– Что же между вами стряслось? С самого начала не ладите!
– Не знаю, отец. Всю голову себе об эту думу расшиб. Не понимаю.
– Может, ты к ней недостаточно внимательно относишься. Она ведь мать твоих детей, особенной любви хочет.
– Да, мать детей. Но что в этом особенного? Я-то ей всю любовь отдал, а взаимности нет. Взаимность должна быть. Детей она, конечно, хороших родила и воспитывает. Только что в этом особенного, все женщины рожают.
– Если бы ты был единственным балбесом, который так думает, я бы только посмеялся. А у нас целая страна балбесов, что очень прискорбно. Рождение ребенка – это не такое уж и самопроизвольное дело. Здесь очень многое зависит от матери. Очень многое! От ее материнского таланта, например. Настоящая женщина начинает любить своего ребенка еще до зачатия. Она предвосхищает его приход и сосредоточивает в своем лоне любовь. Понимаешь? Это уже само по себе искусство духовной жизни. Вокруг нее творится черт те что, проблема на проблеме, идет борьба за существование, нервы испытываются стрессами, а она уходит в себя, концентрируется на своей природе и начинает любить грядущего ребенка!
Потом он приходит и поселяется в ней, и она становится его защитницей и хранительницей. А как это сложно, сынок! Ведь он чувствует все, что чувствует она! Его надо защитить от всего нехорошего, что через нее может достичь и его. Ей необходимо вырвать из себя все плохое, загасить страсти, отгородиться от зла. Видел, каким светом сияют лица некоторых беременных женщин? Это те, кто таким сложнейшим искусством владеет! Вот что! Женщина создает свое дитя в утробе так же, как творец создает свое произведение. От меры затраченной ею души и любви будет зависеть то, какой человек появится на свет.
И вот еще что. Для нее сама мысль об аборте чудовищна. Если женщина помышляет об аборте или делает его, она недостойна звания матери. Спорить будешь со мной? Нет? То-то…
Слушая рассуждения отца, Данила дивился тому, какие пытливые и живые умы, способные проникать в суть вещей, рождает русская глубинка. "Нет, мы не Европа, совсем не Европа, – думал он. – Нет в Европе бакенщика Тимки. И председателя колхоза Евсея быть не может. Они рождены только русским пространством".
Бакенщик Тимка являл собой кряжистого шестидесятилетнего мужика с крупным, будто топором вырубленным, обветренным лицом. Он жил в домике на берегу Оки неподалеку от Касимова, и Булай с приятелем наезжали к нему из Москвы на рыбалку. Обычно привозили какой-нибудь столичной выпивки и закуски, устраивали посиделки у костра, разговаривали до утренней зорьки, а потом плыли на стрежень за стерлядью. Сюда же, прослышав про их появление, наведывался председатель местного колхоза чувашин Евсей. Местность эта была когда-то татарской, но сейчас здесь жили всякие национальности, в том числе и чуваши.
Казалось бы, говорили о вещах самых простых: о вымирании колхозов, о плохих урожаях, о бегстве людей в город, – но за всем этим крылся и какой-то трудноуловимый подтекст, который не сразу дается сознанию. И только по долгому размышлению Данила начинал его улавливать.
"Почему Евсей в будущее колхозной системы не верит, а колхоз не бросает? Сорок лет мужику, руки-ноги на месте, голова смышленая. Езжай хоть в Касимов, хоть в Рязань. Работа найдется, и позабудешь ты про свою постоянную тоску. Но ведь не уезжает. Говорит обо всем с жалостной, безнадежной улыбкой, а не уезжает. Спасти колхоз надеется? Нет, конечно. Как он один спасет? А что его держит? Чувство земли? Наверное. Но тогда мог бы от должности своей проклятой отказаться и на земле сам по себе работать. Хочешь – лесником, хочешь объездчиком, да мало ли есть профессий. А он лямку тянет. Тянет потому, что за людей ответственность чувствует. В колхозе полно немощных, одиноких, полуграмотных. Этим никто не поможет, кроме него. Вот оно что. Вот где русский человек начинается. Да какой же он русский? Чувашин, угоро-финн. То-то и оно, что уже независимо от национальности эта земля человека под себя выковывает. Будь хоть какой национальности, здесь ты проникаешься общим духом. Не все, конечно. Индивидуалисты всегда были и будут. Это генетический тип. Но они – в меньшинстве. А люди с соборной душой – в большинстве. Вот его соборная душа и задерживает его в этом несчастном колхозе.
А Тимка? Ну как его не любить? Построил домик на холме, с которого далеко Оку видно. Рассказывает, что холм этот – насыпной. Его, мол, когда-то князь Касимка приказал насыпать, чтобы с него другой берег обозревать, за подходом московского войска следить. Вроде бы Касимка не всегда был верным подданным Ивана Грозного, а порой бунтовал против него.
Историю Тимка знал плохо, но своей принадлежностью к историческому холму гордился, и порой Данила видел, как он обозревает с этого возвышения заокские дали на восходе солнца. Может, от этих далей ему в голову приходили такие мысли, о каких не каждый философ додумается?
Сидели они как-то у ночного костра, выпивали под наваристую уху, и Данила рассказывал о чужих странах и обычаях. Тимка долго слушал его, а потом сказал:
– Не повезло тебе, парень, с работой. Все по верхам скачешь. Сегодня одно видишь, завтра другое. От этого глухота на душе образуется. Потому что душа только в покое раскрывается. Чуешь, что говорю? Я вот выхожу утром на холм, уже тридцать лет каждый день выхожу, встану лицом к солнцу, глаза в горизонт упру и молчу. И начинает в меня даль затекать вместе с зарей. Затекает и затекает, а я от нее полнюсь, и такое счастье на душе, что только какой-нибудь музыкой назвать можно. Почему так? Потому что я это все из года в год люблю, из года в год вбираю. И оно меня полюбило, делает меня своею частью. Вот так, парень. Счастливый человек – это тот, которого все вокруг любит. А это заслужить надо трудом на одном месте. А ты – то там, то здесь, то здесь, то там.
"Да, прав отец. Горбачев просто не понимает несовместимости России с западным миром. Нам надо свою жизнь строить. Только какую? Есть ли в СССР вообще хоть один человек, который бы понимал, куда идти?" – думал чуть позже младший Булай, сидя у себя в комнате.
Он заканчивал перебирать отцовские книги в поисках интересного чтения, когда натолкнулся на толстую общую тетрадь в коленкоровом переплете. Открыв ее, Данила обнаружил записи, в которых отец довольно складно излагал историю рода Булаев, настолько, насколько он ее знал, а потом вдруг начался рассказ, написанный каллиграфическим почерком. Данила начал читать его и незаметно увлекся.
Деревня Бобоеды.
Деревня называется Бобоеды. Прочитав это название, вы, конечно, сразу поймете, как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось. Надо честно признать, что с момента своего появления на земной поверхности, стал этот населенный пункт подвергаться всяческому глумлению. Казалось, не было в округе человека, который не поиздевался бы над несчастными Бобоедами. Да что там простые жители. Даже секретарь райкома партии товарищ Балуев на итоговом совещании так перевернул это самое название, что присутствовавшие в зале передовицы надолго покрылись пунцовой расцветкой.
Об окояновской районной газетенке, которая и без того лепила ошибку на ошибке, и говорить не приходилось. Ее, так сказать, непечатные опечатки в адрес, прости Господи, Бобоедов, имели широкое хождение среди читателей.
Хуже того, когда-то, в незапамятную эпоху коллективизации, отцы-основатели бобоедовского колхоза присвоили ему имя Клары Цеткин. Они-то, конечно, знали, кто такая есть этот товарищ. А большинство новообращенных колхозников не знало и тут же придумало устный вариант названия, который и на заборе написать невозможно, а уж на страницах такой серьезной литературы, как наш рассказ, тем более. Можем лишь намекнуть, что мужички безвозвратно переименовали Клару в Клаву, а остального мы не в состоянии сообщить по этическим соображениям.
Казалось бы, какое отношение может иметь это глупое предисловие к серьезному, а может быть, даже и страшному нашему рассказу? Ведь мы задумали поведать вам о бобоедовской нечистой силе.
Так вот, сразу ответим на этот вопрос. Все вышесказанное к нижестоящему имеет самое прямое отношение. Потому что, например, жители деревни Рождественно живут как на празднике и названием своим гордятся. Стоит эта деревня на высоком холме под синими небесами, красуется церковью, и, конечно, ни одна нечисть не посмеет в ней поселиться. А поселится она в Бобоедах, над которыми уже лет четыреста потешаются всем миром, и поэтому ее собственные жители являются людьми недружными, невезучими и неуважаемыми. Даже председатель колхоза Владимир Иванович Синькин, будучи выпивши, частенько попрекает свою супругу, в девицах Бобоедову, за несуразную фамилию и, что греха таить, приделывает ей различные непотребные суффиксы и окончания, а также непечатные приставки.
Так вот, когда на экранах телевизоров только-только засветила пятнистая лысина нашего очередного вождя, в Бобоедах завелась нечистая сила.
Следует оговориться, что лично автор в чертовщину не верит. Бывает, конечно, строчишь поздно ночью какой-нибудь рассказишко – и вдруг, откуда ни возьмись, шлеп тебе на лист эдакая лохматая тварь размером с мышонка. И начинает эта дрянь перо раскачивать или, хуже того, буковки копытцами затаптывать. Ну а так как явление ее входит в прямое противоречие с мировоззрением автора, то выпьешь стопочку валерьянки или какой другой гадости и ложишься спать. Поэтому за все нижеизложенное автор никакой ответственности не несет, а просто искусным словом отображает то, о чем долгое время судачили в округе.
Так вот, не думаем, что бобоедовская нечистая сила была какой-нибудь крупной и злобной особью. Смертоубийств она никаких не подстраивала, и это уже хорошо. Но проделки все-таки творила нешуточные. Заключались же они в том, что у местных мужиков стали отлетать пальцы. Не просто так, конечно, а на циркулярной пиле. Раньше не отлетали. А тут – что ни неделя, у кого-нибудь из колхозников вжик – и нету пальца. Хорошо, если одного. А то и больше.
Будь это при темном царизме, давно привезли бы из соседнего Чубарова попа, тот циркулярку освятил бы – и дело с концом. Но в описываемую эпоху еще действовала установка райкома партии в Бога не верить, в чубаровской церкви попа не имелось, а сама она успешно использовалась для полезной функции овощехранения. Так что пальчики летели. И не только у рядовых колхозников. Это еще куда ни шло. Нечистая сила покусилась и на само руководство трудового коллектива имени Клары Цеткин. В исторически сжатый срок утрату пальцев понесли главный инженер, агроном и лично председатель колхоза.
Но если инженер и агроном захаживали иногда в столярку освежиться стопочкой-другой самогона, то председатель и дороги туда не знал. А ведь попал и пострадал нешуточно.
В тот печальный день он чинно-благородно получал у себя в кабинете инструктаж от представителя райкома партии по путям повышения надоев молока. Районный товарищ был еще молодым руководителем, без необходимых навыков оказания помощи на местах, и ближе к вечеру отправился в анабиоз в одиночку. А Владимир Иванович был трезв, как оловянный солдатик. Приладил он вместе с водителем баранью ногу отдыхавшему начальству под мышку, скантовал его в УАЗик и отправил в районную столицу.
Ну, чего еще надо? Иди с Богом домой. Жена уж сколько дней не видела. Нет, понесло Синькина к циркулярке.
И никто не знает, чего он там пилил. Только ближе к ночи с воем примчался председатель к проживавшему неподалеку ветеринару, и тот накрутил ему столько бинтов на правую руку, что из марлевой кувалды торчал только один средний палец.
Здесь мы снова должны сделать отступление и отметить следующее.
Конечно, когда у человека остается на руке один палец, это уже само по себе немалое несчастье. Но не будем забывать, что дело происходит в деревне Бобоеды.
Вот если отвлечься от этого населенного пункта, например, забыть о нем ко всем чертям и спросить себя, какую ассоциацию мог бы вызвать у заграничного художника Сальвадора Дали одиноко торчащий среди культей средний палец руки? Нарисовал бы, наверное, этот Сальвадор маяк среди скал или еще какую-нибудь чепуху. Тут, кстати, завклубом Людаха Гирина выставляла его картинки в вестибюле своего очага культуры. Так бобоедовцы всем селом решили, что у этого художника на чердаке с детства водятся мыши. Уж в Бобоедах одиноко торчащий палец с маяком сравнивать не станут.
А зная, с чем землячки сравнят образовавшуюся конфигурацию, еще больше опечалился председатель колхоза. Он имел все основания полагать, что кличка "Двучлен" станет самым щадящим вариантом его будущих обозначений.
Ветеринар же перед тем, как везти Синькина в райбольницу, быстренько сбегал в столярку и собрал председателевы персты в целлофановый пакетик. Он давно не был в Окоянове и не знал, в какой стадии там находится нейрохирургия на текущий момент. Вдруг она широко шагнула вперед и пришивает гражданам утерянные члены?
Однако хирург Пыряев, человек хмурый и всегда готовый отрезать пациенту лишний орган, заявил ветеринару, что хирургия – это улица с односторонним движением. "Что упало, то пропало", – объяснил он Синькину. Культи его хирург заштопал и велел оставшимся пальцем почаще крутить у виска для напоминания самому себе о несовершенстве человеческого разума.
В общем, случай с председателем переполнил чашу терпения, и колхозное руководство собралось на внеочередной пленум.
Так они и сидели в кабинете Синькина: сам председатель с шестью перстами, инженер с восемью и агроном с девятью. Полностью был укомплектован только секретарь парторганизации, так как в силу своей теоретической профессии никогда к механизмам не приближался.
П л е н у м н а ш е л:
1. По сравнению с осенне-зимним сезоном прошлого года, потери пальцев в колхозе им. Клары Цеткин возросли в шесть раз. Научного объяснения наметившейся тенденции не имеется.
2. Инженер колхоза собственными глазами видел, как циркулярка сама включалась и выключалась ночью в пустом помещении столярки и пускала в потолок снопы искр.
3. Секретарь парторганизации заверил пленум, что зеленые черти, которые живут у него под столом на кухне, ведут себя мирно и к столярке отношения не имеют.
П л е н у м п о с т а н о в и л:
1. Привезти из Чубарова бабку Степаниду. Пусть применит свою специфическую методику для нейтрализации негативной тенденции.
На следующий день водитель Синькина конспиративно доставил из соседнего Чубарова гражданку Степаниду, известную на всю округу своими связями с несуществующими антинаучными силами. Бабка успешно заговаривала бородавки, отворачивала и приворачивала любовные дела, но особенно хорошо ей удавалась остановка запоев.
Мероприятие по изгнанию нечистой силы решено было не афишировать, чтобы не попасть под огонь критики райкома партии. Из рядовых колхозников на нем присутствовал только водитель председателя. Он и рассказывал потом, что когда бабка, побормотав свои заговоры, брызнула на циркулярку святой водой, откуда-то из распределительной коробки с визгом шарахнулась в помещение непонятная темная тварь и, прокатясь кубарем по воздуху, исчезла за дверью. А мотор циркулярки сам по себе крутанулся, рассыпая снопы голубых электрических искр по все мастерской, а затем выбросил мощный столб пламени. Через две минуты мастерская горела с той погибельной быстротой, с какой горят старые, просохшие сосновые строения. Комитет по изгнанию нечистой силы едва успел эвакуироваться из столярки и никаких мер по ее спасению не предпринимал. Глядя на бабку, которая беспрестанно осеняла себя крестным знамением, Синькин отвернулся и тоже перекрестил себя украдкой торчавшим из бинтов пальцем. Последовал ли за ним парторг, водитель не видел, но сам, когда рассказывал, крестился, забыв про то, что недавно являлся делегатом районной комсомольской конференции.
С той поры в Бобоедове стало спокойнее. Пальцы уже по воздуху не летали, и люди вздохнули с облегчением. Опять же, пришло указание сверху – колхоз, как не оправдавшую себя форму земледелия, переименовать в кооператив. Тут все проявили сообразительность и при акте переименования ликвидировали Клару Цеткин раз и навсегда. Были, конечно, предложения под эту сурдинку дать новое название и самой деревне. Хватит, мол, настрадались. Но все-таки патриотически настроенные обитатели взяли верх. Нам себя стыдиться нечего, – сказали они. Так что стояли Бобоеды и стоять будут назло всем насмешникам.
На следующий день Данила спросил отца о рассказе. Тот рассмеялся, затем достал из комода упаковку исписанных листов.
– Вот воспоминания твоего деда, вот воспоминания твоей тетки, а вот и мои записки. Видно, в крови у нас есть тяга к бумаге, только, как видишь, писателей не получилось. Не получится и из меня. Стар уже. А рассказ этот так, баловство. Развлечение пенсионера.
– Знаешь, отец, я в литературе не силен, но читать мне было интересно.
– Ладно, ладно, сынок. Вопрос этот обсуждению не подлежит. Есть у меня кое-что подобное еще. Может быть, когда-нибудь достанется тебе по наследству.
На этом разговор их был окончен, но Данила потом много раз возвращался в мыслях к этому эпизоду, удивляясь тому, как неожиданно и удивительно может быть проявление человеческой духовности.
Глава 15
1988 год. Вера Аристарха
– Ты, конечно, неофит, Данила, это видно невооруженным взглядом. Завершаешь путь от Савла к Павлу, – сказал Аристарх, прихлебывая "купчик" – крепкий, черный, как деготь, чай, рецепт которого привез из лагеря. – Дорогу эту ты пройдешь вслед за всеми нами – от неверия к вере, от осторожной веры к попытке осмысления логики веры и потом – к абсолютной, неоглядной вере. Разговаривать с тобой о религии бесполезно. Если ты эту дорогу одолеешь, то только сам. Наверное, какой-нибудь святой праведник мог бы тебе помощь оказать, а я – нет. Тут у каждого уникальный путь. Знаешь, как Микула Селянинович в Бога поверил?
– Это с которым ты в кочегарке работал?
– Ну, да. Мы с ним с тех пор дружим и разговоры всякие ведем. Ему Бог от природы ум дал, да такой своеобразный, что просто диву даешься. Так вот, Микула долгое время неверующим был, за что получал трепку от своих предков. Потому что и дед, и его отец в Бога верили и хотели отпрыска тоже к религии приобщить. Но не на того напоролись, парнишка был с характером. Да и время довоенное, безбожное, вокруг пионерия галстуками мелькает. Микула за ребятней, конечно, бегал. Хотя порол его отец без сноски на возраст, пеньковой веревкой.
– Да, это вещь тяжелая. Помню, помню.
– Не помогло. Но что-то в голове отложилось: мол, может не напрасно меня батяня так трепал?