Хаим, со своей стороны, был доволен своим учеником. Когда он впервые увидел Бабакина, то сравнил его с крокодилом, притворившимся бревном. И вправду, партийный босс Бабакин в примитивизме своих инстинктов мало чем отличался от хищного земноводного. Мозг его был неразвит и ориентирован на хватательные инстинкты, слегка прикрытые притворством.
Дальнейшее знакомство с Шурой показало, что бывший заведующий коммунистической идеологией был поразительно безграмотен. Бившийся всю жизнь в попытках одолеть марксистскую заумь, он умудрился обойти своим вниманием основы истории человечества и не знал разницы между Первым и Вторым Римом, не имел понятия о Реформации, считал кальвинистов итальянскими революционерами и даже не читал Библии. Участвовать в споре с подготовленным собеседником Шура не мог, потому что заученные им цитаты из Маркса и Ленина могли показаться убедительными какому-нибудь советскому комсомольцу, но никак не человеку, знавшему основы христианского учения. А таких на Западе было большинство. Перед Гольдштюкером стояла сложная задача – сделать из Бабакина демократически мыслящую личность, в будущем способную играть роль лидера. Шура оказался даровитым учеником, потому что селезенкой прочувствовал, что демократия – это для него. Демократия – это там, где нет уравниловки, и каждый в состоянии хапнуть столько, сколько сможет. И никакой партком ему не указ. А в том, что он пойдет далеко в такой сладкой системе, Шура нисколько не сомневался. Поэтому, на удивление Гольдштюкера, Бабакин старательно зубрил заданный материал и со временем научился довольно сносно владеть понятийным аппаратом демократических политологов. Подчас он заворачивал такие формулировки, что Хаим ему аплодировал. Настал момент, когда учитель констатировал, что его ученик созрел для того, чтобы пудрить мозги своим партайгеноссен по высшей разметке.
– Нам бы таких, как ты, десятка полтора, Саша, – говаривал Хаим Бабакину, – мы бы всю советскую ленинскую чушню в два года развалили. Но ты у нас один, и тебе придется работать практически в подполье. Слишком задубелая эта КПСС, чтобы в ней открыто излагать демократические ценности.
Гольдштюкеру еще предстояло разъяснить Бабакину, что планы США обрушить коммунистический режим в СССР совсем не подкрепляются планами построения там земного рая. СССР должен превратиться в конгломерат враждующих между собой территорий, не имеющих ни денег, ни стратегического оружия. В таком виде это огромное пространство можно будет постепенно осваивать. Сначала с помощью международных миротворческих сил, а потом и с помощью доллара.
Хаим знал, что Шура глубоко равнодушен к судьбам своей страны, но подобные перспективы могут его обеспокоить – он поймет, что ему в этих планах просто нет места. Это обидно – быть одним из авторов развала СССР и ничего не получить. Ведь будет же дележ власти и богатств.
Понятно, что какая-то часть нового поколения русских станет сотрудничать с новыми хозяевами, ведь им понадобятся администраторы, менеджеры, программисты и так далее. Но то будут новые русские, не знающие объединяющего национального порыва, думающие только о своем желудке и своей мошонке, считающие американскую историю эталоном становления цивилизации. А вот тем, кто раньше находился на руководящих высотах, места уже не найдется. Партократы не способны вести нормальную политику и нормальную работу. Это, по сути дела, извращенцы, не знающие, что такое истинные ценности. Поэтому место Бабакина – на пенсии. На пенсии американского Конгресса, конечно, но не более того.
Такие перспективы обычно обижают агентуру, иногда делают ее даже недееспособной. Но что поделать, Бабакин – всего лишь одноразовый патрон, нужный для поражения старого строя. В новом строе ему места нет. Но пока он свою главную роль еще не сыграл, следовало обходиться с ним весьма деликатно.
* * *
Несмотря на напряженную программу, Горбачев нашел сорок минут, чтобы поговорить с послом. Они уединились в зале для высокопоставленных гостей перед вылетом Михаила Сергеевича из столицы Норвегии, и разговор получился неожиданно дружеским. Член Политбюро не важничал, не пытался говорить истинами. Напротив, в его пытливых глазах читалось стремление осмыслить бурно меняющуюся современную обстановку, найти верное направление развития страны и партии. Конечно, он вспомнил статью Бабакина, и именно она стала причиной их разговора. Ведь в той давней публикации Шура поднимал руку на самое тяжелое наследие сталинского периода – консерваторов, удушающих любую свежую мысль, любую попытку переосмыслить происходящее в современном ключе.
– Помню, помню, Александр Михайлович, твою статью. Громкая была история, немало шуму ты наделал, молодец. Многие тогда не понимали, что ты сумел вперед заглянуть, да и я тоже, грешным делом, тогда этого не понимал, знаешь ли. А вот годы прошли, прошли годы – и прав ты оказался, действительно, нельзя против истории идти. Надо в ногу с ней шагать, и тут, я тебе скажу, сделать предстоит очень много. Осмысление новых реалий нам всем предстоит очень большое, а без этого – никуда…
Бабакин слушал разглагольствования свежеиспеченного члена Политбюро, отвечавшего за сельское хозяйство, и понимал, что американцы правы. Горбачев уже примеряет на себя шубу государя, иначе с какой стати он стал бы говорить о вещах, бесконечно далеких от колхозной темы.
Шура вспомнил тезисы, которые вместе с Гольдштюкером проигрывал перед встречей с Мишкой. Он усмехнулся и спросил:
– А что, разве на Старой площади еще осталось кому думать?
Вопрос был подготовлен неслучайно. Было решено, что Шура может показать свою обиду за ссылку и скептическое отношение к кремлевским деятелям. Только умеренно, без надрыва.
Горбачев остро взглянул на него сквозь очки и не спеша, выбирая слова, ответил:
– Есть и на Старой площади узкие места, знаешь… Не тебе об этом спрашивать. Но не о них речь. Речь о влиянии на умы рядовых коммунистов. Речь о выработке новых подходов, знаешь ли, к политике. Надо, так сказать, толкать вперед и теорию, и практику. Надо головные институты загружать передовой работой. Я тут подумал и хочу тебе должность директора института Мировой политики и экономики предложить. Надо, чтобы из этого места свежие идеи пошли, чтобы оно пользу приносило, оно же в центре идеологии находится, знаешь, а толку немного пока, совсем немного.
Шура понял, что пробил его час. Он снял очки, аккуратно протер их кусочком замши и, глядя прямо в глаза Горбачеву, спросил:
– А не боишься, Михаил Сергеевич, бунтаря на пароход брать? Я ведь за правду и в темницу пойду.
Михаил Сергеевич рассмеялся и ответил:
– Как раз таких у нас и не хватает сейчас. Будем вместе, понимаешь ли, бороться. А коли надо будет, и в темницу вместе пойдем.
"Пойдешь ты в темницу, тетерев лысый", – подумал Шура и сказал:
– Тогда бери меня к себе, Михаил Сергеевич. Все, что могу, отдам на благо Отчизны.
Он провожал Горбачева до трапа, а в душе его бурлила радость. Судьба неожиданно повернулась к нему лицом. Конечно, дело не во второстепенной должности директора института. Дело в личной дружбе с человеком, который почти неизбежно станет новым главой государства.
Когда Шура доложил об успехе Гольдштюкеру, тот не проявил видимого восторга, а деловито сказал:
– План начал осуществляться. Имей в виду, Горбачев – человек быстрый, он может вызвать тебя в Москву в скором времени. Надо готовить условия связи на Россию.
– Ты что, с ума спятил? В Москве я с вами не встречался и встречаться не буду. КГБ нас выследит и подвесит за яйца в течение месяца. Категорически нет.
– И как же ты представляешь сотрудничество с нами? Или, может быть, ты решил сказать нам "до свиданья"?
– Это ты поначалу меня за дурака принимал, но сейчас-то, надеюсь, мнение у тебя изменилось. Если мы с Мишкой дело до катастрофы доведем, где я прятаться буду? Кроме Америки, у меня вариантов нет. Поэтому сотрудничать не прекратим, а встречаться будем во время моих командировок за границу. Благо, сейчас члены ЦК по всему миру шастают, ну а мне как директору мирового института и сам Бог велел. А четырех-пяти встреч в год нам с тобой хватит, чтобы стрелки подвести. Что без толку воду-то толочь. Все ведь ясно.
Через два месяца чета Бабакиных покинула столицу северной страны и вернулась в Москву. Как и много лет назад, Шуру переполняло ликование. Только теперь, имея за спиной большой опыт, он ничем этого ликования не выдавал.
Глава 8
1988 год. Аристарх читает статью Бабакина
В стране творилась небывалая вакханалия черных сил. Гигантский пропагандистский вал раскатывал паровым катком пролетарскую империю, не оставляя ни одного положительного момента во всей ее семидесятилетней истории. Многие люди, до недавних пор полагавшие, что жили в нормальной стране с нормальным народом, впадали в депрессию и безнадежность. Узнавать о себе так много плохого было невыносимо трудно. Страна приближалась к состоянию психоза.
Было неспокойно и Аристарху. Его, отсидевшего немалый срок в лагерях, не пугали человеческие страсти. Как часто ему приходилось видеть столкновение характеров, граничащее с убийством, как много самых низких и самых высоких людских черт открыла ему зона. Но сейчас, читая захлебывающиеся ненавистью статьи в "Огоньке" и центральных газетах, слыша истерический надрыв новых разоблачителей и ясно улавливая нотки фальши в их голосах, он понимал, что начала слабеть вся оснастка советского корабля. Куда бросит этот корабль, если оснастка окончательно обрушится? Большинство новых критиков еще вчера были видными советскими публицистами и политиками. И вдруг, словно по какому-то волшебству, они изменили свое мировоззрение, стали на себя не похожи. Ясное дело, что они отрабатывают новый заказ, просто заказчик поменялся. Аристарху приходилось сталкиваться с такой категорией людей в лагере. Там быстро открывалось, что вместо настоящего стержня внутри у них спрятано всего лишь приспособленчество, а зона ломает приспособленцев жестоко и безжалостно. Из них делают лагерных париев, презираемых каждым. Были среди диссидентов и сильные духом люди, но странным образом, сегодня их голосов не слышно. Они получают свободу, уезжают в Израиль или Америку, но по какой-то неведомой причине не путаются с коротичами и голембиовскими. Видно потому, что знают настоящую цену свободе. Комлев всерьез думал о том, что сегодняшним оракулам, прежде чем выскочить на самые высокие перестроечные трибуны, стоило бы при советской власти хлебнуть немного лагерной похлебки. Глядишь, дело пошло бы по-другому.
Еще Аристарх радовался тому, что после долгой душевной тундры у него, наконец-то, все сложилось на личном фронте. После выхода из заключения пять лет назад он поселился неподалеку от Дубравлага в старинном русском городке Темникове, который по необъяснимой прихоти хозяев политической карты СССР был отнесен к территории Мордовии. Мордва населяла здесь кое-где округу, а в Темникове во все века обитали русские. Вообще среди горожан уже многие века неискоренимо жила версия, согласно которой к зачатию первых темниковцев приложил руку (или что там еще) Илья Муромец.
Темников, как и любой старинный русский город, не таил своих корней и не стыдился своего происхождения. Здесь до сих пор можно было увидеть бабушек, приходивших на рынки в самотканых сарафанах своих матерей, кое-где на окнах продолжали красоваться ситцевые вышитые занавески и герани, а свадьбы и другие праздники сопровождались голосиситым криком тальянок, частушками и плясками народа посреди улицы.
В год освобождения Комлева советская власть еще чувствовала себя крепко, и у Аристарха не было надежды на то, что Питер примет его в прежнем качестве. Постоянное внимание КГБ, опаска и неприязнь бывших товарищей, необходимость заново устраивать жизнь где-то по соседству с Верой теперь уже на положении человека второго сорта привели его к решению начать с чистого листа и поселиться там, где его никто не знает.
На этот раз Господь распорядился не медлить с устройством личной жизни Аристарха после долгой отсидки, и все стало происходить с той стремительностью, которую испытавшие ее люди называют необъяснимой.
Первым делом, которое Комлев должен был исполнить по новому месту жительства, являлось получение паспорта на основании справки об освобождении. Еще не имея постоянного угла, Аристарх прибыл в местный райотдел милиции, в котором заодно умещался и паспортный стол. Выходя из кабинета начальника паспортного стола, которому он сдавал заявление, Аристарх натолкнулся на молодую женщину, шагнувшую ему навстречу. Они не сумели ловко разминуться, слегка соприкоснулись, и, извиняясь, он увидел ее улыбчивый и любопытный взгляд. Появившись через несколько дней снова в паспортном столе, Комлев обнаружил эту женщину сидящей за столом в приемной. Она улыбнулась Аристарху как старому знакомому и сказала:
– А я знаю, у кого Вы поселились. У бабки Анфисы, – и засмеялась.
Аристарху тоже стало весело, и он спросил:
– А почему это смешно?
– Бабка Анфиса – колдунья. Она Вас приворотит и заставит на себе жениться. После этого оба стали хохотать.
Просмеявшись, Аристарх уточнил, правда ли, что бабка волхвует. Валентина, так звали женщину, подтвердила этот антинаучный факт. Правда, народ к ней идет в основном заговаривать зубную боль и бородавки. На остальных направлениях медицины бабка дает сбои.
Аристарху было так легко разговаривать с новой знакомой, что он и сам не заметил, как они переходят с темы на тему, как он поведал о себе, а она очень просто рассказала в ответ, что находится в разводе, мужа попросила съехать сама, потому что любовь кончилась, что у нее дочка-подросток учится в сельхозтехникуме, о том, что она любит свой Темников, хотя многие считают его скучным и провинциальным.
Она понравилась Аристарху и внешне. Довольно высокая и легкая фигура, миловидное лицо с серо-карими глазами и очень улыбчивым ртом. Казалось, Валентина готова ответить улыбкой на любое обращение к ней. Необычная, очень мягкая манера речи, нескрываемая, видимо, идущая от природы скромность – все в ней очаровывало. Его не покидало ощущение легкости от ее присутствия, и, поговорив с Валей больше часа, Аристарх, наконец, сказал:
– Валентина Ивановна, мне так легко с Вами, так хорошо, что хочется еще больше времени вместе проводить. Но в кино вроде бы приглашать не очень удобно, не дети мы, а куда еще – не знаю.
Валентина просто ответила:
– А Вы пригласите погулять. У нас тут округа красивая. Одно удовольствие.
На следующий день к вечеру они встретились как старые знакомые и пошли на окраину города, где за холмы и перелески опускалась заря. Что-то необычное творилось у них обоих в головах и душах, что-то необъяснимое. Они шли по пустынной дороге и молчали. Над горизонтом медленно садилось в лиловые облака раскаленное светило. Уже наплывала вечерняя сырость, и первые молочные клочья тумана засветились в низинках. По кустам отпевали последние песни лесные птахи. Они шли и слушали в своих душах музыку красоты, такую великую и торжественную, исходившую и от малинового заката, и от того, что вокруг них происходит невидимое вращение таинственных сил, которые трудятся для того, зачем Господь сотворил Землю и человека – ради появления между ними великого блага любви.
Вскоре Аристарх поселился у Валентины в ее доме, в деревеньке рядом с Темниковым, стал работать истопником в кочегарке районной средней школы и был счастлив так, как бывает счастлив человек, точно знающий, почем оно, это счастье.
Появились у него в Темникове и знакомые. Первым стал Микула Селянинович, он же многолетний кочегар темниковской школы, в напарники к которому устроился Комлев. Аристарх часто с улыбкой вспоминал их первую встречу. Завхоз школы Саня Мышкин привел в кочегарку нового работника рано утром, когда занятия еще не начались. В распахнутую дверь вместе с посетителями влетел свежий утренний ветерок, и на дощатом топчане шевельнулась куча тряпья, из которой раздался рыкающий голос:
– Дверь закройте, архангелы. Вам тут не курорт.
Потом из кучи появилась могучая мохнатая рука, которая отбросила засаленное ватное одеяло в сторону и обнаружила двухметрового пожилого мужика, сивую гриву и бороду которого явно обрабатывал местный визажист с помощью портняжных ножниц.
– Ну?
– Вот, Микула Селянинович, привел тебе напарника. Теперь в сутки через сутки будете кочегарить.
– А теньга?
– Теньга будет малость поменьше. С полторы ставки я тебя снимаю.
Мужик потряс лохматой головой и, наконец, внимательно взглянул на Аристарха, на его поджарую фигуру и аккуратную интеллигентскую бородку:
– Это что за ссыльный поселенец такой? Среди кочегаров таких отродясь не водилось.
Аристарх решил отрекомендоваться:
– Точно, имел отношение к местам заключения по политическим статьям. Сейчас начинаю жизнь с чистой совестью.
Мужик потянулся, обнаруживая могучую грудь:
– Это хорошо, что политический. Значит, сможешь на мои непростые вопросы отвечать. А то до тебя у нас бывший жулик работал. Он не смог. Пришлось изгнать его из этого скорбного места. Ну, давай знакомиться. Меня по паспорту Николаем Силуяновичем обозначили, но население Микулой Селяниновичем кличет. И ты зови меня просто, по-дружески: Микула Селянинович.
В разговор вмешался Мышкин:
– Он у нас раньше в местных силачах значился. Среди его подвигов есть несколько героических. Что, Микула, рассказать про "воронок"?
– А что рассказывать, опрокинул я его в пруд вместе с представителями власти, вот и все.
– За что же так?
– За надо. Я, понимаешь, на пруду с одной знакомой отдыхал, никого не трогал. Правда, малость водочки выпил и отдыхал. А эти, в "воронке", приехали тоже отдыхать, но выпили больше. Машину прямо рядом с берегом поставили. Вот так, значит. Всех я их наперечет знаю, все мне во внуки годятся. Они над знакомой моей пошутили, мол, нашла себе гриб трухлявый. "Гриба трухлявого" я им не спустил. Сначала в автомобиль загнал, а когда они мне стали оттудова грозить, я его с берега в воду и перевернул.
– И что, ничего за это не было?
– Как не было. Три года условно за хулиганство.
– Что-то мало!
– Чай, у нас Темников, народ на суд приходил понимающий. Все же знали, что милиционеры выпимши были. Судьи-то, поди, тоже живые люди. Да и не пришиб я никого.
Когда Комлев с Мышкиным вышли из кочегарки, завхоз сказал:
– Хотите, удивлю Вас? Угадайте, сколько Микуле лет?
– Думаю, все пятьдесят.
– Ему в этом году семьдесят исполнилось. А он со знакомой на пруду…!
– Действительно, народный богатырь.