Маликульмульк ничего не ответил. Его это не занимало совершенно. Он понимал, что круг Текусиных интересов узок: кто из соседей куда пошел да что принес, которую с которым видели вместе, отчего подрались перевозчики. Скорей всего, она была безграмотна, а из всех наук знала лишь арифметику. Естественно, что санки, которые носятся по Двине взад-вперед, ей страх как любопытны.
Долго ли еще тут торчать, подумал Маликульмульк, и ладно бы в приятной компании, за неспешным разговором.
- Ты бы заглянула опять в глазок, может, там уж что-то на двор выносят, - сказал он.
- Вы стойте тут, барин добрый, а я добегу!
Маликульмульк остался на берегу один. Он стоял в заветренном месте, у амбара, возвышавшегося на сваях, откуда видел мостки. К мосткам хорошо причаливать лодке, а кучеру, что правит санями, разницы нет - да и есть ли резон забирать украденный бальзам с реки? Коли кому охота выследить вора - то и тут выследит… чем бы себя, сиротинушку, развлечь зимней ночью?.. стихи разве что самому себе почитать?.. отбивая размер пяткой, чтобы ноги не замерзли?..
Надо чем-то занять голову, иначе опять явится воочию будущая комедия, вся там, в голове, сыграется, а потом сядешь писать - и все реплики на бумаге окажутся хуже тех, что прозвучали ночью. Это сущая беда… со стихами легче, запоминать их сподручнее и, гуляя по парку в Зубриловке, составлять на ходу пресмешные монологи, а потом скоренько записывать… вот ведь было счастье неповторимое, невозвратное…
Он взялся беззвучно декламировать "Душеньку" Богдановича - поэму длинную, но забавную. Помнил он не все, забытые куски пропускал, и добрался наконец до строчек, которые всегда его веселили: "Зефиры хищные, затем что ростом мелки, у окон и дверей нашли малейши щелки…" Отлично зная, что такое летучий зефир, тут он не мог никак удержать воображения - мерещились блохи и клопы. Да и сама причуда назвать зефир хищным не могла не вызвать улыбки.
Тут и появилась Текуса.
- А Щербатый во двор уже бочонок вынес! - доложила она. - Своими глазами видела, как с крыльца снес и в снег поставил. И обратно пошел!
Маликульмульк прикинул - от фабричного крыльца до берега никак не более полусотни шагов. Надо полагать, Щербатый и сам с переноской бочат управится. А потом, как подъедет сообщник, их скоренько покидают в сани и - ходу!
- Пора звать Демьяна, - сказал он.
- А ну как бочата он вынесет с того конца? С Демьянова?
Маликульмульк, устав охранять амбар и мостки, пошел вместе с Текусой посмотреть в глазок. И увидел самолично Щербатого, который, держа в объятиях бочонок, сходил со ступеней.
- Ах он ворюга… - пробормотал Маликульмульк. - Совсем обнаглел.
- А что ж? Думает, Егорий Семеныч еще долго не вернется. Как бы сами чаны выносить не стал, - забеспокоилась Текуса.
Но Щербатый ограничился тремя бочатами и вернулся на фабрику. Просидел он там довольно долго. Маликульмульку уже стало казаться, что утро близится. Он в молодости преспокойно проводил бессонные ночи за письменным столом, но давно уж таких подвигов не совершал. Больше всего на свете ему хотелось в тепло - и спать!
- Уж полночь, поди, - сказала Текуса. - Добегу-ка я до своих. Печка прогорела, вьюшку нужно затворить, чтобы тепло не ушло.
Она и сбегала, и вернулась, а никакого движения на фабрике не было.
- Схожу погляжу, как там Демьян Анисимович, - решила Текуса. - Скучает, бедненький…
Опять она оставила Маликульмулька, на сей раз - под забором, и опять он не знал, чем себя развлечь - хоть былое вспоминай…
- Барин, а барин, Демка-то пропал… - взволнованно зашептала Текуса. - Там лавочка есть над водой, он должен был на лавочке сидеть, а нет. Я туда, я сюда - нет… Знак подаю - не отвечает… Ахти мне - его Щербатый выследил…
- И что?
- И в прорубь!
Маликульмульк на несколько секунд лишился дара речи - всех прочих даров также. Такое с ним случалось - но никто никогда не догадался, что под этим могучим белым лбом, за этими насупленными бровями - ни тени мысли. Мысль замирала, словно впадала в короткий спасительный сон, затем просыпалась бодрая.
- Там что, есть прорубь? - спросил наконец Маликульмульк.
- Как не быть!
Маликульмульку сделалось жутко. Веселый сбитенщик мог запросто погибнуть ради дела, в котором ничего не смыслил и которое его совершенно не касалось. Жуть охватила не на шутку - да что ж это за страсти кипят вокруг бальзама, ежели из-за них человека в прорубь спускают?!
- Идем! - сказал он.
И Текуса повела его туда, где должен был бы караулить, но бесследно исчез Демьян Пугач. Они задворками, меж заколоченных изб, вышли на берег.
- Где прорубь?
- Да вон, барин, вон она! А Демки моего-то и нет…
Текуса даже не заметила, что в смятении чувств проболталась.
- Но его и в проруби нет, - вглядевшись, сказал Маликульмульк. - И кабы на него напали, он бы отбивался.
- Водой унесло, водой… ахти мне, пропала я…
- А до проруби его бес по воздуху донес? - Маликульмульк невольно вспомнил своих детающих героев, которые хотя и числились сильфами, но всякий деревенский батюшка тут же занес бы их в бесовье сословие. - Гляди - снег ровный…
- Как же - ровный?! Вон следы!
Цепочка темных ямок вела с берега на лед, но не к проруби, а мимо. И, насколько позволял видеть лунный свет, даже мимо Кипенхольма, между южной оконечностью коего и северным мысом Клюверсхольма было около сотни шагов.
- Куда ж его понесла нелегкая? - вмиг успокоившись, спросила Текуса. - Ох, доберусь я до него! Полно - да его ли это следы?..
- Откуда ж мне знать?
- А мне откуда?
Маликульмульк задумался - всякие чудеса бывают, но предположить, что одновременно с Демьяном сидел тут, спрятавшись меж избами, кто-то другой и вдруг без всякого повода спустился на лед и, обойдя мыс, так и почесал через Двину, было странно.
- Он что-то заметил и пошел поглядеть, - сказал Маликульмульк.
- Я за ним побегу! А вы, барин добрый, возвращайтесь на тот берег, к мосткам, - велела Текуса. - Дорогу-то найдете? Вон тут - меж избами, а там сразу и забор, и вдоль забора. Остров тут неширок, не заблудитесь!
- Да постой ты! - возмутился Маликульмульк.
- Чего ж стоять? Вы, барин добрый, не бойтесь, а я к Демке побегу!
При всей своей нелюбви к телесным соприкосновениям Маликульмульк ухватил отчаянную бабу за рукав.
- Не смей никуда бегать, дура! - воскликнул он, стараясь изобразить возмущенный голос Варвары Васильевны.
- А ты мне, барин, не указчик!
С изумительной ловкостью освободившись от Маликульмульковой руки, Текуса пробежала наискосок по склону и ступила на лед.
Философ остался на берегу один и заковыристо проклял все интриги вокруг бальзама. Некоторое время он глядел вслед взбесившейся Текусе, потом пошел к мосткам. Даже если бы он и не мог преследовать вора, увозящего бочата с бальзамом, то хоть по крайней мере запомнил бы приметы - насколько они вообще могут быть видны зимней ночью, пусть даже и лунной.
У него, как всегда, была при себе прочная трость, обыкновенная, без секретов, и он впервые пожалел, что в свое время, выиграв у сомнительного господина в Твери трость необыкновенную, служившую ножнами для шпаги, к утру ее обратно проиграл.
Медленно, вразвалку пошел он на свой пост, уже сильно сомневаясь в нужности этой затеи. Главное известно - бальзамных дел мастер потихоньку продает товар на сторону. Теперь можно взять остатки того бальзама, что подарил Лелюхин, и "рижского", и "кунцевского", послать человека в митавские аптеки, привезти оттуда по бутылке, пригласить Шульца-Шуазеля и устроить еще одну дегустацию. В конце концов, один из аптекарских бальзамов повар ведь назвал близким родственником лелюхинского - что, коли тот аптекарь и есть вор? Привозит ворованное, добавляет еще чего-то, хоть бы и имбиря… ох, куда ж подевалось из головы название той аптеки, где взяли самый похожий бальзам?..
А меж тем Двину пересекли большие сани, запряженные крупным гнедым мерином. Уже по росту мерина можно было знать, что он не из крестьянского хозяйства и даже, может статься, не принадлежит орману. Эти сани подъехали к мосткам и встали, кучер остался на облучке, а седок, высокий мужчина в натуго перепоясанном коротком тулупе и нахлобученной шапке, вышел на берег. Лица, понятное дело, было не разглядеть, Маликульмульк оценил только рост - они оба, кабы встали рядом, были бы вровень.
Седок подошел к калитке и стал стучать. В ответ залаял и сразу смолк сторожевой пес. Калитка вскоре отворилась, седок вошел. Некоторое время спустя он вышел, держа в охапке бочонок, и по мосткам направился к саням. Кучер принял у него краденый бальзам и стал умащивать в санях. Седок пошел за следующим бочонком.
Маликульмульк не был чересчур мягкосердечен - когда доходило до сатиры, то даже безжалостен. За карточным столом тоже противника не щадил. Однако бить человека, пусть даже не кулаком, а палкой, не мог. Словно бы кто-то в пору, когда кончается детская возня и кулаки обретают опасную силу, запретил ему это.
И вот он стоял, незримый для вора, почти слившись с амбаром, и наблюдал за воровством, решительно не зная, как быть. Вместе с Демьяном и Текусой он бы, может, и напал на сани (по крайней мере, так ему сейчас казалось), взял вора в плен и доставил его связанным хотя бы в Текусину избу, а утром - в часть, к немалому смущению частного пристава. Но Демьяна куда-то понесла нелегкая!
Оставалось только следить и слушать.
Вынеся второй бочонок, вор что-то сказал кучеру по-латышски, кучер ответил. Понять было невозможно. Вор опять пошел к калитке. И тут Маликульмульк чуть было не вскрикнул - его хлопнули по плечу.
Он обернулся и увидел белое привидение. По крайней мере, именно таким он представлял себе привидение - в белых пеленах с головы до ног. Но оно поднесло упрятанный в рукавицу палец к губам, сказало "ч-ш-ш-щ", и Маликульмульк признал Демьяна - замотанного в холст и повязанного чуть ли не целой простыней, как бабы обычно повязывают платки.
- Ох, ваше превосходительство, чего было-то… Я ведь человека от гибели спас, - шепотом похвалился сбитенщик и тут же поправился: - Бабу…
- Какую еще бабу?
- Кабы я знал! Стою на посту, озираюсь, вдруг вижу - издали, из-за Кипенхольма, по льду человек бредет. Падает и встает, опять спотыкается, опять падает и лежит, не подымается… Ну, думаю, беда - не сможет встать, так и замерзнет на льду. Я и побежал… вы уж простите великодушно…
- Я уж не знал, что и думать, - буркнул Маликульмульк.
- А что тут думать - я скоренько обернулся. Подбегаю - а это баба. Старуха дряхлая, а одета в бархатный шлафрок, в туфлях без пятки, как бишь они называются? В чепце, немка, по-русски ни уха, ни рыла!
- Тихо ты…
- Да… Что, дождались вора?
- Сейчас третий бочонок понесет.
- Вот и славно. Откуда сани прикатили?
Маликульмульк указал в сторону Газенхольма.
- Я туда побегу, встану на мысу, оттуда послежу. В крепость-то ночью так просто не войти, а в форштадт, да еще с реки, - запросто. Текуса Васильевна меня обрядила - на льду не разглядят. Вы, ваше высокопревосходительство, ступайте к Текусе греться, а я - за вором. Утром донесу, куда бальзам отвезли. Эх, не поминайте лихом!
И он исчез за амбаром.
Маликульмульк постоял немного, вглядываясь в ледяное поле, но Демьяна не увидел. Сбитенщик, надо думать, поспешил вдоль берега Клюверсхольма, чтобы в подходящем месте перебежать на узкий мыс Газенхольма, нарочно удлиненный песчаной отмелью, на которую опирались обычно звенья наплавного моста. Поскольку насыпали отмель по приказу полковника Вейсмана, то в народе ее прозвали носом Вейсмана - тем полковник и вошел в историю, а более ничем.
И тут подал голос Косолапый Жанно.
Я голоден, сказал Косолапый, я не помню, когда в последний раз ел, а серые щи - не то блюдо, каким я могу удовольствоваться. Этими щами меня лишь раздразнили, пожаловался Косолапый, и от холода мне еще больше есть хочется, а там, у Текусы в избе, жаркий сбитень с мадерой! Что тут стоять и таращиться на отъезжающие сани, спросил Косолапый Жанно, для чего? Не погонюсь же я за ними! И ноги вот-вот отсыреют. Так что вперед, в избу!
Он отступил за амбар и, стараясь ступать бесшумно, вразвалочку двинулся искать Текусину избу.
Там его взору явилась странная картина.
За столом сидела старуха - та самая, о которой успел сказать Демьян. Она была в шлафроке из вишневого бархата и в чепце с лиловыми лентами - в красивом чепце, в каком не стыдно и гостей принимать. Пантуфли стояли у печки, а на ногах у старухи были грязные валенки.
Старуха пила из кружки сбитень; увидев Маликульмулька, выпрямилась и посмотрела на него очень высокомерно.
- Вот, барин добрый, кого Демьян Анисимович приволок, - сказала Текуса. - По-русски - ни в зуб толкнуть! Я по-немецки немного знаю, так говорить не желает. А сбитня вторую кружку в себя вливает, старая дура!
- Да, ей лет с сотню будет, - согласился Маликульмульк, разглядывая гостью с неприкрытым любопытством: встречал он пожилых дам со щетинкой на подбородке, но тут выросла целая седая борода.
- Хоть бы спасибо сказала, - ворчала Текуса. - Ведь от смерти спасли! Демка ее, дуру, на себе тащил! Может, из ума выжила на старости лет?
- Сейчас проверим, - и Маликульмульк перешел на самый изысканный немецкий язык, какой ему только был доступен: - Как себя чувствует глубокоуважаемая фрау?
- Благодарю, отвратительно, - был ответ.
После чего старуха покачнулась, отставила кружку и сперва выложила на стол руки в перстнях, сложив их удобным образом, потом примостила на руках голову и закрыла глаза.
- Спит? - изумленно спросил Маликульмульк минуту спустя.
- Черт ее душу ведает, - отвечала недовольная Текуса. - Вот так сделаешь доброе дело, да и сам не рад. Бабка-то с ума сбрела, не иначе. А ведь из богатого житья… Как ее, дуру старую, на реку занесло, а, барин добрый?
- Спит… Уложить бы ее надо…
- А некуда!
Демьянова находка Текусе явно не понравилась.
- До утра хоть ее у себя подержи, - распорядился Маликульмульк. - Потом в часть сведи. Ее, может, уже по всей Риге с факелами ищут.
- Нет, - подумав, решила Текуса. - Коли так - мне же за нее, поди, родня денег даст. А в части - не дадут. Ну-ка…
И она стала решительно трясти старуху. Та открыла глаза и по-немецки велела подлой девке убираться. Текуса, как на грех, знала эти слова - и "подлую", и "девку".
- Это за мое к ней добро?!
- Погоди, не вопи, - Маликульмульк опять перешел на изысканный немецкий.
- Пусть почтенная фрау благоволит назвать своих уважаемых родственников…
- Родственников? - услышав это слово, старуха даже шарахнулась от Маликульмулька. - У меня нет никаких родственников!
- Как зовут почтенную фрау?
- Отстаньте от меня.
- Как зовут почтенную фрау?
- Кто я? - вдруг произнесла старуха, глядя на свои белые морщинистые руки и на большие перстни. - Я - о да, я знаю, кто я! Я - Анна Матильда Беренс! Я - бедная Анна Матильда Беренс. Оставьте меня в покое, я хочу лечь, заснуть и не проснуться… лишь бы в тепле…
- Беренс? - переспросила Текуса. - Есть ратсман Беренс! Я знаю, я его видела! И где живет - знаю! Вот куда ее нужно доставить! Не иначе, Беренсова бабка! Тут-то я и подымусь! Сама ее спозаранку в крепость доставлю!
Вдруг Маликульмульк понял, что сам он, кажется, до утра застрял на острове, как рак на мели. Если в предместьях еще можно остановить заблудшего извозчика, то на Клюверсхольме они в такое время не водятся. А уж пора ложиться в постель…
Разве что пересечь реку, выйти к Рижскому замку, окликнуть караульных, велеть позвать офицеров. Канцелярского начальника все знают и в замок впустят. Там и пристроиться в гостиной на диване - то-то обрадуется его сиятельство, найдя утром такого подкидыша…
- Уложите ее на лавку, укройте большим тулупом, - сказал Маликульмульк. - И молите Бога, чтобы она не подхватила горячку. Она ведь шла по льду чуть ли не босиком… но как она попала на реку?
- Это я вам, барин добрый, скажу, как она попала на реку. У нас тут был дед, Ольхового Мартынки родня - потому и знаю. Когда он пропадал, Мартынка всех на поиски рассылал. Не доглядишь - ускользнет и бредет куда глаза глядят. Из Мариинского пруда его вылавливали, на мельницу забредал, на кирпичный завод, на Кипенхольме его ловили, на Коброншанце. А думал, будто домой идет. Вот и Берениха из дому убежала, а потом ей все казалось, будто домой возвращается.
- Как же она выбралась из крепости?
- А ее, может, не в крепости держали. У богатых рижан загородные дачи, может, она и жила на даче, чтобы семью не позорить.
Старуха меж тем опять улеглась на стол и заснула.
- Где бы могла быть такая дача? - спросил Маликульмульк. - Вряд ли эта барыня шла издалека.
Текуса пожала плечами и принялась стелить постель на лавке.
- А мне куда деваться? - полюбопытствовал Маликульмульк. - В замок, что ли?
- Можно и в трактир, - неуверенно ответила она. - К тому же Мартынке. Там чисто и клопов почти нет, одни тараканы. Давайте сведу. Чужого он среди ночи не пустит, а мне двери отворит.
Маликульмульк хмыкнул.
- А что, поесть там найдется?
- А как не найтись! Жену растолкает, она чего ни есть на стол выставит. Из горячего - яишенку на десяток яиц…
Эта яишенка и решила дело - Маликульмульк знал, что в замке ему не так просто будет раздобыть съестного, вся дворня давно заперлась и спит, начать будить - часа два потратишь. А есть уже сейчас охота после всех ночных слоняний.
- Идем.
- Идем-то идем, - туманно сказала Текуса. И протянула ладошку.
Всякий труд должен быть вознаграждаем, мысленно сказал Маликульмульк, добывая кошелек. И сведения должны быть вознаграждаемы. Об этом нужно будет сказать князю - пусть выдаст хоть какие суммы на покупку сведений.
- Сейчас растолкаю ее, уложу, накрою - и пойдем к Мартынке, - пообещала Текуса.
С Беренихой она управилась мастерски - будто служила в богадельне и каждый день перегружала неповоротливых старух со стула на постель и с постели на стул. Берениха не противилась - видать, плохо соображала, что происходит.
Потом Текуса вывела Маликульмулька на двор.
- Мартынкин трактир на хорошем месте, у митавской дороги, - говорила она, - плохо лишь, что в паводок заливает. Ну да он приспособился! Скотину на Коброншанец перегоняет, там повыше, все добро - на чердак.
Текуса пожалела Маликульмулька - повела его по главной улице Клюверсхольма, утоптанной и ровной, а не коротким путем - закоулками и по колено в снегу. Улица выводила на берег, на площадь перед лелюхинским торговым домом, и шла дальше - к тому месту, где после ледохода начинался наплавной мост. Сейчас его, понятно, не было, а была заснеженная дорога, упиравшаяся в берег и продолжавшаяся колеей, и от нее поворот к косогору, а на косогоре - Мартынкин трактир.
- Вот уж и пришли, барин добрый, - сказала Текуса. - Сейчас тебя пристрою - и к девкам своим.
Она стала громко стучать в оконный ставень. Маликульмульк, предвкушая яишенку из десятка яиц, что для многоопытного брюха не так уж и много, озирался по сторонам, пытался вспомнить местность - он же не раз тут проезжал, странствуя в "Иерусалим" и обратно.