Повернувшись к реке, он увидел на льду темную фигуру. Неловким шагом человека, боящегося ходить по скользкому, она шла по реке наискосок и вышла уже на середину. До Карловской заводи оставалось не так уж много, а за той заводью начинается Московский форштадт.
- Глянь, Текуса Васильевна, - сказал он. - Еще кому-то сегодня не спится.
Текуса повернулась, пригляделась.
- Ахти мне! Да это ж Берениха!
- С чего ты взяла?
- Кто ж еще?! В моем тулупе, в моих валенках! Ах ты, бляжья дочь, стой, стой!
И Текуса, напрочь забыв о благом намерении пристроить доброго барина в трактир на ночлег, заскользила по косогору, съехала, побежала вдоль берега и вылетела на лед. Там она с разбегу первым делом шлепнулась, но поднялась и устремилась в погоню.
Текуса не могла упустить тех денег, которые бы ей заплатило семейство Беренсов за найденную бабку. А старуха меж тем приближалась к берегу.
Неведомо, чем бы кончилась погоня, но на реке появилось новое действующее лицо - воровские сани. Маликульмульк полагал, что они давно укатили, однако ж нет - задержались и лишь теперь катили к Московскому форштадту.
Текуса тоже их заметила и прибавила шагу, чтобы скорее пересечь санную колею. Несколько секунд ожидания ничего не значили - она могла преспокойно пропустить сани и дальше преследовать Берениху, которую уже сочла своей беглой собственностью. Старуха далеко бы не убежала.
Но погоня за добычей помутила Текусин рассудок.
Случилось то, что и должно было случиться - она оказалась у санной колеи одновременно с запряженным в санки мерином. Ей бы отступить на шаг - но валенок поскользнулся, и Текуса, чтобы удержаться, ухватилась за оглоблю. А делать этого не следовало - сперва ее несколько шагов проволокло, потом мерин сбился с рыси, мотнул головой, поворотил вправо - раз уж тянут за правую оглоблю. Кучер, опомнившись, закричал матерно, санки выскочили из накатанной колеи, накренились, тут возмутился и седок.
Маликульмульк обалдело смотрел на эту картину. Кто-то окликнул его по-латышски из-за ставней, он ничего не понял. Все совершилось уж слишком быстро - вдали возились на снегу темные фигуры, что делали - непонятно, долетел Текусин визг…
Вдруг Маликульмулька озарило - нужно спешить женщине на подмогу! Он большими шагами, помогая себе тростью, устремился с косогора, оказался на дороге, двумя ногами - в колее для одного полоза, не удержался и рухнул на спину. При падении он как-то нелепо крутанулся, и оказалось, что он уже лежит лицом вверх на высоком сугробе, как на перине, и видит блеклую луну в светлом пятне - и ничего более.
Только луна.
Полнолуние!
Он засмеялся.
Раскинув руки и ноги, на сугробе лежал Косолапый Жанно и хохотал, как огромный и счастливый младенец. Ему показали в небесах любимую игрушку. Богиня Ночь пряталась за белесым кругом, приноравливалась, чтобы прорвать тонкую кисею, затянувшую лунный обруч, и сесть, одну ногу согнув в колене, а другую, в золотой античной сандалии, свесив вниз.
Потом незримый небесный механик возьмется за свои канаты, и лунный обруч поплывет вниз, покачиваясь, а Ночь приложит руку ко лбу белоснежным козырьком, чтобы разглядеть философа на снегу и дать ему приказание. Но философа нет, есть толстое дитя, не обремененное мыслями, и оно смеется.
Из головы у дитяти вылетели все дрязги, склоки, интриги и пакости вокруг бальзама Кунце. Какой бальзам, помилуйте? Есть только эта блаженная пустота мира, без звуков и красок, с одной лишь луной. Подольше бы, подольше…
Его еще раз окликнули из-за трактирных ставней - он ничего не понял. Долетел взвизг, донеслись крики - все это не имело к дитяти ни малейшего отношения. Дитя и луна - более в мире не осталось ничего, даже холода, а уж времени - тем паче.
Где-то в черном небе плавали звучные строки, счастливые строки, медленно снижаясь, их было множество. Они не давались тому, кто ловит днем, они морщились, увядали и мертвыми лепестками осыпались от малейшего шума.
Главное - удержать себя в этом дремотном состоянии, в этом блаженстве души, хоть ненадолго лишившейся опостылевшего тела. Пусть плывет - а тело покоится и не напоминает о себе. Авось удастся поймать пару строчек - не самых лучших, но хоть каких, удавалось же раньше. И вот ведь какая неурядица - те когда-то пойманные строчки воскресли в голове и звучанием своим создали непреодолимую преграду между вмиг опустившейся в тело душой и строчками небесными, идеальными.
Написал, как вышло, лучше сочинить не мог - и получилось не то, что хотела сказать душа; получилось бледное отражение мысли, улетевшей обратно в небеса:
Но если сердце мне дано
Вкушать одно лишь огорченье:
Когда мне всякий миг мученье,
В который чувствует оно, -
К чему тогда мне служит время?
К чему тогда им дорожить?
Чтоб умножать печали бремя,
Чтоб долее в мученьи жить?
Тогда часы лишь те мне святы
Которые у жизни взяты
И сну безмолвному даны.
Я в них лишь только не страдаю
И слез не чувствую своих;
Я в них на время умираю…
Получилось более или менее вразумительно - и годилось, чтобы читать в гостиной у Варвары Васильевны. И то - дамы как-то разом, хором, принялись упрашивать декламатора не умирать. Ничего не поняли, да что с них возьмешь… и стихоплетных ошибок не уловили…
Ошибки ли? Мысль получила правильное развитие, а количество строчек или треклятые рифмы, сдается, такие мелочи…
Прозаические мысли о поэзии окончательно разрушили иллюзию. Маликульмульк сел и уставился на реку. Там уж никого и ничего не было - ни санок, ни Текусы, ни бешеной старухи.
Он встал, постоял - и медленно сошел на лед. Все-таки Рижский замок, делать нечего. Впустят, куда денутся, пусть лишь попробуют не впустить.
Осторожно переходя реку и переступая через ледяные борозды там, где санные колеи, Маликульмульк думал уже о бальзамных делах. Демьян Пугач, азартная душа, так и не сказал толком, где доложит о своем розыске. Придется идти на Смоленскую, а там, скорей всего, выслушивать вопли тещи и Демьяновой супруги.
Или же разумнее будет с утра возвращаться на Клюверсхольм и искать Текусу?
Не попала бы она, шалая баба, в беду…
Маликульмульк свернул вправо и пошел к Московскому форштадту. Ему повезло - он набрел на хорошую нахоженную тропку, которую некая добрая душа еще присыпала серым речным песочком. И вела она как раз к амбарам, которых русские купцы понастроили на берегу, выше Карловой заводи, в самом причудливом порядке.
- Стой! Кто таков?! - раздалось с берега. Разумеется, по-русски.
- Свой, - отвечал Маликульмульк.
- Какой еще свой? Сейчас вот караул крикну!
- Погоди кричать. Скажи лучше, не бродит ли тут где баба…
- Текуса Овсянкина, что ли? Ну!.. - сторож расхохотался. - Ступай берегом да покричи! Она тут где-то с хахалем своим воюет! Нашла себе на ночь занятие! Гляди, под горячую руку не попадись!
Все верно, сказал себе Маликульмульк, такую полымянку, как Текуса, здесь все сторожа, все мальчишки при лавках, все молодцы и приказчики по голосу узнают, иначе и быть не может!
Пропажу свою Маликульмульк отыскал в двух сотнях шагов от крайнего амбара. Текуса и Демьян, сидя на перевернутой лодчонке, ругались так, что любо-дорого послушать. А главное - постороннему человеку и не понять, о чем лай. Маликульмульк слушал и наслаждался живой, сочной, отменно выразительной речью. Вот чего недоставало в задуманной комедии - настоящей речи. Но коли вставить туда все словесные перлы Текусы и Демьяна - ни одна театральная дирекция такую скабрезность не возьмет. Есть свои театры у богатых вельмож, в одной Москве их с два десятка - Волконского, Гагарина, Всеволожских, Трубецких, Нарышкина… Иной любитель, может, и захочет из баловства услышать непотребщину со сцены. Но это было бы уж вовсе унизительно…
- Да залюбись ты хреном косматым, против шерсти волосатым, вдоль и поперек с присвистом через тридцать семь гробов, мать твою ети раз по девяти! - воскликнула наконец яростная Текуса, и Маликульмульк не выдержал - рассмеялся. Нежные любовники разом замолчали.
- Что это вы тут вопите на весь форштадт? - спросил, подходя, Маликульмульк.
- Да все из-за него! - отвечала Текуса.
- Да все из-за нее! - разом с ней выкрикнул Демьян. - Дура - она дура и есть! Кто тебя на реку-то гнал?! Сидела бы дома, стерегла свою старую рухлядь!
- А ты бы больше с кучером воевал! Жаль, мало тебе досталось! Привязался к этому кучеру, вишь, повис на нем, как черт на сухой вербе! На кой он те сдался?!
- А ты бы в ногах не путалась!
С некоторым трудом Маликульмульк разобрался, что произошло.
Демьян, зная, что сани, скорее всего, покатят мимо Газенхольма, околачивался на берегу в своем маскарадном наряде, готовый выслеживать воров до самого их логова. Он увидел беглую старуху, но не сразу понял, что это за тварь Божья. Когда по странной походке и спотыканию догадался - впал в недоумение: он мог выскочить и задержать беглянку, но каждый миг следовало ждать саней с ворами и украденным бальзамом.
Поскольку он не знал, что бродячая бабка - родственница ратсмана Беренса, то и решил - ну ее, тем более, сообразил, что поверх шлафрока на ней тот самый старый Текусин тулуп, который она одалживала соседкам. О том, что Текуса предъявит ему обвинение, якобы позволил воровке уйти с тулупом, он как-то не подумал - тем более что увидел подъезжающие сани. А потом и Текусу увидел, что бросилась чуть ли не под конские копыта.
Текуса завизжала, он признал любимый голосок и тут уж кинулся на выручку.
Пока он сражался с кучером, не подпуская сердитого мужика к упавшей на лед Текусе, Берениха дошла до берега и пропала. Как вышло, что ее не окликнули сторожа, Демьян не знал. А побоище с кучером кончилось тем, что вмешался седок, у которого в ногах была припрятана хорошая палка. Получив палкой по плечу раз и другой, Демьян от кучера отскочил - и тут же сани умчались. Догнать их не было никакой возможности.
- Дура, - так завершил эту горестную историю Демьян да еще потыкал в Текусу пальцем, чтобы сомнений не возникло.
- Сам ты дурак, - огрызнулась она. - И тулупа нет, и валенки пропали! Совсем еще хорошие валенки! Девкам моим в чем теперь на двор бегать?! А убыток мне какой?! Я бы ее к ратсману отвела, он бы заплатил! Вот, барин хороший, тебе услужить желали, а что вышло? Одно разорение! Так-то с ним, с бездельником, всегда! Что ни затеет - либо деньгам перевод, либо еще какое горе!
Голоса, голоса, эти изумительные голоса, один сварливый - Текусин, другой жалобный - Демьянов, как их передать на бумаге, думал Маликульмульк, как их повторить для Тараторки и того, кому достанется роль лакея Ваньки? Вот она, музыка первой сцены комедии "Пирог", вот она - а как записать?
- Заплачу, - сказал он, когда Текуса уж в четвертый раз перечислила свои убытки. - Но ты ведь, голубушка, я чай, всех здешних сторожей знаешь. Пойдем да и расспросим, не попадалась ли им меж амбаров эта самая Берениха.
- Да еще простыню порвал! - воскликнула Текуса. - Холст-то уцелел, я смотала, а в простыне - прореха!
- Да чтоб я еще когда тебя кинулся отбивать! Да лопни мои глаза! Хоть бы тебя и вовсе на льду разложили! - отвечал Демьян.
- Да чтоб я тебя когда в свою избу впустила!
Видя, что ссоре конца-края не предвидится, Маликульмульк пошел прочь, к амбарам. Демьян с Текусой шли сзади, переругиваясь уже не так громко, и вдруг замолчали.
Маликульмульк, обеспокоившись, повернулся.
Они стояли в обнимку и целовались.
Будь ты хоть какой философ, но в тридцать три года самому положено целоваться зимней ночью с сумасбродной подругой, а не наблюдать, как это делают другие. Поэтому Маликульмульк отвернулся и ждал довольно долго.
Было время обдумать положение…
- Ну что, разыграли мы с вами пословицу о двух зайцах? - спросил он, когда Демьян с Текусой, несколько смущенные, подошли и встали перед ним, повесив буйны головы. - За двумя погнались - ни одного не поймали?
- Так старуха-то - не заяц! Надо пойти поспрошать сторожей! - воскликнул Демьян. - Что ж мы сразу не догадались? Идем, Текуса Васильевна, тут все сторожа - твои кумовья!
И шарахнулся, потому что за такой комплимент полагалась ему от любовницы хорошая оплеуха. Маликульмульк знал и эту поговорку: какая кума под кумом не была? Но знал он также, что говорить женщинам правду - дело опасное. Вон покойной государыне сколько правды на журнальных страницах наговорил? И то еще - долго терпела, пока не поставила свою точку в споре Порока с Обличителем. И теперь, годы спустя, как посмотришь на те дела, так и задумаешься: кто в этом мире прав, кто виноват? В двадцать лет все ясно и понятно, в тридцать приходит задумчивость и рождается вопрос к Богу: Господи, если из моих затей ничего не вышло, то ведь Ты мне этим что-то желал сказать?
Сторожа были опрошены, но Берениху никто не заметил. Старая ведьма, выйдя на берег, как сквозь землю провалилась.
- Ах она воровка! Ах, подлая тварь! - Текуса никак не могла успокоиться и такими титулами навеличивала Берениху - той, поди, громко и долго икалось.
Маликульмульк молчал. Он был в том смутном состоянии, когда минул час отхода ко сну, и желание спать, обострившись до предела и не осуществившись, вдруг куда-то подевалось.
В сущности, никакая погоня не нужна, думал он, довольно знать, что у Лелюхина воруют бальзам целыми бочатами. Завтра же - сегодня! - следует обыскать ту аптеку, бальзам из которой более всех похож был на лелюхинский! И, вызвав Шульца-Шуазеля, окончательно убедиться…
Когда явится, что один из аптекарей не сам готовил бальзам Кунце, а продавал ворованный, образуется скандал. И это хорошо - князь получит законную возможность вступиться за русского купца. Тогда и подброшенная отрава получит объяснение - хитрый аптекарь желал задешево купить фабрику, где все уже налажено. Он знал, этот рижский жулик, чем отравлен бедный Илиш, но ему было безразлично, кто убийца - он желал лишь воспользоваться удачным для себя обстоятельством. И ему легко было воспользоваться услугами Щербатого.
Это дело, по крайней мере, немного прояснилось. Но вот кто боялся, что Илиш разболтает старинные тайны, было решительно непонятно. Да и странно, что человек погиб из-за бальзамного рецепта. Ну, дал кто-то кому-то взятку, чтобы бутылка попала на стол к государыне и удостоилась похвалы, сейчас-то что из-за такой ерунды суетиться? Мало ли взяток каждый день дают и берут в Российской империи? Тут с сегодняшними и вчерашними дай Бог разобраться, а не то что со взяткой почти сорокалетней давности!
- Ваше превосходительство, коли в нас нужды более нет, так мы пойдем, - сказал Демьян. - Вот ведь, хотели услужить…
- Не беспокойся, братец, вы мне изрядно услужили, - ответил Маликульмульк. - И еще, Бог даст, будут случаи.
Демьян с Текусой, поклонившись, направились к реке. Маликульмульк прошел немного за ними следом и видел, как они бредут по льду к Клюверсхольму, помогая друг дружке.
Сам он еще не решил, куда податься, в замок или в свое жилище на Большой Песочной. Замок - ближе, но туда не сразу пустят, а спать придется не раздеваясь, в гостиной на диване. Жилище - дальше, и там можно наконец раздеться, а ключ у него есть свой и вход - отдельный…
Маликульмульк вышел на Мельничную улицу и зашагал, считая шаги. Вышло от того места, где он начал счет, две тысячи триста шесть шагов - добрых полторы версты!
Прелестный моцион, сказал себе Маликульмульк, отворяя дверь; то самое, чего требовала вечность назад богиня Ночь, опустившись на золоченом полумесяце в окошко: как стемнеет, одевайся и ступай на поиски приключений, своих и чужих!
Вот оно и сбылось.
Глава девятая
Фрау в красном шлафроке
Голицын выслушал донесение и рассмеялся.
- Одно ты не учел, братец. Сегодня делать в аптеке обыск нельзя. Посуди сам - тот, кто вез ворованный бальзам, обеспокоен - баба какая-то пыталась сани остановить, мужик какой-то в простыне ей на помощь пришел. Вор, я так полагаю, с перепугу завез эти бочата подальше - и они даже не в Московском форштадте, а в каком-нибудь Кеньгерагге. Тут нужно чуток выждать, а пока… погоди, куда ж я бумажку задевал…
Князь открыл ящик стола и покопался в нем.
- Вот! Радуйся! Вот вся наша дегустация!
Это были те записи, что он делал, когда Шульц-Шуазель пробовал бальзамы.
- Мы вытащим Лелюхина! - уверенно сказал Голицын. - Вот - читай! Более всего на его "кунцевский" похож бальзам из аптеки Лебедя! Ею и надобно заняться.
- Я сперва в канцелярию, - начал было Маликульмульк.
- Подождет канцелярия! Там Сергеев есть, сам с письмами разберется. А ты, братец, ступай к княгине, пусть в тебя кофею кофейник вольет, взбодришься - и к своим разлюбезным аптекарям!
Поди ослушайся…
Маликульмульк не выспался, страшно хотел где-нибудь прилечь хоть на два часа. Шагая к комнатам Варвары Васильевны, он сообразил, что князь сейчас оказал ему услугу - в аптеке Слона, на втором этаже, было где прилечь, и никто бы не стал его там искать. Поэтому он выпил у княгини всего лишь чашечку кофея со слоеными пирожками, столь воздушными, что дунь - разлетятся крошечные золотистые лепестки.
- Иван Андреич, сделай доброе дело, проводи Машу в Цитадель, раз уж все равно выходишь в крепость, - велела княгиня. - К подружке просится. Та, вишь, рукодельница, а наша хочет у нее швы перенять. Пусть прогуляется!
Тараторка была тут же, с мешочком на витом шнурке, в каких дамы и девицы брали с собой шитье, отправляясь в гости.
Цитадель! Про Анну-то Дивову он и забыл!
А ведь Анна, скрываясь на фабричном чердаке, могла кое-что узнать о проказах Щербатого!
- С величайшим удовольствием! - воскликнул Маликульмульк и, с неожиданной галантностью склонившись над креслом ее сиятельства, поцеловал княгинину ручку.
- Ну будет, будет! - засмеялась она. - Глашка, беги, отряхни Ивана Андреича, весь в крошках! И меня щедро осыпал! И меня отряхни! Кузьминишна, собери Машу!
Маликульмульк пожалел, что не попросил еще кофея, но было уже неловко - лакей Степан собрал посуду на поднос. Остались два слоеных пирожка - и, пока Глашка отряхала сюртук, Маликульмульк все на них смотрел. Наконец, когда сюртук уже был чист, он не выдержал - и под хохот придворных дам схватил и съел пирожки.
- Не забудь же - сегодня загляни к этой фрау Софи, узнай, когда ей угодно покататься. Может, когда она будет не дома, не под присмотром, то больше расскажет. Ну, ступай с Богом! - сказала Варвара Васильевна.
Четверть часа спустя он шел с Тараторкой по замковой площади.
- Вот ведь как странно, - говорила Тараторка, - уж у нас ли не рукодельницы? Все модные узоры знают! А тут живет поповна в Цитадели и всех наших обошла! Кто-то научил Лизу перенимать узор с французских тканей, она зеркальце приставит - и у нее получается правильный уголок, а шьет она по тонкому полотну и по батисту, а какие фестоны ровненькие! И у нее немецкие алфавиты для монограмм - Иван Андреич, там буквы совсем старинные, с древних книг взяты, и гладью, и по ажуру, ажур на батисте - диво, просто диво, какая тонкая работа…