Обо всем этом Олсуфьев не догадывался, конечно. На Сергиевскую он примчался в надежде на помощь и, ворвавшись в библиотеку, произнес торопливо:
- Выручай, Гриша!
Безбородко поднялся навстречу ему и спросил участливо:
- Сколько?
- Да ты о чем?
- Спрашиваю, сколько денег тебе, друг мой, нужно. Ты, верно, проигрался?
Олсуфьев опустился в кресло. Скученно, как солдаты в строю, плечом к плечу, стоят вдоль стен книжные шкафы; на всех дверцах - большие сургучные печати, из-под которых, словно локоны из дамской прически, выбиваются веревочные концы.
- Ты мне не ответил, Ника.
Олсуфьев резко повернулся.
- Ты, стало быть, думаешь, что я только бражничать и в карты проигрывать способен?
- Нет, я о тебе лучшего мнения, ты это знаешь. Но у тебя такое несчастное лицо, а мне рассказывали, что у вас вчера на дежурстве шла большая игра.
- Играл, проиграл и рассчитался. Но я в самом деле несчастен. Жандармы арестовали отца Тересы. Она в отчаянии. Помоги мне, прошу тебя!
- Я? Но чем я могу помочь?!
- Можешь! Именно ты! Поезжай к дядюшке Александру Григорьевичу. Ведь он государственный контролер. Дубельт ему не откажет. Упроси, умоли его: пускай освободят старика Финоциаро. А я отправлюсь к Владиславлеву. Владимир Андреевич свойственник мне. Он подготовит почву, чтобы дядюшке твоему не пришлось быть настойчивым. Прошу тебя, поступись гордыней, Гриша… Ты не ходатай, знаю, но пойми, Тереса умрет от отчаяния.
Гриша действительно не был ходатаем, потому что чужие беды его не трогали. Но отказать Олсуфьеву он не решился.
- Понимаю тебя, Ника, я всем сердцем с тобой. Но подумаем, как лучше все это сделать. - Вдруг его точно осенило - он горячо произнес: - Ника! Поезжай к своей тетушке! Ника, одно ее слово - и старик будет свободен!
- К ханжихе! - воскликнул Олсуфьев. - "Зачем о каком-то безбожнике шарманщике беспокоишься?" - спросит она. Нет, Гриша, ханжиха мне не поможет.
Безбородко решительно двинулся к двери.
- Тогда идем: ты к Владиславлеву, а я - к дядюшке. Попробуем вызволить старика!
В воротах, прощаясь - им нужно было в разные стороны, - Олсуфьев задержал руку товарища в своей и растроганно сказал:
- Ты, Гриша, ангел!
- С петушиными крылышками, - подхватил Безбородко весело.
Ирония, прозвучавшая в словах товарища, неприятно задела Олсуфьева; но он был слишком занят собой, чтобы доискаться причин, которые побудили друга несколько изменить тон.
4
Появлению родственника полковник Владиславлев обрадовался.
- Каким счастливым ветром тебя занесло? А лицо почему постное? У тебя, Ника, все благополучно?
- Увы, нет! Я к тебе, Владимир Андреич, с докукой.
Владиславлев потянулся было к колокольчику, но Олсуфьев перехватил его руку.
- Нет, Владимир Андреич, не надо: ни пить, ни есть я не стану. Некогда…
- Тогда и знать о твоем деле ничего не хочу. К родственнику приходить на минуту - ишь что придумал!
- Владимир Андреич, ты пойми…
- И не проси - не пойму! Является родственник раз в год, и то здравствуй - прощай!
Олсуфьев вздохнул.
- Звони, что поделаешь…
Лакей вкатил в кабинет столик с напитками и закусками.
После четвертой рюмки, когда Владимир Андреевич успел расспросить обо всех многочисленных Олсуфьевых, он наконец милостиво разрешил:
- Ну, теперь можешь о деле рассказывать.
Николай говорил чуть не со слезами на глазах. Владимир Андреевич слушал с сочувствием и не потому, что судьба шарманщика его трогала, а потому, что неожиданно открыл для себя нового Олсуфьева, серьезного и глубоко страдающего.
Владимир Андреевич - бывший адъютант Бенкендорфа, а теперь Дубельта - был литератором. Он издавал альманах "Утренняя заря", где печатал и свои, но тому времени либеральные, рассказы. Все, что рассказывал Олсуфьев, представляло готовый сюжет для новеллы.
Когда Олсуфьев закончил, он заметил, что глаза у Владимира Андреевича гневно потемнели.
- Ты мне не веришь?
- Верю, и мне тебя жаль. Но помочь я не могу тебе - вот в чем горе-то! Мой патрон не допускает к этому делу никого. - Налив себе водки в рюмку, Владиславлев залпом осушил ее. - Но вот что, Ника: завтра я дежурю по управлению. Приходи ко мне в пять часов - вызову твоего шарманщика, и ты с ним поговоришь, в моем кабинете.
- Можно с Тересой?
- Лучше не надо.
До победы было еще далеко, но в тучах появился небольшой просвет, и Олсуфьев ушел от Владиславлева обрадованный.
На следующий день без десяти минут пять он подъехал к главному подъезду III отделения.
Жандармский капитан повел его длинными коридорами и бесчисленными переходами, то поднимаясь, то спускаясь по каменным лестницам, мимо тяжелых дверей с маленькими зарешеченными окошечками.
Перед одной дверью жандарм остановился:
- Подождите, поручик. Сейчас доложу.
Но докладывать не пришлось: дверь распахнулась, и на пороге показался сам Владиславлев.
- Не вовремя ты явился, Ника! Тут с одним господином мне нужно поговорить. Хотя ты ведь итальянского не знаешь?
Олсуфьев подтвердил: он понял уже, что и вопрос и его ответ предназначены, главным образом, для уха жандармского капитана.
- Тогда посиди у меня, поскучай немного. - И обратился к капитану: - Введите шарманщика.
Вошел Финоциаро - тощий, длинный, бронзоволицый. Увидев Олсуфьева, он не выразил удивления и сразу заговорил:
- О, синьор Николя, мадонна вняла моей мольбе! Я знал, что вы придете. Я должен был с вами поговорить. Видите шрам? - Он ткнул пальцем в полукруглый рубец на шее. - Это старший Кальяри резал меня серпом. Я его убил. Тогда средний Кальяри застрелил моего единственного сына. Я убил среднего Кальяри. Но есть еще младший в их роду. Я убежал с Корсики, убежал в Италию. Из-за Тересы. Я - один, без родни, убьет меня младший Кальяри, и Тереса погибнет. А Кальяри - за мной. Я опять убежал - в Россию. И Кальяри сюда: он тут, в Петербурге. - Старик рванул ворот рубахи, вскрикнул: - Синьор Николя, вы человек благородный, спасите мое дитя! - Он скрипнул зубами, сжал кулаки и, бросившись к Владиславлеву, закричал: - За что вы держите меня под замком? Зачем я вам?!
Вспышка гнева тут же прошла, и шарманщик горестно уткнулся лицом в стену. Он не мог совладать со своим горем: стонал, бил себя кулаками в грудь и рыдал.
Исповедь его произвела на офицеров гнетущее впечатление. Владиславлева тронула трагедия затравленного человека, до Олсуфьева же дошло только то, что Тересе угрожает опасность.
Просвет в тучах больше не расширялся: государственного контролера Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко также постигла неудача. Вечером того дня, когда Олсуфьев был в III отделении, Безбородко встретился с Дубельтом в концерте бельгийского виолончелиста Франсуа Серве.
- Рад видеть вас в добром здравии, Леонтий Васильевич, - приветствовал Безбородко Дубельта.
- Бог в великой своей милости все еще терпит меня на грешной земле, - дружелюбно ответил Дубельт.
- Господь каждому воздает по заслугам.
- Но не все так снисходительны, милый граф.
- Из зависти, Леонтий Васильевич. Из одной только зависти. Чем больше власти у человека, тем больше у него врагов. А тяготы власти? Кто о них думает?! Каждому из нас нелегко, но вам в вашей должности, дорогой Леонтий Васильевич, должно быть особенно тяжко. В ваших руцех человек! Ответственность за че-ло-ве-ка! За живое существо, созданное по образу и подобию господа нашего.
Дубельт, прищурившись, взглянул на государственного контролера и с легкой усмешкой спросил:
- Что это вас на проповедь, Александр Григорьевич, потянуло? Какое блюдо вы елеем поливаете?
Кушелева-Безбородко не обидела дубельтовская ирония, напротив - обрадовала; он сказал весело:
- От вас, дорогой, ничего не скроешь, вы читаете в человеческом сердце. Да, я хотел просить у вас милости для одного старикашки. Финоциаро его зовут.
Дубельт сразу посуровел; он тронул снурки аксельбанта и спросил настороженно:
- А известно ли вам, кто такой этот старикашка?
- Знать не знаю и ведать не ведаю.
- То-то! - И повернулся спиной к государственному контролеру.
Эти проклятые шарманщики измучили Дубельта. Уже на первом докладе он понял, что интрига против Мордвинова не удалась - хоть бы самому выпутаться из этой истории. Шарманщиков было много, со всеми он беседовал лично и сам же записывал их показания. Были среди них корсиканцы, сицилийцы, калабрийцы, далматинцы из-под Триеста. Горячий, обидчивый и наивный народ. Что ни день - все новые россказни; можно подумать, что у каждого из них не одна биография.
Сколько хлопот доставила Дубельту шарманка главного обвиняемого, Финоциаро! Лучший в Петербурге музыкальный мастер господин Иозеф Земмель много часов подряд вертел ручку шарманки и прислушивался к ее хриплым звукам с таким же напряженным лицом, с каким врач выслушивает больное детское сердце. Старый немец заглянул и внутрь ящика, обследовал валики и пластинки.
На пятый день он доложил генералу Дубельту:
- Ваш эксцеленс, этот шарманк может играть Туркишер марш от господин композитор Мооцарт и танцменуэт от господин композитор Обер. Другой пьес шарманк играть не умейт…
5
И вдруг произошло событие, придавшее всему делу новый оборот.
Из Парижа с личным посланием от бывшего министра Адольфа Тьера приехал кавалер Пьер-Мари Пиетри. Адольф Тьер хотел заручиться обещанием царя Николая поддержать кандидатуру принца Луи Наполеона на пост президента республики.
Революция 1848 года во Франции была подавлена, но французскую буржуазию обуял страх перед народом, и она возмечтала о власти диктатора.
К Адольфу Тьеру Николай относился с пренебрежением: он не мог простить ему ни восстания лионских ткачей, ни малой крови при подавлении рабочих волнений в Париже. Мог ли Николай тогда знать - ведь политической прозорливости ему не хватало, - что именно честолюбивый карлик Адольф Тьер окажется палачом Парижской коммуны!
Кавалер Пьер-Мари Пиетри был одним из самых близких к Адольфу Тьеру людей, и именно его Тьер направил в Петербург с секретной миссией. Лучшего дипломата для такого щекотливого поручения нельзя было и найти: умный, образованный, находчивый, ловкий, с приятным лицом, бархатным голосом и галантными манерами маркиза времен Людовика XIV.
Пиетри добросовестно передал просьбу своего официального патрона, но сопроводил эту просьбу такими двусмысленными доводами, что даже опытный Николай не сразу разобрался в дипломатической игре француза.
У Пьера-Мари Пиетри было в Петербурге еще два дела: государственное и личное. Государственное состояло в том, чтобы завербовать агентов среди гвардейских офицеров, личное же заключалось в стремлении добыть редчайшую рукопись Аристотеля, которая, по его сведениям, находилась в одной из русских библиотек. Удачное выполнение первого дела, без сомнения, укрепило бы его положение в министерстве иностранных дел; рукопись же принесет ему богатство.
Николаю понравился французский дипломат, и после первой аудиенции царь пригласил его к ужину.
Ужинали в круглом Белом зале, только отремонтированном после пожара. Дверей в зале было четыре, и возле каждой, помимо обычного караула, дежурил офицер. Одним из них оказался Николай Олсуфьев - в этот день дежурила в Зимнем его рота.
Беседа за столом велась о красивых женщинах, о парижских театрах, о русских рысаках и английских скакунах, о новом сорте голландских тюльпанов. Пиетри умел почтительно соглашаться с мнением царя и при этом обнаруживал знание предмета, о котором шла речь. Застольная беседа звенела, как весенняя капель, - ярко и непрерывно. Когда в одном месте она иссякала, то возобновлялась тут же в другом.
После обсуждения ходовых качеств русских и английских лошадей Дубельт заговорил о том, как упорно трудился Карамзин. Ему хотелось втянуть в разговор чванливого старика Девидова: стоит только подзадорить его или рассердить, как он понесет такую околесицу, что даже напыщенный Николай начнет хохотать, как школьник. Дубельт знал, чем можно донять вспыльчивого Девидова: дальняя его родственница вышла замуж за сына сочинителя Карамзина, и он, потомок петровского кузнеца, считал этот брак ужаснейшим мезальянсом.
Николай раскусил маневр Дубельта, нона этот раз не одобрил его и даже нахмурился. Пиетри заметил это и, дождавшись конца дубельтовского славословия, умело перевел разговор.
- Вашему великому историографу Карамзину, - сказал он, - повезло. В его распоряжении имелись древние хроники, летописи, рукописи. А вот наш профессор физики рассказал как-то своим студентам об одной рукописи Аристотеля, в которой тот описывает свои опыты, предвосхищающие диск Ньютона. Рукопись эта особенно ценна своей теоретической частью: греческому философу удалось установить предел сопротивляемости сетчатки человеческого глаза и дать ключ к изучению реакции глаза на цвета спектра. И рукопись эта исчезла.
- Исчезла? - удивился Николай. - А вы, кавалер, так увлекательно передали нам ее содержание!
- Мы знаем содержание рукописи по частичному переводу, который сделал в одиннадцатом веке арабский ученый Эль-Хасан.
Пиетри говорил в самом деле с увлечением, и увлечение его не было наигранным. Дубельт, сам того не подозревая, помог ему коснуться дела, в котором он, Пиетри, был заинтересован. Более подходящего места для разговора о рукописи вообразить себе нельзя было. Ведь тут, за столом, сидели владельцы редких библиотек, и в первую очередь Девидов, к которому перешло рукописное собрание Карамзина!
- Давно ли исчезла рукопись? - заинтересовался Николай.
- В прошлом веке. Сначала она находилась в библиотеке кардинала Ришелье, оттуда попала к Орлеанам, а из библиотеки Орлеанов была похищена и продана в Россию. Разрешите, ваше величество, воспользоваться счастливым случаем. Вы, сир, всемогущи; прикажите разыскать рукопись, помогите Франции вновь обрести свое достояние!
Николай окинул быстрым взглядом сидящих за столом - на всех лицах было написано недоумение.
- Найти рукопись! - промолвил он хмуро.
У Олсуфьева подкосились ноги. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Возможно ли?! Ведь рукопись Аристотеля ему показывал Кушелев-Безбородко, и показывал неоднократно еще в прошлом году, прежде чем судебные органы не опечатали книжные шкафы в библиотеке его отца. Олсуфьев прекрасно помнит эту рукопись: маленькая книжка в твердом переплете. Страниц немного, около двадцати; страницы жесткие - не то плотная бумага, не то тонкий пергамент. Он однажды спросил Гришу, почему страницы неодинаковой величины. "Их настригли из длинного свитка", - ответил тот. Олсуфьев усомнился: каким образом столь древняя рукопись могла дойти до наших дней в таком хорошем состоянии? Он спросил тогда: "Неужели ее написал сам Аристотель?" Гриша ответил - Олсуфьев прекрасно помнит его ответ: "Ты, Ника, ребенок. Эту книжку, конечно, писал не сам Аристотель. Ее написал один из его последователей эдак восемьсот - девятьсот лет назад. Но последователь не сочинил эту книжку, а переписал ее с Аристотелевой рукописи, с подлинника".
"Какая удача! Этой рукописью я куплю свободу для Финоциаро!"
Но тут же надежда померкла. Рукопись-то в шкафу, а шкафы в Гришиной библиотеке опечатаны. Как добудешь в таком случае рукопись?
В эту минуту Олсуфьев возненавидел всех Гришиных родственников. Это они, жадные Кушелевы-Безбородко, затеяли тяжбу против Гришиного отца. К нему, как старшему в роде, перешло собрание рукописей и старопечатных книг, накопленных екатерининским канцлером Безбородко. Завистливая родня, зная, какую ценность представляет коллекция, затеяла тяжбу против главы своего клана, добиваясь продажи дедовского собрания и раздела вырученной суммы между всеми Безбородко. Дело, даже по тому времени, было позорное, но жадность Кушелевых-Безбородко оказалась сильнее нежелания скандальной огласки.
Тяжба родных получила законный ход, и суд до разбора дела опечатал книжные шкафы в библиотеке.
Олсуфьев выпрямился стремительно и сжал кулаки.
"Добуду! - сказал он себе. - Добуду, чего бы ни стоило!"
Николай встал из-за стола, за ним последовали гости.
Дубельта задержал старик Девидов. Высокий, грузный, он словно прижимал тщедушного Дубельта к мраморной статуе Гермеса, стоявшей в нише между окнами, и, размахивая жирными руками, стал на что-то жаловаться.
Когда Дубельт наконец освободился, Олсуфьев бросился к нему:
- Ваше высокопревосходительство! Кажется, я смогу достать рукопись!
- У кого? Назови владельца.
- Разрешите сначала проверить! А вдруг память подвела меня и это не та рукопись? Проверю и явлюсь к вашему высокопревосходительству. Явлюсь с рукописью и с просьбой.
- О чем просишь? За кого?
- За шарманщика одного.
- Чем тебе полюбился шарманщик?
- Не он, ваше высокопревосходительство, а его дочь.
- Вот оно что… Как его звать?
- Финоциаро.
Дубельт насторожился: Финоциаро возглавляет список преступников, отпусти он его - рухнет все обвинение. Но тут же вспыхнула мысль: а не удастся ли именно с помощью рукописи выбить последнюю ступеньку из-под ног ненавистного Мордвинова?
- Хорошо… Сам был молод, Олсуфьев, сам был грешен. Жду тебя, приходи, но только с рукописью.
К Дубельту подошел Пиетри.
Олсуфьев направился в дежурную комнату. Немного успокоившись, он вспомнил, что во время разговора с Дубельтом ему почудилось, будто за бархатной портьерой, за той, что справа от Гермеса, то ли портьера шевельнулась, то ли чья-то рука неестественно близко притянула ее к оконному косяку.
"Неужели подслушивали?! Ну и пусть! - решил Олсуфьев. - Не государственные же дела обсуждали!"
Во время недавнего пожара в Зимнем дворце сгорела и кордегардия - караульная рота размещалась сейчас в старой буфетной, а для дежурных офицеров был отведен Синий зал, по соседству с апартаментами фрейлин. Это соседство стесняло офицеров, особенно в ночные часы, когда дворцовый комендант требовал чуть ли не гробовой тишины. Осенние ночи тягостно длинные, спать на дежурстве не полагается, поговорить в полный голос нельзя! Остаются карты.
Без обычных шуток, без подтрунивания над неудачниками, без тех возгласов, которые сами собой подчас вырываются из стесненной груди, когда верная карта оказывается вдруг битой, - азартная молчаливая игра изматывает больше, чем беспокойный сон в душную ночь.
Поэтому так удивились офицеры радостно оживленному состоянию поручика Олсуфьева. Он сегодня не играл, а школьничал: подолгу задерживал карты в руках, улыбался чему-то, часто подносил карты к лицу, словно скрывался от чего-то.
- Что с тобой, Козлик?
Олсуфьев не отвечал, но по его разгоряченному лицу, по блеску в глазах угадывалось, что он возбужден.