друга" незримо витала в кабинете Николая - тень в образе наушника Мордвинова, оставленного Бенкендорфом в III отделении "для преемственности". Надо было прогнать эту тень!
И Дубельту повезло. В сентябрьский вечер он ехал в Зимний дворец. Сумерки сгущались, тускнела Адмиралтейская игла, люди на Невском скрывались за серой дымкой. И вдруг Дубельту послышался мотив "Марсельезы".
- Стой!
Кучер, натянув вожжи, оборвал резвый бег жеребца.
Дубельт соскочил с дрожек и скорым шагом направился к садику, откуда неслись звуки шарманки.
Садик был небольшой. Деревьев двадцать кольцом окружали хорошо утоптанную полянку. Долговязый старик с бронзовым лицом вертел ручку шарманки. На шарманке, нахохлившись, сидел зеленый попугай. Стройная девушка в черном трико обходила публику с оловянной тарелкой в руках.
Скрывшись за стволом старой липы, Дубельт стал прислушиваться к игре шарманки. Она хрипела, свистела, скрипела, мелодия как бы ковыляла, но часто прорывались звуки, напоминающие мотив "Марсельезы", - именно те звуки, которые ошеломили Дубельта.
Он вышел из садика, приметив лишь, что на длинной шее шарманщика белеет полукруглый шрам.
- Во дворец! - бросил он кучеру, садясь в дрожки.
Царь сразу заметил, что с Дубельтом произошло что-то необычное. Глаза его, водянисто-серые, всегда выражавшие одно лишь чувство рабской преданности, были сейчас, как у обиженного ребенка, грустные.
Бутафорская грусть должна была скрыть радость, владевшую Дубельтом и ускорявшую биение его сердца.
Дубельт хорошо изучил своего повелителя: Николай готов вознести человека за безоговорочное усердие, но оттолкнет от себя любого при малейшем сомнении в его полезности. Какая польза от ставленника "дорогого друга", от Мордвинова, если тот не слышит даже, что на улицах Петербурга играют гимн революции?!
Дубельт нетерпеливо ждет вопроса: "Что нового в моей столице?" Без этого нельзя, не полагается по этикету рта раскрыть. А Николай - не то он думает о чем-то своем, не то хочет прежде помучить Дубельта - все расспрашивает то о том, то о сем.
- Как холера?
- Слава богу, ушла из вашей столицы. Ни одного нового случая.
- Что на дороге?
- Два вагона соскочили с рельсов между Павловском и Царским Селом.
- Сколько убитых?
- Всего три человека, ваше величество!
Николай сделал несколько шагов по кабинету: высокий, прямой, с лицом мертвенно-неподвижным, он производил впечатление передвигающейся статуи. Вдруг он остановился:
- Кто разрешил выставить картину Штейбена? Опять этот Наполеон!
- Ваше величество, я видел картину. Она написана мастерски и с целью посрамления узурпатора. Лицо Наполеона ясно говорит о том, что все для него погибло.
- Убрать с выставки! Наполеон в любом виде - порождение революции. - Он прошелся по кабинету, остановился перед мраморным бюстом "братца" Александра и, не глядя на Дубельта, спросил все еще раздраженно: - Что нового в моей столице?
Дубельт втянул голову в плечи, словно к прыжку готовился, затем вдруг выпрямился и по-солдатски отрапортовал:
- Ваше величество! На улицах вашей столицы играют гимн революции!
Николай повернулся быстро, резко, как на шарнирах:
- Кто?!
- Якобинцы, на сей раз в облике шарманщиков, ходят по дворам и исполняют "Марсельезу".
- А Мордвинов слышал?
- Я полагаю, если б Александр Николаевич слышал, непременно доложил бы вашему величеству. Не могу допустить и мысли, чтобы Александр Николаевич скрыл от своего государя чудовищное преступление. - И более тихим, вкрадчивым голосом добавил: - В такое время, когда от верных слуг вашего величества требуется не только усердие, но и прозорливость. Костер в Европе залит, но угли еще тлеют.
Дубельт был доволен своим ответом: правда, вся эта тирада была заранее подготовлена, но произнес он ее взволнованно, точно она только что родилась в преданном сердце и сорвалась с языка вопреки желанию. Горячность, с какой тирада была высказана, должна была убедить царя: этот ничего не проглядит!
Николай уставился на Дубельта злым и надменным взглядом, охватившим одновременно рыжеватые волосы на голове, прямой, плоский, словно безгубый рот, узкие плечи, белый георгиевский крест на груди.
- Арестовать. Всех, - сказал он тихо и вышел из кабинета.
В эту ночь арестовали всех шарманщиков и не в полицию их свезли, а в III отделение - туда, где содержатся государственные преступники.
На следующий день, после утреннего доклада, Николай, окинув грозным взглядом тучного Мордвинова, сказал:
- Туг стал на уши, любезнейший.
- Шарманщики, ваше величество?
- Именно. Шарманщики, сударь.
Мордвинов повернул голову к Дубельту, словно упрекал он, а не царь:
- Шарманка - не оружие якобинцев. Якобинцы делают свое дело тайно, а шарманка лезет в уши всем. К тому же, как вы изволили докладывать его величеству, шарманка играла что-то схожее с "Марсельезой". На днях я прочитал стихи Хомякова. Звучные стихи. Они схожи со стихами Пушкина, но они все же не пушкинские.
Доводы понаторелого в сыскных делах Мордвинова могли бы убедить Николая, если бы он не был так напуган недавними революционными вспышками в Европе; угроза, которая таилась в сообщении Дубельта, не могла исчезнуть так быстро.
Николай перевел глаза на Дубельта:
- Как по-твоему: пушкинские или хомяковские?
- Полагаю, ваше величество, что среди пушкинских могут оказаться и хомяковские.
- Полагаю, - повторил Николай ровным, безучастным голосом. И вдруг закончил, улыбаясь: - Дубельт, ты шарман…
Дубельт склонил было благодарно голову, но тут же, поняв тайный смысл царского комплимента, побагровел. Приятное французское слово "шарман", в переводе означающее "очаровательный", "обворожительный", Николай произнес четко, букву за буквой - этим он придал слову совсем иное звучание. И Дубельт понял, что французское слово "шарман" - только начало русского слова шарманщик.
Комплимент обернулся зловещим предостережением.
2
Графа Николая Олсуфьева, поручика лейб-гвардии Семеновского полка, товарищи звали Козликом, хотя он решительно ничем не напоминал козла. От матери-итальянки поручик унаследовал смуглый цвет лица, грустные глаза и южный темперамент; от отца - крупный нос, мощный подбородок, богатырский рост и чрезвычайное легкомыслие. Не на козлика был похож поручик, а, скорее, на крупного зверя, которого природа случайно наделила глазами газели.
По происхождению и богатству Олсуфьев принадлежал к высшему петербургскому свету, но легкомыслие влекло его за кулисы театров, в трактиры.
В полку Олсуфьева любили; если и поругивали, то лишь за то, что частенько он пропадал невесть где и невесть с кем.
Август и сентябрь 1848 года были как раз месяцы, когда граф, увлекшись в который раз, исчезал неизвестно куда. На этот раз он увлекся серьезно. Началось это вот как.
После дежурства во дворце Козлик направился к своему другу, графу Григорию Кушелеву-Безбородко, поручику того же Семеновского полка. Жил Безбородко на Сергиевской со входом через двор. Двор был четырехугольный, в центре фонтан с мраморным гусем на макушке. Обычно возле фонтана играли дети, но сегодня там вертел ручку шарманки долговязый, бронзоволицый старик, с полукруглым шрамом на длинной шее; а на коврике, разостланном рядом, танцевала очаровательная девушка. Тонкая, гибкая, она как будто играла с невидимым существом: то прижимала существо это к груди и описывала с ним вихревые круги, то бережно укладывала существо на коврик и на пуантах удалялась от него, чтобы тут же вернуться и, склонившись, подхватить свою живую игрушку и вновь закружиться с ней или, подняв ее к небу, застыть в молитвенном экстазе; стройные и упругие ноги девушки, словно пригвожденные к месту, дрожали ритмично, подобно тростникам на заре.
Да и лицо, вернее, глаза играли. То в них светилась печаль разлуки, то сияла радость встречи, то вдруг вспыхивал озорной огонек насмешки.
Глядя на это зрелище, Козлик умилился.
Когда девушка после танца начала обходить с оловянной тарелкой публику, Козлик следил за каждым ее движением. Ничего заискивающего, такого обычного для уличных плясуний, не было в ее взгляде; она даже не благодарила за брошенную в тарелку монету, а лишь легким, даже чуть высокомерным кивком головы как бы подтверждала получение платы за проделанный ею труд.
Когда она подошла к Козлику, тот положил на тарелку все, что имел при себе, - 260 рублей.
Девушка взглянула на него пристально, потом сказала по-итальянски:
- Вы очень щедры, синьор офицер.
- Танцуете вы божественно! - произнес он восторженно.
- Брось! Брось! - прокричал попугай.
Девушка потупилась и сказала шепотом:
- Простите, это хозяйка, где мы живем, научила его.
И отошла. Поставила на шарманку тарелку с деньгами, скатала коврик и, накинув на плечи длинный плащ, посмотрела в сторону офицера: он стоял на прежнем месте.
Козлик узнал, что девушку зовут Тересой, а ее отца Финоциаро и что живут они на Охте. Сначала Козлик посылал туда своего лакея с цветами и конфетами, потом направился в гости сам.
Приняли его учтиво, хотя у старика Финоциаро нет-нет, а прорывалось недружелюбие.
Визиты становились более частыми. Олсуфьев был мил, занимателен, скромен, и ему не стоило большого труда убедить хозяев, что побуждения его бескорыстны, ибо он сам поверил в это. Он ездил на Охту, как ездят из душного города в деревню, где радует не то, что природа дает землепашцу, а она сама. Охта стала для Олсуфьева миром вновь обретенного детства, проведенного с матерью в Италии, миром чистых помыслов.
Вечера же, проведенные с русским офицером, уводили хозяев из сурового Петербурга в привычный им мир певучей речи и веселых шуток.
Так продолжалось недель шесть - до злосчастного сентябрьского заката, когда шефу жандармов Дубельту почудилось, будто шарманка Финоциаро играет "Марсельезу", - вернее, когда честолюбивому Дубельту показалось, что он наконец-то набрел на единственно верное средство, которое поможет ему оторвать "тень" - Мордвинова - от Николая.
3
В этот вечер Олсуфьев дежурил во Дворце. Рано утром, еще до сдачи дежурства, лакей принес ему письмо от Тересы.
Помогите, я в отчаянии: ночью арестовали отца.
Кроме вас и мадонны, мне не к кому прибегнуть.
Олсуфьев тут же решил: "Дам сотню квартальному, и он освободит старика".
Но на Охте, выслушав рассказ Тересы, Олсуфьев понял, что сотней тут делу не поможешь: III отделение - не полиция, куда можно сунуться со взяткой. Однако он сказал девушке:
- Есть у меня ход и к жандармам!
В его заявлении прозвучала вера в свои силы и возможности, а не простое желание успокоить или освободиться от неприятного разговора.
С Охты Олсуфьев отправился на Сергиевскую, к Кушелеву-Безбородко, к своему душевному другу. Ему, графу Безбородко, Олсуфьев поверял затаенные мечты, с ним он делился своими радостями, у него искал утешения в печалях. Умный и не по летам степенный, Кушелев-Безбородко был для Олсуфьева тем светлым лучом, который способен согреть и успокоить. После кутежей, гадких и безобразных, Олсуфьев ходил к Грише очищаться, заранее предвкушая радость от дружеской встречи.
Олсуфьев не подозревал того, что Безбородко дружит с ним только из расчета, не подозревал, что он, Олсуфьев, служит лишь ступенькой той лестнице, которая должна привести Григория Безбородко к заветной цели. Наивный и простодушный Олсуфьев плохо знал своего друга.
Григорий Кушелев-Безбородко задался целью повторить карьеру своего прадеда, канцлера Безбородко. Еще в корпусе он составил для себя план будущего восхождения. В двадцать лет - поручик гвардии, в двадцать три - капитан гвардии, в двадцать восемь - полковник и командир армейского полка, а в тридцать два - генерал-майор и начальник штаба одного из гвардейских корпусов, в тридцать пять - генерал-адъютант и командир армейской дивизии, в сорок - сорок два - генерал-губернатор.
Григорию Безбородко сейчас двадцать лет - он поручик гвардии. Чтобы плавно подниматься по лестнице, ему нужна сильная рука - рука, которая будет отталкивать конкурентов и передвигать его со ступеньки на ступеньку. Безбородко нашел такую руку: всесильный граф Адлерберг. Однако все попытки отца Безбородко и его дяди Александра Григорьевича, государственного контролера, сблизиться с гордым остзейским графом не увенчались успехом: дворцовая знать жила замкнутой кастой и никого со стороны не пускала в свою среду. Вот тогда ловкий поручик сдружился с Николаем Олсуфьевым: тетка Николая была замужем за Адлербергом. Правда, Николай Олсуфьев не любил ни своей тетки, ни ее мужа, но своего душевного друга все же ввел в их дом. Там Безбородко пришелся всем по сердцу. Адлерберг нашел, что молодой офицер весьма рассудительно освещает настроения гвардейской молодежи, а настроения эти болезненно задевали Николая I после выстрелов на Сенатской площади; жена Адлерберга, замаливавшая какие-то грехи, нашла в Григории Безбородко приятного спутника по "святым местам"; а их дочь Елена, охромевшая после неудачного падения с лошади, привязалась к нему, потому что он был красив, умен и подавал надежды.
В семье Кушелевых-Безбородко с затаенной радостью ожидали дня, когда их умница Гриша объявит наконец о своей помолвке.
Гриша Безбородко, делавший все по плану, наметил 26 ноября - день девятнадцатилетия Елены - для серьезного разговора: сначала с ней, потом с ее матерью и, наконец, с самим графом Адлербергом. В согласии Елены и ее матери Безбородко был уверен, а с их помощью он добьется и согласия гордого Владимира Федоровича. Тогда план, составленный еще в корпусе, будет обеспечен. Под руку с таким тестем он легко поднимется на высшую ступеньку государственной лестницы.
Чем ближе 26 ноября, тем теплее, тем нежнее Гриша Безбородко относился к полезному своему другу Олсуфьеву.