Так вот, стал он взрослым, воевал, после войны плотничал. И был с ним такой случай. Строили они с бригадой дом где-то под Вознесенском, а рядом стояла разрушенная церковь с колокольней. На колокольне каким-то чудом остался один небольшой колокол, хотя лестница уже давно разрушилась. Обмывала, значит, бригада на лужайке рядом с церковью завершение строительства, и крепко ребята выпили. И надо же, поспорил Микула на четверть самогона, что влезет на колокольню по стене и ударит в колокол. Ты его видел – выдающейся силы человечище. Полез по стене, цепляется за выступы, за ямки от выпавших кирпичей. Пару раз ноги срывались, народ снизу ахал: все, погиб Микула. Колокольня двенадцать сажен высотой, то есть, двадцать метров. Костей не соберешь. Нет, не упал. Залез, взялся за огрызок веревки и начал бить в колокол. Бьет и в шутку орет на всю округу: Господи, помилуй! Господи, помилуй! Вся деревня на этот звон сбежалась, бабки крестятся, плачут. Мужики головы опустили. Стыдно им за то, что с церковью стало. Наигрался Микула вдосталь и потом стал спускаться. Это дело оказалось потруднее подъема, и с середины стены он сорвался. Пока летел, с жизнью распрощался, а потом почуял, будто его чья-то рука подхватила и так бережно на травку опустила. Никаких ушибов, ничего у него не обнаружилось. Как теперь говорит наш богатырь, ему шесть секунд полета оказалось достаточно, чтобы в Господа навсегда поверить.
– Хорошо, а если мне не судьба с колокольни упасть?
– Вообще закономерность такая: если человек начинает думать о себе, о своем прошлом, о своем настоящем и будущем, у него появляются вопросы: откуда он, зачем он, что от его появления на свет изменилось и так далее. Материализм на эти вопросы дает абсолютно издевательский ответ. Он утверждает, что твои прадедушка и прабабушка были обезьянами, а сам ты – продукт этого безумного обезьяньего потомства. То есть, ответа на твои раздумья материализм не дает. Наоборот, ты начинаешь ощущать, что твое представление о мире донельзя узко и убого. Ты ведь только себя в нем видишь. А ушедших отцов, сестер и братьев забыл давно. Тут они появляются рядом и говорят: "Нет, Данила, никуда мы не ушли. Мы рядом, с тобой. Мы видим тебя и болеем за тебя, и ты болей за нас, ведь мы одно древо". И вот когда ты каждое утро и каждый вечер начинаешь молить Господа за упокой душ близких твоих, просить о прощении их грехов, перечислять их всех до третьего колена и творить им вечную память, – слышишь, Данила, – ты и начинаешь тогда соединяться с вечностью. Только начинаешь, но это уже огромный шаг. Ты преодолеваешь узы текущего материального дня и выходишь в божественное пространство, где нет времени, но есть вся твоя жизнь, заключенная еще в твоих предтечах. Ты обретаешь ощущение причастности к вечности. Ты осознал себя православным, стал о предках молиться – и соединил себя с прошлым. Это просто и понятно. Прошлое шагнуло в твой сегодняшний день, и от этого ты на время смотришь по-другому. Оно для тебя уже – Вечность.
Это очень важное отличие верующего от неверующего. У верующего в голове Вечность, а у неверующего – повседневность.
После обеда Булай уехал в Москву, а Аристарх взялся за свои записи, которые начал вести с момента объявления Горбачевым "нового мышления". Три года нахождения этого человека на посту генсека ясно показывали: ему удалось расшатать идейные скрепы как в партии, так и в народе, и начинается самое страшное – в союзных республиках поднимает голову национализм. Горбачев делает вид, что ничего страшного не происходит, а возможно, и на самом деле не понимает, насколько это опасно. Еще два-три года, и националисты возьмут власть в свои руки и в Киеве, и в Ташкенте, и в других столицах. Даже там, где это ядовитое состояние души и мысли было труднее всего ожидать, – в Белоруссии, нарисовалась на экранах физиономия профессора Шушкевича, судя по всему, отрабатывавшего заграничный заказ.
Нестроение земли русской. Опять, в который раз повторяется трагедия этого пространства. Где искать ответа на вопрос о причинах всего этого? Снова в истории, у Святого Феодосия, который сменил Иллариона после его смерти.
1072 год. Преподобный Феодосий Киево-Печорский был обеспокоен. События на Киевской земле все больше и больше тревожили его. Не утихала кровавая вражда между детьми Ярослава. Мало того, что они сами не смогли сохранить свой союз, так начали вовлекать в междоусобицу иноверцев. Ладно бы нанимались половцы, которые кроме добычи, ничего не хотели и всегда убирались восвояси. Куда страшней становилось участие в русских ссорах латинян.
После четырех лет скитаний по Европе наконец вернулся в Киев Изяслав. Этому способствовала смерть единоутробного брата Святослава, который когда-то изгнал его с киевского престола.
Тяжело было великому князю возвращаться на родину. Многое здесь напоминало ему о смуте и крови, о неустроенности и предательстве. Дважды приходилось ему бежать из столицы. В первый раз, девять лет назад, когда горожане взбунтовались после поражения киевского войска от половцев и выпустили из тюрьмы опального Всеслава. Едва унес ноги от них Изяслав, скрывшись во владениях своего родственника, польского короля Болеслава Второго. Потом, когда он с помощью поляков собрал большое войско и приблизился к Киеву, горожане сами не захотели с ним биться и мирно впустили его назад. Однако вскоре Святослав подговорил Всеволода, и вдвоем они снова изгнали великого князя из Киева. Возмутился тогда Феодосий таким окаянством и немало обличительных эпистолий написал заговорщикам. Но прошли годы – и в третий раз утвердился Изяслав на престоле. Но снова непорядок в киевской земле. Не было никогда у народа любви к Изяславу и теперь не будет. Не забывают люди, что он всю жизнь с польскими латинянами якшался, постоянно к ним за помощью бегал. И жена, польская королевна Мечислава, в непонятной вере пребывает. Вроде бы в Киеве православные храмы посещает, а как к родне в Польшу поедет – там из костелов не выходит. Изяслав тоже к латинянам благоволит. Вьется вокруг него множество поляков и прочих иноземцев. Иезуиты стали в Киеве мелькать, послы из Кракова и из Рима то и дело наезжают. Слаб нравом Изяслав, нет в нем несокрушимости богатырской. Как бы не окрутили его хитрые латиняне, как бы не заколебался столп веры православной.
Феодосий хотел было говорить с князем с глазу на глаз, но что-то не заладилось в их прежней дружбе. Раньше и дня не обходились без доверительных разговоров. А после возвращения из Польши не узнать великого князя. Он стал избегать встреч с преподобным, будто неведомая сила преградила ему путь к общению.
Что-то творилось на душе у киевского правителя. Что-то неизвестное и нехорошее. Стал Феодосий подозревать самое плохое: видно, начинает он склоняться к латинству. А перетягивают его жена и польская родня. Податлив князь, такого можно как воск лепить. А уж спасители да ночная кукушка – тем более.
Долго мучился Феодосий в раздумьях, как положить конец беде, и в результате измыслил написать "Слово о вере христианской и латинской", но не только для княжьей семьи, а для всех русских людей. Потому что много недобрых разговоров ходит среди киевлян о засилии поляков, и имеют те разговоры всяческое основание. Постоянно лезут эти псы на Русскую землю, из века в век ищут себе здесь славы и добычи, из века в век прельщают своей изменнической верой. А где мытьем не могут взять, там тщатся взять катаньем. Надо, чтобы каждый знал, как опасен этот враг, и как к этой угрозе относится Христова православная церковь.
Через несколько недель по Киеву стали распространяться свитки, в которых Феодосий обращается к Изяславу, но каждый читавший понимал, что не только к правителю Киева, но и ко всем его жителям обращается их пастырь. Потому что много поляков шныряет по Киеву со своими делами. Одни еще с княжеских походов здесь застряли, другие с товарами притекли, вместе с иудеями торговые ряды понастроили, а иные при великой княжне Мечиславе прислугой ходят. Много слышно польского пшиканья по городу, да и немало стольных людей с ними дружбу водит. Где денежки, там и дружба. Потому преподобный весь народ предостерегает о необходимости как зеницу ока хранить православие и бороться с католичеством. Сильным, звучным словом возопил Феодосий об опасности:
"Слово мое к тебе, князь боголюбивый. Я Федос, худой раб Пресвятой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа, в чистой и правоверной вере рожден и воспитан в добре и наказании правоверным отцом и матерью, направляющими меня доброму закону: верой же латинской не прельщаться, обычая их не держаться, и причастия их избегать, и всякого учения их избегать, и нравов их гнушаться, и оберегать своих дочерей: не отдавать за них и у них не брать. Не брататься с ними, не кланяться им, не целоваться, не есть или пить с ними из одной посуды, не пищу их принимать…
Все потому, что нечистая вера их, нечисто они живут… а, согрешив, не у Бога прощения просят, но попы их прощают за мзду. А попы их не женятся законным браком, но от рабынь детей имеют и служат беспрепятственно. А епископы их наложниц держат и ходят на войну, и с облатками служат и ни икон не целуют, ни мощей святых, а целуют крест, изобразив его на земле, и встав, попирают его ногами… И других злых дел много у них, развращена и полна гибели вера их. Даже иудеи не делают того, что они творят, даже в Савелианскую ересь впадают…
Мне же говорил отец мой: ты, чадо, остерегайся кривоверных и всех их разговоров, чтобы не исполнилась и наша земля той злой веры. И те, спасая, спасут душу свою, кто в правоверной вере живет, ведь нет другой веры лучше нашей – такой, как наша вера чистая, православная. Не следует, чадо, хвалить другую веру! Если кто хвалит другую веру, то тем самым свою хулит. Если тебе скажет спорящий: "И ту, и другую веру Бог дал", то отвечай ему так: "Ты, кривоверный, считаешь и Бога за двоеверца. Так не слышал ли ты, окаянный, развращенный злой верой, что говорится в Писании: един Бог, едина вера, едино крещение!
А милостыню подавай не только единоверцам, но и чужим. Если увидишь раздетого или голодного, либо больного лихорадкой, или одержимого какой-либо другой бедой, даже если это будет иудей – всякого помилуй и от беды избавь, если можешь, и не оставит тебя Бог без вознаграждения".
Через некоторое время Изяслав призвал к себе Феодосия, и понял монах, что был в его семье большой разговор, потому что на пути в палаты метнулась ему навстречу Мечислава с горящими от злобы глазами и исчезла. Даже почудилось преподобному, что издала она какое-то шипение.
Изяслав же принял его в слезах и покаялся в слабости, а еще сказал, что папских легатов из Киева высылает и никаких послов оттуда принимать не будет. Долго говорили они о латинстве, и Феодосий ушел от великого князя успокоенный. И вправду, вскоре уехали из Киева послы папы, но смерть уже подстерегала Изяслава. Через год он погиб в битве с собственными племянниками под Черниговом, и снова послышалось на Руси вкрадчивое бормотание католических монахов.
Глава 16
"Самородок"
Художник Николай Верхаев, которого земляки звали просто Верхай, частенько меняя "а" на "у", любил врать, что родился от тайной связи своей мамаши с директором Горьковского автозавода. Обстоятельств этой загадочной истории он не разъяснял, но было достоверно известно, что первый крик будущий художник издал все-таки в Окоянове, при полном отказе кого-либо из местных мужиков признать за собой авторство.
Возможно, Верхаев считал, что образ столь высокопоставленного родителя прибавит ему авторитета в глазах сограждан, а может быть, сочинял просто потому, что был натурой творческой и его вечно тянуло чего-нибудь придумывать.
К недостаткам художника относилось то, что он с детства сильно заикался. Со временем заикание не проходило, и в подростках мамаша повезла его в село Мерлиновку к знахарке, которая, освидетельствовав пацана, якобы, рекла:
– Пусть пьет водочку вволю.
Сообразительный мальчик хорошо усвоил рекомендацию, и с тех пор лечение заикания спиртными напитками стало его любимым делом.
Как бы там ни было, художественный талант у Верхая был несомненный, потому что в Строгановку фиктивный сын директора автозавода поступил с первого раза. Профессора в нем души не чаяли, и если бы не борьба с дефектом речи, он, возможно, закончил бы училище с отличием. Однако на втором курсе терпение начальства истощилось, и Николай был с позором изгнан из стен альма-матер за аморалку, выражавшуюся в систематических пьяных дебошах.
Оказавшись на улице, Верхай не захотел покидать столицу и вскоре женился по расчету на сдобной москвичке без видов на замужество. Однако счастье его было недолгим. Всего через три месяца произошел инцидент, положивший конец молодому браку. Что произошло на самом деле, никто, кроме непосредственных участников не знает, но, будучи на побывке в Окоянове, Верхай рассказывал друзьям под рюмку горькой следующую историю.
– П-понимаешь, ей уже под т-тридцатник стукнуло, а она все еще того, д-девица. Вообще-то, к-какой-то товаровед у н-них в магазине однажды т-так надрался, что в беспамятстве сделал ее в-взрослой. И все. Больше ни-ни. Прямо совсем н-необъезженная. А когда я к ней в к-койку поселился, она п-просто оборзела. По три раза за ночь меня т-трамбует. А я же к-каждый день выпивши, м-мне восстанавливаться надо. Спать хочу. А она г-говорит – г-гад, с-симулянт, от служебного долга уклоняешься. Я домой поддатый приду и сразу спать. А она п-подождет, пока мамаша ее трехнутая уснет, и д-давай меня трясти. А если не проснусь, то щиплет, т-тварь. Вся ж-жопа у меня в синяках. А как дорвется, такое т-творит, что дрожь берет. Стонет, трясется, коленки к ушам закидывает и к-кусается, блин. В общем, с-стал я от этого д-дела слегка охреневать. Достала м-меня Файка д-до печенок.
В ту с-субботу я проснулся с к-клевым настроением. Теща по субботам не работает, значит, ко мне п-приставать не будут. Тут слышу, на кухне разговорчик какой-то, потом д-дверь хлоп – мама ейная куда-то у-ушли. Ну, думаю, сейчас н-начнется. И точно, заходит. Кончай, г-говорит, ветошью притворяться, расчехляй. Отвечаю, м-мол, Ф-ф-ая, если я от п-перегрузки лапти с-склею, к-кто тебе оргазм д-добывать станет? – Не твое дело, г-говорит, расчехляй.
Н-ну забрался я, пилю и жду не дождусь, когда она закипит. Смотрю, раскочегарилась, завыла, как п-пожарная машина, к-коленки к ушам забросила и вдруг к-как крикнет "Ой!"
Я по тормозам, с-спрашиваю, мол, ч-что с тобой? А она отвечает: р-радикулит, б-блин, прострелил. И лежит, как в цирке, – коленки у ушей. Н-ну, д-думаю, Бог, он все в-видит! Спустился я с Файки, смотрю – аж страшно. П-представляешь, м-мортира к-какая? У нее каждая я-ягодица т-тридцать кило весит. Ну, говорю, что, д-досношалась? М-меры не знаешь, а с-сношаться-то с у-умом надо.
Она в-выть: п-помоги. А что я сделаю? Х-хотел ее р-разложить – не п-получается. З-звоню в скорую. Т-там ведь у нас обычно к-как: а ч-что случилось, а когда п-произошло, а то, а се… К вечеру п-приедем… А т-тут через д-десять минут уже н-на месте были. Врач – м-мужик, два санитара и сзади в-водитель. Санитары как на Ф-файку глянули – т-так сразу в п-прихожую оттанцевали и стали т-там р-ы-ыдать. А в-врач серьезный оказался. Осмотрел ее и г-говорит: да, случай о-очень редкий. Вы не п-против будете, если м-мы вашу супругу по пути в больницу в Первый медицинский з-завезем, студентам п-показать. Т-там как раз лекции идут.
Файка в крик, а я с-спрашиваю, к-как долго в больнице продержат. А сам на врача глаза п-пялю и в-всячески ему подмигиваю, м-мол, н-накинь срок побольше. Видать, он меня п-понял и отвечает, что не м-меньше двух н-недель. Тогда кантуйте ее, говорю, к х-хренам, хоть о-отдохну немного. Но тут она меня за ногу поймала и так ее когтями просадила, что на всю жизнь останется. Прямо к-как медведица, блин.
В этом месте Верхай действительно показывал коленный сгиб, по которому, словно бороной, безжалостно прошлись чьи-то длинные когти, содрав лоскутки кожи.
– Ну, короче, н-никуда ее не п-повезли. Д-доктор укол сделал, и она в исходное п-положение р-разложилась. Н-но мне сразу сказала: м-мотай отсюда, п-пока я не встала. М-медовый м-месяц кончился. Я и у-ушел.
И Николай снова оказался на улице, правда, имея штамп прописки в паспорте. К тому времени он оброс связями в московской богеме и с чьей-то помощью сумел арендовать чердак старого дома на Бульварном кольце. Тут, к счастью, назрела перестройка, и под шумок всеобщего расслабления ему удалось зарегистрировать чердак как студию.
Искусство как раз начинало прорываться в массы, ломая моральные барьеры, и нуждавшийся в деньгах Верхай стал писать, как он говорил, "откровенку" – обнаженную в нужных местах натуру, имевшую хороший спрос среди арабских дипломатов. При этом молодой талант быстро выявил закономерность, соответственно которой, чем крупнее филейные части "откровенки", тем охотнее ее покупают любители прекрасного. На вырученные деньги мастер оборудовал на чердаке мастерскую и небольшую квартирку, что сделало его уважаемым в своих кругах человеком. Надо отметить, что Николай имел отменный вкус и, когда был при деньгах, то покупал себе весьма достойные шмотки, придававшие ему вид вальяжный и представительный. Он стал вхож в модные московские квартиры и частенько отирался там, являя собой дорого и небрежно одетого, еще молодого, но уже лысоватого мужчину с отвисшими губами, напоминавшего спившегося представителя английской знати. Художник хлебал неразбавленное виски и совращал кого-нибудь из девиц простым и понятным предложением не терять драгоценного времени и ехать к нему в студию смотреть последние работы. Девицы в таких компаниях аскетизмом не отличались, и уговоры, как правило, заканчивались результативно. Цена Верхаю была хорошо известна. Его беззастенчиво "бомбили", оставляя в качестве сдачи мелкие венерические неприятности.
Ко всему прочему, Николай отличался весьма добрым и щедрым характером и пользовался любовью земляков-окояновцев, которых по Москве рассеялось несколько десятков. Неведомыми путями квартира его превратилась в место встреч землячества, и Данило Булай, учившийся в свое время на четыре класса впереди Николая, тоже заглядывал к нему на огонек, когда бывал в столице в отпуске или в промежутках между командировками.
Данилу, любившего животных, очень трогало отношение Верхая к братьям меньшим. Последним его актом такой любви было усыновление какой-то больной псинки с поломанными ножками. Каждый день, независимо от погоды и степени похмелья, Николай спускался по крутой лестнице из своей голубятни во двор прогуливать собачку. Та не могла ходить сама, и он носил ее за пазухой, давая возможность дышать свежим воздухом, если, конечно, таковым можно было назвать воздух Бульварного кольца.
На этот раз, снова собираясь в Окоянов, Данила решил позвонить Верхаю, чтобы узнать, нет ли и у того аналогичных планов.
После долгих гудков кто-то, наконец, поднял трубку, и хриплый мужской голос нагло заявил:
– Секретарь товарища Верхаева слушает.
Развеселившись от такого начала, Данила важно произнес: