Возглавляемые атаманом казаки, действительно, будто крупные хищные птицы, наблюдали за ними сверху размытого горной речкой ущелья, откуда весь отряд внизу был виден как на ладони. Они лежали у края скалы, прямо над тем местом, куда рыжеусый здоровяк сбросил дерево с пятью обломанными ветками. Увлеченные негромким обсуждением мер, которые нужно предпринять для освобождения своих товарищей, они не заметили в просвете под отвалом верха скалы коротконогой тени и ног крепкого мужчины с небольшим боевым луком в руке. Тень скользнула от кустарников к отвалу скалы в трех десятках шагов за их спинами и приостановилась от предательского шелеста задевшей выступ одежды. По изменениям тени было видно, как ее обладатель пристроил стрелу на тетиву. Потом тень бесшумно обошла край отвала.
Бату, – а это был он, – спустился пониже, ближе к казакам, укрылся за острый угол скального выступа и расчетливо прицелился в спину атамана, – тот как раз начал грузно подниматься с колена. Внезапное, безотчетное чувство близкой опасности заставило Бату проворно развернуться. Задние лапы тигра-людоеда вдавили в землю сухую траву у тех самых кустарников, из-за которых сам же Бату вышел минутой раньше, мягко подрагивали от напряжения, изготовились к сильному прыжку, и целью для прыжка был как раз он.
Тигр не увидел у развернувшегося узкоглазого мужчины ни дракона на груди, ни способного разбить нос ружья в руках и прыгнул к нему открыто, намереваясь расправиться одним мигом... Навстречу мелькнула стрела и, будто клюнул орёл, разом ослепила его глаз, острой болью пронзила мозг. Человек метнулся под пробитый глаз, и людоед не заметил, куда, пролетел мимо добычи. Лапой он, по кошачьи, ударил по причине ослепления, переломил древко стрелы, и ответная жуткая, невыносимая боль в голове вызвала у него неистовое остервенение. Здоровым глазом он отыскал виновника этой боли; изо всех сил изрыгнул чудовищное рычание и кинулся на врага, на острие ловящей его живот сабли.
Монголы и пленные внизу ущелья нестройно остановились. Растянувшись по берегу и задрав головы, они безмолвно гадали, что происходит там, за верхом скал, откуда разносились взвизги и свирепое рычание огромного зверя. Один Борис невольно сжал кулаки и нахмурился. Он полагал, что единственный знает, с кем сцепился хищник. Но он ошибался, тигр бился не с казаками.
Распоров тигру живот, Бату отскочил за пределы его бешеных ударов лапами, отступил от зверя. Тот цеплялся за последние мгновения жизни и, оставляя позади кровавые полосы, упорно полз к нему на брюхе, как будто всё ещё надеялся отомстить последнему врагу. Бату тяжело дышал, его шею и плечо избороздили глубокие царапины, а правая ладонь, обрызганная кровью хищника, липла к рукояти сабли. Он обошел умирающего, но всё ещё опасного, необычно крупного людоеда, подобрал свой лук. В схватке тигр наступил на деревянную основу и переломил в изгибе. Бату отбросил сломанный лук, отстегнул бесполезный колчан со стрелами, отбросил и его. Затем прошел туда, где видел казаков. Их и след простыл. С вершины утёса он с ненавистью и презрением глянул вслед веренице отряда, который после минутной остановки скоро уводили его старшие братья. Они тяготились любой задержкой, торопясь к сокровищнице Бессмертного.
Солнце прошло верх небосвода и даже у воды стало душно, когда тем, кто шли во главе отряда, наконец, открылся вид на очертания серой, с пятнами зелени по нижним и пологим склонам, двугорбой горы, чем-то напоминающей спину верблюда. За нею сияли белым снегом вершины бесконечного хребта. Прошли еще полчаса, и тогда послышались отзвуки плеска небольшого, но высокого, звучного водопада.
Забывая об усталости, все ускорили шаги в направлении плещущего шума, потом вышли к самому водопаду, изумляющему своим видом. Вода срывалась с головокружительной высоты, широкими тонкими струями билась о скальные выступы, распылялась на них, и полупрозрачной, скользящей вниз завесой из множества струй и водных бусинок шумно пенила овальный заливчик по ту сторону речки. Водопад щедро насыщал воздух распылённой влагой, дарил оживляющую прохладу.
– С озера падает, – для Мещерина показал рукой наверх старший сын главы рода.
Зачарованно глядя на водопад, Мещерин первым шагнул в речку. По грудь в холодной воде он впереди остальных перебрался на другой берег и от него к заливчику, чтобы раствориться за ниспадающей водной завесой.
Насквозь промокший он быстро вышел из заливчика на кромку мокрых камешков и разных камней, обеими ладонями стёр воду с лица и осмотрелся. Согласно рисунку не плашке, в этом месте должен был находиться укрываемый водопадом от посторонних глаз проход внутрь скалы. Даже при ослабленном и радужно волнуемом завесой водопада дневном свете он быстро обнаружил его очертания. Когда-то проход был заделан камнями и, очевидно, был незаметным, но века и землетрясения расшатали и разрушили кладку. Над завалом камней образовался лаз, в который при желании вполне пролезал взрослый мужчина.
Не позволяя никому опередить себя, он отринул колебания и сразу полез за завал. Бориса монголы побаивались, не отпускали без присмотра, и за Мещериным последовали воины. А последними осторожно преодолели лаз сыновья главы рода. Внутри просторного, несомненно, когда-то проделанного людьми прохода устоялись запах сырости и плесени, а слабо проветриваемый воздух словно нанизывался на глухое звучание, вызванное шумом падающей в речку воды, которое за продолжительное время своим однообразием, казалось, способно было свести с ума. Оно слышалось сзади и впереди, как будто проникало сквозь всю скалу, и позволяло двигаться в кромешной тьме. Крайне осторожно, на каждом шагу прощупывая шершавый и склизкий пол ногами, они прошли весь проход, в конце концов приблизившись к бледному, размытому пятну света. Свет просачивался через узкий выход, который за сотни лет почти весь залепился корнями травы с землёй и снаружи зарос деревьями, кустарником и стал похож на звериную норку. Чтобы выбраться наружу, пришлось ножами прорубать необходимое отверстие. Пленникам оружия не доверяли, воины рубили и разгребали землю, ветки и корни сами. Прошло не меньше трети часа, прежде чем они проделали дыру, которая позволила всем выбраться на тихую и мрачную, накрытую тенями высоких скальных откосов полянку. Как огромным венком, обрамляемая зарослями полянка была зажата в котловине. Но котловина эта в южном направлении давала возможность покинуть её и достичь крутого склона, по нему подниматься в гору, словно указывая направление тем, кто смог преодолеть тайный проход, к вполне определённой цели.
Заделанный камнями проход, скрытый для непосвящённых завесой водопада, тревожная сумрачность полянки, на которой они очутились, подтверждали, что изображение на плашке не было произвольно нацарапанным рисунком. Пока всё говорило о том, что они были на верном пути к раскрытию тайны давнего и страшного века. Мистическая связь этого места с безымянными предками, невидимый, но витающий вокруг мрачный призрак Чингисхана, как будто разбуженный их непрошеным появлением, начали тревожить Мещерина и монголов. Они притихли. Их близкое к трепетному страху настроение передалось и Насте. Она цепко схватилась за руку Бориса, и уже не отпускала на всем подъеме.
Заросший склон заканчивался пологим уклоном, который понемногу выравнивался. Низкие заросли выпустили их на прогалину лужайку, и за ней раскрыла зев большая, сужающаяся в отдалении расщелина. Суровые и грубые, как древний мир, очертания начала расщелины даже в дневное время вызывали смутное беспокойство. Вдруг Настя нарушила окружающую дремотную тишину испуганным вскриком. Она и второй рукой вцепилась в Бориса, уставилась на трухлявые останки скелета человека, как будто пытающиеся укрыться в густом разнотравье. Мягко высвободившись из её рук, Борис оглядел это место, оценил, как удобное для засады, и, опустился на колено, склонился над скелетом. Там, где у хозяина скелета когда-то находилось сердце, он пальцами несколько раз ковырнул землю, но, казалось, без особой надежды найти то, что рассчитывал. К своему удивлению, действительно, обнаружил бурый наконечник стрелы, как червями, насквозь изъеденный ржей. Наконечник был древним, трехгранным, от боевой стрелы, какими стреляли из больших, почти в человеческий рост китайских луков.
Неподалеку оказался еще один скелет с нелепо вывернутым назад черепом. Он тоже был древним и трухлявым. По мере того, как они углублялись в расщелину, им встретились еще более десятка останков скелетов, положения которых говорили о насильственной смерти, некогда принятой их обладателями. Никто не осмеливался высказывать предположения и догадки о причинах их нахождения в этом месте. Время не позволило смываемой дождями земле скрыть эти останки от чужих глаз, и чудилось, души их хозяев были наказаны проклятием и витали поблизости, чтобы напоминать о судьбе, уготованной тем, кто намеревается без спроса беспощадного хозяина нарушить покой тайны сокровищницы. Но это предупреждение никого не остановило.
Подъем за расщелиной, где не было и намёков на тропинку, которая изображалась на плашке, оказался сложным. Приходилось хвататься за ветки кустарников и корявые стволы деревьев, чтобы не падать и не скатываться, не соскальзывать между ними. Почти все с облегчением вздохнули, когда забрались к короткому уступу и наткнулись на тёмную обветренную скалу. В ней обнаружили узкий, весь в зарослях проход, и этим проходом, расчищая его, по одному прошли к стиснутой тремя стенами площадке. Только с левой стороны площадки открывался вид на расположенные ниже горы, но за её краем оказалась пропасть глубокого ущелья, на дне которого недовольно урчала зажатая каменными обрывами речка. Площадка и стены трех обрамляющих её скал, довольно низких, но неприступно отвесных, дарили впечатление никогда не тронутой первозданности; трудно было поверить, чтобы здесь ступала нога человека.
Однако по рисунку на золотой плашке они убедились, что именно этой площадкой заканчивалась тропа подъема, в этом самом месте надо было искать крест и иероглиф входа. Кроме внешне равнодушного, скрестившего руки на груди, Бориса и Насти, обеспокоенной любопытством, однако предпочитающей держаться ближе к нему, остальные не тратили время на отдых, сразу же занялись неистовыми поисками. Искали долго, но без успеха. Разочарование от неудачи и усталость охладили их начальный пыл.
– Где же условие, о котором ты говорил? – с улыбкой, которая не предвещала ничего хорошего, напомнил Мещерину старший сын главы рода племенных вождей.
Мещерин слегка вздрогнул от этого напоминания, как если бы удивился, что забыл о нём. Посмотрел на ясное небо, на послеобеденные горные тени по ту сторону пропасти и ущелья, что-то вспомнил, помрачнел. После чего пожал плечами и вымолвил:
– Надо ждать.
4. Тень креста
Потревоженные Бату казаки были уверены, что он был не один, что за ним идут воины рода или даже всего племени степняков. Пока он насмерть дрался с тигром, они, словно птицы, которых вспугнули, скоро удалились от ущелья с речкой, скрылись в горной смешанной рощице. Сверяясь с расположением солнца, они продвигались в том же направлении, куда повели своих пленников монголы. И когда взобрались на гребень пригорка, увидали очертания двугорбой горы, – увидали ее раньше тех, кто двигались берегом речки. Однако необходимость преодолевать всевозможные подъемы, спуски, поиск самых удобных мест для подъемов и спусков увеличили для них общий путь, потребовали затрат многих усилий и времени. Они начали сомневаться, что успеют перехватить отряд монголов на подходе к водопаду, по ходу изменили замыслы действий, решив напасть на них уже возле цели своего путешествия.
Оба смежных озера и радуга над водопадом открылись их взорам сразу, с ребра горы, на которое они забрались, чтобы не обходить ее широко раскинувшееся подножие низом. Вид перед ними радовал глаз своей необычной красотой. Под голубыми небесами медленно плыли несколько воздушных замков из белых облаков. А на подоле соседней двугорбой горы, который образовался, как естественный большой уступ внизу горной кручи, будто огромные алмазы, сияли два озера удивительно правильных очертаний, представляющие собой две чаши, до верху наполненные прозрачно чистой проточной водой. Их можно было бы принять за единый водоём, округлый, чуть растянувшийся для того, чтобы занять почти всю поверхность уступа, не будь между ними прямой разделительной полосы из каменной насыпи. В западное озеро, то, что подальше, впадала речушка. Как чешуёй блестя отсветами солнца, она огибала двугорбую гору, змеиным хвостом прячась за нею, но, казалось, начиналась где-то вдалеке на юге, в ледниках едва различимых, подпирающих небо вершин. Ледниковая речушка непосредственно питала лишь одно озеро, словно мать, проявляющая искреннюю и подлинную заботу только о собственном ребёнке. Из него же хрустальная вода через разделительную каменную полосу переливалась в восточное озеро, расположенное ближе к казакам. А из широкого носика восточного озера стекала водопадом, неугомонное ворчание которого разносилось по окрестностям. Тень облака постепенно накрывала водопад и озёра, как будто ревниво переживая, что их ласкают жаркие лучи красноватого послеполуденного солнца. Но облако не было сплошным и большим, и тень ожидал только временный успех.
Припоминая рисунок на плашке, казаки быстро пришли к выводу, что площадка с таинственными знаками, где заканчивалась процарапанная на золоте тропа, должна находиться у стыка озер, за каймой из трёх расположенных под отчётливо прямыми углами скальных плит, и потому невидима там, откуда они смотрели. Чтобы убедиться в этом, им надо было сначала попасть к озёрам. Но ребро гребня, на котором они стояли, обрывалось перед ними неприступным откосом, и спуститься по нему, не сломав себе шею, казалось невозможным. Им пришлось начать трудный спуск вдоль самого ребра, не зная, добрались ли до площадки монголы и их пленники. Все же они надеялись их опередить и успеть подготовить засаду, – места для этого представлялись очень удобными.
Монголы тем временем, словно забыли о пленниках. Им разрешили без присмотра сидеть в углу площадки, где смежные плиты сгущали тень облака, в которой не было прохлады. Спиной привалившись к скальной плите, у которой некогда были расстреляны рабы, строители клада Чингисхана, Мещерин старался как-то оправдаться перед спутниками, по его вине оказавшимися в столь незавидном положении.
– ... Это всё дед по матери. Дед перед своей смертью поведал мне об этом кладе. – Он умолк, но как будто для того только, чтобы призраки недавнего прошлого окончательно пробудились и ожили в его памяти. – Седые волосы, борода... Святой старец, да и только. Лежал в постели и едва слышно рассказывал о каком-то давнем предании. Думаю, он и сам не верил в него, лишь выполнял клятвенное обещание. Как сказку услышал от своего деда, а тот от своего. И как сказку, пересказал мне. Отчего-то передавалось она дедом внуку, точно предсмертное покаяние не за свои, а родовые грехи. Трудно поверить, но это так. А я любил деда. Быть может, поэтому его сказка, которую он поведал мне при смерти, произвела такое впечатление. – Мещерин вновь прервал исповедь, сожалея о чем-то, что вспомнил. Тихонько вздохнул и продолжил. – Вроде бы все смутно. Вымысел, правда, не поймешь. А забыть не мог. Как бес во мне поселился. Беспокойным стал, никак не мог выкинуть из головы... Что выкинуть? Бредил. Особенно ночами. Вдруг бред такой ясный, до жути подробный; аж пот прошибал. Чем я только не пробовал отвлечься? Попойки, игры азартные, с немцами в их слободе; женщины самые отчаянные... В войнах отличился по той же причине. Все надоело. Тогда решил умеренный образ жизни вести. Попробовал. И вроде легче стало. В монастырь хотел уйти, чтобы постричься в монахи. Книги начал читать, ни одной службы в соборе не пропускал... Однажды царь заметил меня искренне плачущим в Казанском соборе... – Горькая насмешка скривила его губы, когда он пояснил Борису и Насте: – Наш-то молодой царь, Алексей Михайлович, любит раскаяния грешников. Разузнал про меня и решил, что я как раз из таких. Приблизил... Даже сам невесту стал мне подбирать.
Внимательно слушая, Настя при последних словах глянула ему в лицо; он в свою очередь посмотрел на Бориса. Тот молчал. Слушает, нет – не поймешь.
– ... Новая метла по-новому метет, – опять сумрачно посерьёзнел Мещерин. – Царь Алексей определился с боярами, что посольствам надо придать новое значение. И начал послов одного за другим проверять... Я как узнал, сюда выбирают посланника, так вновь нахлынуло. Особенно один кошмар мучил: вдруг возникают кроваво-красное солнце и тень креста...
Он внезапно онемел, в отчаянии от ужаса вскочил на ноги, с перекошенным лицом протянул вперед трясущуюся руку, – послеполуденное солнце освободилось от покрывала облака, глянуло овалом над скалами и разлило по большей части площадки свой красноватый свет, распластав возле пропасти неожиданную тень.
– ОНА! – не своим голосом прохрипел Мещерин.
Это, несомненно, была тень креста. Слегка перекошенная, она выделялась внутри полосы солнечного света, которая являлась продольным вырезом у верха тени одной скальной стены. Правым концом перекладины крестовидная тень упиралась в край пропасти и будто сопротивлялась чьим-то намерениям спихнуть её в обрыв.
Монголы оказывались ближе к этой тени. Они были поражены и напуганы её неожиданным появлением не меньше Мещерина. Все забылись в безмолвном оцепенении.
Борис первым отвлёкся от неё, пришел в себя и первым разобрался в происхождении этого явления. Площадка имела некоторое сходство с прямоугольником, вытянутым около и вдоль обрыва. Обрыв был обращённым почти к югу, а западная скальная плиточная стена, которая заметно уступала по размерам восточной, в верхнем правом углу имела ровную прорезь, а в прорези её создатели установили или вырезали каменный крест. По виду он был древним, обветренным и изъеденным трещинками, но в целом выдержал испытания временем и непогодой, которые не оставили на нём заметных повреждений.
Направляясь своим путем к западу, солнце с определенного времени дня начинало высвечивать скальную прорезь и этот крест с обратной стороны, отбрасывать их тени на землю. Сначала тень креста была сжатой и напоминающей обмотанную посредине большую палку. Но она перемещалась вместе с передвижением солнца, и её середина вместе с шириной прорези растягивалась возле обрыва пропасти, немного удаляясь от него. Медленно ползущее по небу облако могло десятки минут не пропускать яркие лучи, но не останавливало ход светила. Освобождённое плывущим облаком солнце в таком случае высвечивало уже тень явного креста. Что и произошло. Поэтому её появление оказалось для монголов и пленников таким неожиданным и пугающим. Только близ обрыва в пропасть отчётливо виделось углубление прорези, где крест некогда поместили, а затем укрепили. Его и не заметили. К обрыву приближаться охотников не оказалось, да к тому же надо было не побояться вскинуть голову, смотреть не под ноги, а на верхний угол скалы.
По мере разгадки причины явления страх отступал, сменяемый возбуждением от близости доступа к сокровищнице. Мещерин и степняки, мешая одни другим, бросились искать иероглиф входа, уже как-то связывая поиски с крестообразной тенью. Они изрыли ножами место вокруг нее, затем простучали и тщательно прощупали участок стены под нею. Искали долго, но так ничего и не обнаружили.